Текст книги "Танец Арлекина"

ГЛАВА 10
ПОТАЙНОЙ ХОД

Когда Эла была маленькой, покои, в которых она обитала теперь, принадлежали ее матери. Тогда тут все было иначе, и опочивальня матери была уголком счастья в замке, кипевшем жизнью. По стенам были развешаны гобелены и картины. Сверкали украшения, радовали глаз прелестные безделушки из фарфора и золотые фигурки зверей, высокие вазы, расписанные причудливыми узорами. В сезон Вианы комната благоухала свежими цветами. Комната матери была тогда поистине волшебным местом. Маленькая Эла и ее брат Тор, одетые в одинаковые белые туники, играли здесь и резвились. Около резных стульев на полу лежали полотнища дорогих тканей, источающих тончайшие ароматы. Эла с братом могли играть с ними, заворачиваться в них… Мать хлопала в ладоши и смеялась. В шкафчике у окна стояла шкатулка с драгоценностями. Иногда Эла вспоминала свои маленькие детские ручки, белые, словно мышки, перебиравшие рубины, бриллианты и жемчуг и встречавшиеся с такими же маленькими руками брата. О, как сверкали драгоценные камни!

Но самая прекрасная вещь висела на стене у камина: тяжелый старинный гобелен – настолько тяжелый, что не колыхался даже от самых леденящих сквозняков в сезон Короса. Рисунок на гобелене представлял собою историю Нова-Риэля, сына кухарки, который стал королем. Правда, чад от камина и солнце сделали свое дело, и рисунок загрязнился и выцвел. Конечно, гобелен состарился и износился, но все же именно в его ветхости крылось тайное очарование. В день именин, когда Эле и Тору исполнилось пять лет, мать решила открыть детям тайну гобелена. Как сверкали и лучились тогда ее глаза! В деревянной панели за гобеленом оказалась потайная дверь! А за дверью начинался потайной ход.

От восторга дети затаили дыхание.

Мать склонилась и прижала к себе Элу и Тора. Это случилось долгим вечером, похожим на сегодняшний. Закатное солнце играло в витражах окна. С тех пор в материнских покоях все переменилось. Вазы, драгоценности, полотнища дорогих тканей – все это исчезло вместе с леди Руанной и больше никогда не вернется. Исчезло все, а та мебель, которой теперь была уставлена комната – кровать, стол, стулья, – была безвкусна и скучна и попала сюда из каких-то заброшенных комнат замка. Гобелен, бесстрастно переживший мрачные дни войны, во время Осады был порван и сожжен. Эла от горя задыхалась и рыдала, но тетка была непреклонна. Гобелен изображал языческую легенду и, кроме того, был безобразно грязен.

Но вот той тайны, которую скрывал гобелен, Умбекке узнать было не дано. Дверь была плотно пригнана к дубовой панели. И теперь Эла с любовью смотрела на стену, хранившую ее тайну.

– Надеюсь, вскоре вы снова навестите нас, досточтимый Воксвелл? – спросила Умбекка. – И приведете юного… ах, как его зовут… Полтисс?

– Тисси, да. Конечно, конечно. Непременно.

Окончания разговора Эла не слышала. Она только облегченно вздохнула, когда сгорбленная фигура лекаря задвигалась к двери. По пути досточтимый Воксвелл то и дело улыбался тетке своей мерзкой улыбочкой. Наконец-то! А тетка наверняка пойдет провожать его до кареты.

Эла подошла к заветной панели. И тут же вновь послышалась мелодия, которую она так ждала. На этот раз напев прозвучал совсем рядом, за стеной. Мелодия лилась, словно струйка дыма – старинная эджландская песня. Когда они с братом были маленькие, эту песенку часто напевала мать. Тетя Умбекка ворчала и говорила, что это ваганская песня, но мать только смеялась и продолжала петь. Эла, дрожа от волнения, остановилась у стены и еле слышно запела:

 
В хороводе пойдем, как по краю кольца…
У кольца нет начала, не видно конца.
 

Она умолкла.

За стеной послышался приглушенный смех. Панель скользнула в сторону, и в комнате появился высокий стройный мужчина. Он шагнул к Эле и сжал ее в объятиях.

– Я думал, что этот старый дурак застрянет тут навечно! А Эла была вне себя от счастья и лишь повторяла:

– Тор! Тор!

Он погладил ее волосы:

– Тс-с-с! Тише! Я же обещал, что вернусь!

– Тор я тебя так долго ждала, так долго!

– Дай я посмотрю на тебя!

Брат отпустил Элу и сделал шаг назад.

– Я так слаба, Тор. С тех пор как…

Эла отвернулась бы, но не смогла. Она не сводила глаз с брата. Он осунулся, черты его лица заострились. Он улыбался, но совсем не так, как раньше. В улыбке Тора появилась непривычная серьезность. Неужели это ее брат? Только его волосы цвета спелой пшеницы не изменились. Всякий раз, когда Тор появлялся в замке, он казался сестре выше ростом и сильнее. Неуклюжий, угловатый мальчишка превратился в мужчину. За плечом у Тора висел мушкет со штыком, начищенным до блеска, в руке он сжимал треуголку. Эла осмотрела брата с головы до ног: крепкие загорелые руки, высокие запыленные сапоги, обтягивающие лосины – некогда, видимо, ослепительно белые, мундир с медными пуговицами – изодранный, перепачканный. Алый мундир. Алый – цвет свергнутого короля.

– Красномундирник… – прошептала Эла.

– Красномундирник, – отозвался брат.

Эла все понимала. Наверняка брат добирался до замка в другой одежде и переоделся только где-нибудь в дальних комнатах. Солдата в красном мундире пристрелили бы на месте, без суда и следствия.

– Война еще не окончена, сестричка.

Только теперь Эла отвела глаза. Нет, невозможно. Это уже были не детские игры. Эла положила руку на спинку дивана. Со двора донеслось цоканье копыт. Заскрипели колеса кареты лекаря.

– Тор, все кончено. Все должно быть кончено.

Тор опустил на пол мушкет, положил на диван треуголку и снова обнял Элу.

– Сестрица, милая, как ты слаба, как бледна! Эла обернулась. Прижалась к груди брата.

– Тор, Тор…

Казалось, уходящие силы Элы перешли к ее брату. Да, все так и было – Эла отдала свою силу брату, положила, словно жертву, к его ногам. В тот день, когда они расставались, она так и сказала: «Брат мой, да пребудут с тобой все мои силы». И тогда он обнял ее точно так же, как обнимал сейчас, и поцеловал ее, а потом ушел и унес с собой ее силу.

Как же давно это было… Циклы сезонов приходили и уходили. Родился мальчик – несчастный калека. Эла и ее сын жили в заброшенном замке, слабо цепляясь за жизнь, и она непрерывно задавала себе вопрос: «Зачем?»

Эла прижалась щекой к плечу брата.

– Тор, зачем ты вернулся? Зачем? – бормотала она.

За время, прошедшее после осады, ее брат только дважды возвращался в замок. Оба раза ненадолго, и оба раза, провожая его, Эла думала, что больше не увидит. Она отлично понимала, как опасна, как безумна жизнь ее брата. Тор был мятежником, за его голову была назначена награда.

Его называли Алым Мстителем.

В промежутках между короткими визитами Тора в замок от него порой приходили записки – иносказательные, краткие, без обратного адреса. Получая очередное письмо, Эла спрашивала у служанки, стараясь голосом не выдать волнения: «Кто принес письмо, Нирри?» Служанка, брезгливо наморщив нос, отвечала: «Какой-то оборванец, госпожа. Он щас на кухне». Тогда Эла требовала, чтобы оборванца привели к ней. Как-то раз пришло письмо от Тора. Тетка спала, и когда Эла приказала Нирри привести ей почтальона, в ее покои вошел мальчик, кое-как, наспех умытый. Эла была изумлена. Неужели этот мальчуган-сиротка – боец Сопротивления? «Лучше тебе ничего не знать. Совсем ничего», – повторял Тор. Сердце Элы бешено колотилось. Она вложила в руку мальчика серебряную монетку, завернутую в записку, а в записке были четыре слова: «Тор, я люблю тебя». Этим не было сказано ничего. А может быть, было сказано все.

Тор все понимал.

А теперь он обнимал ее и тихонечко напевал ей на ухо. Эла сама не заметила, как начала подпевать брату. Тот самый припев, что она пела, стоя там, где прежде висел гобелен. Каким чужим, далеким казался теперь этот напев!

«Зачем ты вернулся?»

Безмолвный вопрос умчался вдаль, оставшись без ответа. Тор не выпускал Элу из объятий, и они заскользили по полу в медленном танце. То ли у Элы разыгралось воображение, то ли вправду из-за потайной двери послышалась тихая музыка?

– И они танцевали вдвоем до самого конца бала, – проговорил Тор.

Эла рассмеялась. О да, она танцевала… Правда, теперь она с трудом переставляла ноги, но ведь она не танцевала так давно, со времени Большого Маскарада, который был устроен Эджардом Алым в дни Осады в знак того, что он не собирается сдаваться. Вот когда Эла танцевала. О, как она танцевала в тот вечер! Нет, нельзя вспоминать. Она могла расплакаться. Тор вел ее в танце по потертым коврам, а она медленно кружилась. Медленно, медленно. Мимо потайной двери в изъеденной жучками панели… Пламя свечей задрожало. Незнакомая мелодия вдруг стала ближе, роднее, но все же осталась странной, чужой. Эле казалось, что она засыпает, уходит в мир близкий ей и одновременно далекий… Но тут Эла поймала нить мелодии, увидела, куда ведут ее хитросплетения, и прошептала брату на ухо: «В хороводе пойдем, как по краю кольца… »

Он рассмеялся.

И Эла рассмеялась.

И закружилась, не выпуская руки Тора.

– Нет!!!

Танец оборвал визгливый окрик. Эла не сразу поняла, что крикнула тетка, застывшая на пороге громоздкой черной статуей. Эла сильно вздрогнула. Будь она покрепче, она бы отскочила в сторону, но вместо этого без сил повисла на плече у брата.

А Тор, улыбаясь, смотрел на зловещую фигуру Умбекки.

– Нет, – повторила толстуха и отвернулась. Всплеснула руками. – Нет!

А Тор просто, искренне проговорил:

– Милая тетушка Умбекка.

Сестра спрятала лицо, она не в силах была смотреть на тетку. Потом закашлялась. Как же она хрупка! А когда она в конце концов сумела отстраниться, Тор увидел, что его мундир на плече алый от крови.

ГЛАВА 11
ХЭЛ, БЭНДО И Я

– Столп Смерти…

– Больше ничего не нужно, Нирри.

У служанки екнуло сердце. Это жестоко!

Она так старалась. Бегала туда и обратно, не дожидаясь, пока ее позовут колокольчиком, приносила из погребов лучшие деликатесы – явно старалась угодить Тору и поглазеть на него, что не укрылось от Элы. Нирри пыталась подлить вина в наполненные до краев бокалы, ковыряла кочергой в камине, хотя дрова жарко пылали. А теперь, похоже, Нирри была готова схватить эту самую кочергу и заехать ею своей толстухе хозяйке в лоб!

Служанка неохотно поплелась к дверям.

– Столпом Смерти, – продолжал свой рассказ Тор, – называют мрачную башню, стоящую на прибрежных скалах, открытых волнам и ветру. В этой башне нет окон и дверей. Она слепо уставлена в небо и напоминает громадный обелиск. Войти в эту самую ужасную изо всех тюрем на свете можно только через пещеры в скалах. – Он пригубил вино. – Говорит, будто бы тот, кто ступил на остров, обречен, что, попав сюда, он переходит в царство мертвых.

Глаза Джема сверкали. Ему казалось, что он видит сон.

– Для Алого Мстителя еще не было задачи труднее. Корабль с будущими узниками, поскрипывая такелажем, шел через узкий пролив и вез свой чудовищный груз – десятки обреченных. Оклеветанные злым языком предателя – Эджарда-Синемундирника новые слуги истинного короля должны были стать пленниками башни. Со мной были двое верных товарищей, но как мы втроем могли освободить несчастных?

Джему было тепло и уютно у камина, но он еще теснее прижался к матери. Дядя вел рассказ негромко, но страстно. А для Джема рассказ звучал заклинанием, очаровывал. Мальчик гадал: уж не волшебник ли его дядя Тор? И пусть его алый мундир порван и выпачкан – для Джема он выглядел новеньким, с иголочки, а рассказ волновал его сердце, словно доброе вино.

– Мы думали, что и мы обречены. Хэл, Бэндо и я. Троица оборванцев против своры Синемундирников. У нас не было ни оружия, ни надежды. А зловещая протекающая посудина неуклонно приближалась к острову. Хэл проклинал победителей. Бэндо – судьбу. А я молчал. День за днем я прятался за камнями и смотрел в подзорную трубу, следя за тем, куда движется корабль под ненавистным синим флагом.

Эле тоже казалось, что она спит и видит чудесный сон. Да-да, наверняка это был сон. Прошло какое-то время – и сцена, поначалу бывшая такой горькой и трагичной, вдруг преобразилась в зрелище полного счастья. У камина сидел Тор и рассказывал истории о своих приключениях. Тетя Умбекка, выпив вина, стала добродушной и немного сонной. А самой Эле было достаточно того, что она видит брата и слышит его голос – к рассказу она не особенно прислушивалась. Она была слишком счастлива. И Джем сидел у нее на руках. Тор настоял на том, чтобы мальчик был с ними.

Эла играла с прядями волос сына.

– Корабль бросил якорь около острова. Тяжелая решетка закрывала вход в пещеру – главные ворота башни. Эти ворота открывались только один раз в месяц – во время Новолуния, когда прибывали новые узники. Сильный ветер гнал наши лодки через пролив со страшной скоростью. До Новолуния оставалось четыре ночи. Мы спрятались за острыми скалами, опоясывающими остров, подножия которых уходили в воду, словно корни чудовищного каменного дерева. Мы залегли там, ждали и следили. Хэл, Бэндо и я.

Победа опьянила Синемундирников. Они превратились в настоящих свиней. Развязные, наглые, раздувшиеся от гордости и из-за этого ставшие похожими на мерзких жаб. На каторжном корабле, как мы вскоре поняли, царил настоящий разгул. Капитан был законченным пьяницей, а его подчиненные от него не отставали. Узники томились в трюме, а на палубе еженощно шла гульба, слышался громовой хохот, крики и песни. Матросы топали пудовыми ботинками, пьяно выплясывая по палубе.

Особенно буйной была гулянка в первую ночь. На палубе кишел народ. На вторую ночь веселье немного утихло – откупоривавшиеся один за другим бочонки рома делали свое дело. На третью ночь похолодало, и гулянка с палубы переместилась в кубрик.

У нас оставался последний шанс. Оставалось совсем немного до полнолуния. Мы с товарищами обменялись взглядами. О, как я успел полюбить их за время наших странствий! Бэндо – зензанец, приземистый, темноволосый, круглолицый, курчавый. Хэл – мой сородич, эджландец, высокий, светловолосый. Никогда не забуду его сердечного смеха, его шуток и того, как он добродушно подзуживал угрюмого Бэндо. Бедный Бэндо! Он мало что понимал в жизни, но хорошо знал, что такое верность королю. В лучшие времена он бы ни за что не покинул своей деревни. Жил бы себе на земле, повинуясь ритму смены сезонов, стал бы отцом многочисленного семейства и со временем растолстел… На шее у него был повязан красный платок.

Хэл не отрывал глаз от зловещего корабля. Хэл… ведь он мог бы стать большим ученым. У него был беспокойный, пытливый ум. О, его место было среди ученых мужей! Его острый язык украсил бы философские диспуты! Он мог бы стать одним из выдающихся людей эпохи, не пойди он за Алым Мстителем.

Мы смазали руки и ноги дегтем и, войдя в воду, бесшумно поплыли к кораблю. Я помню, что от холода чуть не окоченел. Но помню и ту железную решимость, с которой плыл, раздвигая руками ледяную воду. Мерзкий корабль покачивался на волнах прилива, паруса его были свернуты, а высокие мачты в свете луны казались костями скелета. Я взобрался наверх по якорной цепи. Зубы у меня стучали, мышцы окоченели от холода.

Тор умолк и отпил вина.

– Дядя Тор! – воскликнул Джем. – А дальше, дальше!

Эла рассмеялась, прижала к себе сына, одетого в белую льняную ночную рубашку. Интересно, помнит ли Джем предыдущий приход Тора? Джем тогда был совсем маленький.

Наверное, и тогда, и сейчас ему казалось, что он спит и видит чудесный сон.

А Умбекке казалось, будто она летит в бездну.

Она не слушала рассказ племянника – второй за сегодняшний вечер, а может быть, и третий. Слова Тора тетка воспринимала как бессмысленные сочетания звуков, тихих и нежных. Ее лицо светилось улыбкой. Каким красавчиком стал Тор! А ведь еще в прошлый раз он показался ей мальчишкой, подростком. А теперь… Нет, он не стал выше ростом, но возмужал, в его движениях появилось изящество. Стройный, гибкий, он склонился к огню, и глаза его яростно сверкали. Руки с длинными пальцами двигались плавно, Тор словно рисовал в воздухе персонажей своих рассказов. А его драный мундир при свете камина выглядел и не таким уж старым.

Красномундирник! Было время, когда при одном только этом слове сердце Умбекки начинало радостно колотиться. Да, было время, когда шагавший парадным строем отряд воинов в красных мундирах приводил Умбекку в трепет. Умбекка вспоминала то время, когда и эрцгерцог, отец Тора, был молод и тоже носил алую форму, ибо тогда и не могло быть никакой другой. Умбекке казалось, что эрцгерцог вернулся в замок в образе своего сына. Вот таким же молодым он когда-то впервые явился с визитом к ее сестре.

О, как это было волнующе!

О, как давно это было!

– Изрезанный снастями бледный лик луны лил свет на палубу, и ее сияние рисовало там паутину теней. Сердце мое тяжело билось. Я слышал, как оно стучит. Я ползком добрался до лестницы, ведущей на капитанский мостик. Снизу послышался отвратительный тост: «За здоровье его императорского величества, короля агонистов Эджарда Синего!»

Я страшно замерз, но тут меня словно жаром обдало. Я думал о тех, кто томится в тесном трюме, о тех несчастных, кого король-самозванец объявил изменниками.

* * *

О да, Умбекке казалось, что она падает в бездну. Она знала, что потом будет сгорать от стыда и содрогаться, что в своей комнатке, где она спала на жесткой кушетке, она упадет на колени перед сверкающей иконой. Сожмет в руке священный амулет, и губы ее вознесут божеству искреннюю молитву. Она согрешила. Согрешила. И должна молить бога о прощении. Но что, что она могла поделать? Торвестр был истинным чародеем. Он появился в покоях племянницы как бы ниоткуда. Он превратил одинокий, тоскливый вечер в праздник, наполнив его жизнью, заставив сверкать чудесным блеском.

На сердце у Умбекки было тяжело. Она ведь хорошо знала, что хорошо, а что дурно. Она знала это точно, непоколебимо, она гнала от себя всяческие сомнения. И все же Тору удавалось каким-то образом расшатывать ее устои. Он делал ее беспомощной. Стоило ему появиться – и все, за что держалась Умбекка в жизни, хотелось выбросить за порог, словно старый бесполезный хлам. «Нет!» – вскричала она на пороге опочивальни Элы, всплеснула руками и отвернулась.

Но что толку?

Торвестр, одетый в форму мятежников, смело подошел к ней, обезоруживающе улыбаясь, и обнял ее.

О племянник!

Как он был красив!

Бывают дети, наделенные магией, а бывают те, что ее лишены. В Эле магии не было совсем, а в Торе – слишком много. Он рос сущим шалопаем. Коленки у него были вечно в ссадинах, мордашка чумазая. Он грабил огороды и швырялся камнями. Играл с мальчишками-конюхами и с деревенской ребятней. В возрасте четырех циклов он стал настоящей грозой замка. «Торвестр! Торвестр!» – восклицал эрцгерцог, узнавая об очередных проказах сына, но когда сына приводили к нему, и тот стоял перед отцом, переминаясь с ноги на ногу, и улыбался, насвистывая припев любимой песенки, отец ничего не мог с собой поделать и прощал его.

Эта песенка приводила Умбекку в бешенство. Она была ваганская, и смысл ее, по мнению Умбекки, заключался в том, что нет на свете ничего вечного, незыблемого, что все тщетно, что все происходящее – всего лишь вращение колеса, пустое, бессмысленное. А это было богохульством. За одно это стоило сурово наказать ребенка. Но Тора никогда не наказывали.

«Милая тетя!» – воскликнул Тор – похоже, с искренней радостью обнимая Умбекку. А потом, отстранившись, он весело прищурился и поинтересовался, не забыла ли Умбекка о том, что досточтимый Воксвелл женат.

«Я подумал, а вдруг вы забыли об этом, тетя. Да-да, я должен вам напомнить. Он мужчина стойкий. Ну, то есть в моральном отношении».

«Торвестр, как тебе не стыдно!»

И все. Умбекка не смогла не рассмеяться.

Только потом, когда останется одна у себя в комнате, она испытает другие чувства. Она будет стоять на коленях перед иконой. Ее пухлые пальцы будут дрожать. От страха? Нет, от гнева!

Будь проклят этот мальчишка!

Будь он проклят!

Никакой он не красавец. И никогда не был красавцем! Торвестр Ирионский – злодей! Зло всегда жило внутри него, а теперь вырвалось наружу – яркое, словно бушующее пламя, ужасное, словно пожар. Торвестр был изменником, отступником, а она, Умбекка, служила королю. Истинному королю. Способна ли была она, Умбекка Ренч, на измену? Нет, не способна. Она знала о своем долге перед королем, перед богом, и она должна была исполнить этот долг. Она должна послать весть эрцгерцогу!

Но она этого не сделает.

Умбекка понимала, что ничего не предпримет, ничего никому не скажет. Он всегда будет свободен. Торвестр Ирионский был ребенком, наделенным магией.

Умбекка знала, что ночью, оставшись одна, она будет горько плакать.

– На мачте над нашими головами развевался синий стяг. О, как медленно я взбирался на мостик. Казалось, время остановилось. Я растер замерзшие руки. Вновь прогремел тост. Новый, а может быть, и прежний…

Но вот внезапно затишью пришел конец. С мостика послышались пьяные крики. Там кто-то дрался.

«Отдай! – кричали там. – Отдай!» Послышался звон битого стекла – на палубу упала бутылка. «Будь ты проклят!» И один пьяный вахтенный бросился на другого. А потом раздался выстрел. Кто-то из двоих перевалился через поручни и мешком свалился за борт.

Пострадавший даже крикнуть не успел. Однако на палубе сразу поднялся шум. Из люка вылезали матросы. Нельзя было терять ни минуты.

Я встал и побежал.

Меня начали обстреливать. Я схватил мушкет убитого матроса. Принялся отчаянно палить по пьяным синемундирникам. Двое упали. Но на палубу выбирались все новые и новые. У меня не было времени перезарядить мушкет. Тогда я принялся орудовать штыком.

Тем временем Хэл прикрывал капитанский мостик, чтобы не пропустить к нему синемундирников. Бэндо удалось добраться до корабельного арсенала. Я так и не пойму, как мы сумели одолеть четыре десятка синемундирников. Они, конечно, были здорово пьяны, но жутко разъярились. Казалось, бой длился несколько часов.

Но на самом деле уже через несколько минут палуба обагрилась кровью, огласилась несмолкаемой стрельбой и бряцанием стали. Через какое-то время к моим ногам упал убитый капитан, а скованные цепями узники вырвались на палубу. За бортом слышались всплески воды. Один за другим синемундирники отправлялись в море. Живые надеялись доплыть до острова, но зря: они все должны были разбиться об острые скалы!

Хэл принял на себя командование. Мы снялись с якоря. Развернули паруса, но только корабль тронулся с места, как со стороны башни нас начали обстреливать из пушек. Нас выследили! Огромные железные шары шлепались в море. Одно ядро, летевшее довольно высоко, чуть было не снесло мачту. Зензанец Бэндо упал на колени и принялся молиться своей богине: «Пощади, я слишком молод, чтобы умирать!»

Потом-то мы смеялись над ним, и сам он смеялся. Правда, смех был невеселый. Что и говорить, ведь ядро пролетело так близко! В ту ночь каждый из нас молился тем силам, что, по его мнению, правят миром. Когда мы были готовы впасть в отчаяние, конечно, мы сочли, что боги отвернулись от нас. Но теперь, когда победа была так близка, как мы могли думать иначе? Конечно, боги были с нами и помогали нам! Нам удалось спасти целую сотню узников от кошмара острова Коргос!

Корабль, подгоняемый ветром, мчался к зензанскому берегу, а на палубе теперь звучали песни красномундирников и звон разбиваемых кандалов. Мы сорвали с мачты ненавистный синий стяг, и вскоре над нами затрепетал красный шейный платок Бэндо. Алый Мститель вновь одержал победу!

– О Тор!

В глазах Элы стояли слезы. Она крепче прижала к себе сына. Поцеловала его в лоб и обнаружила, что Джем уснул. По-настоящему.

«Ты не можешь ходить», – сказала девочка-ваганка. Но во сне Джем видел, как он бегает и прыгает. Он прыгал в море, в волны глубокого Эджландского пролива там, где возвышается мрачная громада Столпа Смерти. Руки его были сильны, и он свободно и быстро взбирался наверх по якорной цепи. Сердце его стучало громко и быстро, и кровь пульсировала в жилах. Еще мгновение – и закипит бой.

Море мальчик видел только на картинках. Но теперь, похоже, он видел его внутренним зрением. Во сне Джем попал в мир Тора и сам стал Тором. Он стал Алым Мстителем! А когда дядя поднял спящего мальчика на руки и понес к кровати матери, во сне Джему привиделось, что он летит по небу, избавившись от притяжения земли.

– Увижу ли я тебя утром, Тор?

Из немыслимой дали донесся до Джема голос матери, не прервав чудесного сна. А потом, наверное, гораздо позднее, когда в опочивальне горела одна-единственная свеча, послышалась песенка, словно ответ на вопрос. Колыбельная.

 
У кольца пет начала, не видно конца.
 

Джем крепко спал и путешествовал по стране своего сна.