Текст книги "Ассасины"

3
Дрискил

Я сидел в кафетерии при больнице и пытался разобраться в том, что происходит.

В углу стоял телевизор, и сообщение о двух громких убийствах, Кёртиса Локхарта и монсеньера Хеффернана, стало новостью номер один, однако никаких подробностей не передавалось. Я достаточно хорошо знал, как работает служба информации при архиепископе, и понимал, что именно там приказали закрыть люк и заколотить его молотком. Нью-йоркский департамент полиции выдал сообщение из четырех предложений. Так что репортерам и ведущим пришлось отыгрываться на некрологе Локхарта и достаточно кратком описании карьеры Хеффернана.

А вот об убийстве сестры Валентины в новостях не было ни слова. Нет, такое сообщение непременно скоро появится, и я уже представлял, как будут разыгрывать его комментаторы, пытаясь связать с более ранним сообщением и вычислить, сколько будет дважды два. Чтобы получить четыре, не требовалось интеллекта и знаний физика-ядерщика.

Я сидел в кафетерии и смотрел в окно, за которым вовсю разворачивалось празднование Хэллоуина. В нем принимали участие даже малолетние пациенты больницы, они украсили помещение ведьмами на метлах в черно-оранжевых костюмах, ухмыляющимися тыквами. Чем больше я размышлял над этим, тем более зловещей и удручающе мрачной выглядела ситуация. Казалось, я видел зло воочию, целую армию вандалов или готов, наступающих со всех сторон. Но на улице не было ничего, кроме раскачивающихся под ветром деревьев с голыми ветками, слабым щитом служили лишь они да автостоянка перед больницей. Однако в воображении моем страшный и безымянный враг уже пробрался сюда, армады его сгрудились позади этих печальных деревьев. Моя сестра угодила в безжалостные жернова церковных интриг, пала их жертвой. Церковь снова принялась калечить мне жизнь. В очередной раз.

И вот наконец в кафетерий, глубокомысленно потирая подбородки, вошли два врача, знавшие моего отца чуть ли не всю жизнь. Отец перенес классический обширный инфаркт, о котором столько говорят и пишут. Состояние тяжелое. Но могло быть и хуже. Надо подождать, чтоб прояснилась картина. В данный момент их больше беспокоит другое, предполагаемая массированная атака со стороны репортеров. Они набегут со всех сторон, возьмут больницу в осаду, чтобы убедиться, действительно ли сюда привезли Хью Дрискила. Врачи не знали, что моя сестра убита, и я не собирался сообщать им об этом. Рано или поздно узнают, как и все остальные. Примерно в полдень я вышел из «докториного места», так называла больницу Вэл, когда была малышкой, и поехал домой.

Там меня ждала пара по фамилии Гэрритис, они вели у отца хозяйство. Я позвонил им еще из больницы, сообщил печальную весть, и они приехали и занялись уборкой и готовкой на тот случай, если вдруг в доме появятся гости. Чего они только не наготовили: и ветчину, и индейку, и еще бог знает что. И вот наконец они ушли, и я остался один. Сделал все необходимые звонки, позвонил себе на работу и разным друзьям и знакомым отца. А потом, отойдя от телефона, почувствовал себя еще более одиноким.

* * *

Дело шло к вечеру, смеркалось рано, за окнами посерело. Я сидел в Длинной зале и не имел ни малейшего намерения ни включать свет, ни разжигать аккуратно сложенные в камине дрова. Сидел и перебирал в уме события последних суток, тщательно и неспешно, точно старатель, тщетно надеющийся разглядеть в лотке приветливо подмигивающую ему золотую искорку. И вдруг меня осенило.

Я поднялся наверх. Стоял в коридоре, где царил полумрак, и смотрел на дверь в спальню Вэл. Она была открыта. Из больницы я позвонил Сэму Тернеру, сообщить об отце. Сэм подтвердил, что утром к нам должны приехать ребята из криминалистического отдела. Супруги Гэрритис сказали, что люди приезжали, долго возились в часовне и возле нее, потом прошли в дом и вскоре уехали, но никаких следов их деятельности я не обнаружил. Дверь в комнату Вэл была распахнута настежь. Возможно, они просматривали какие-то ее вещи?

Я пытался зацепиться хотя бы за что-то. Золотую искорку, блеснувшую в породе, знак, что где-то рядом может таиться драгоценный слиток.

Длинный коридор, темный и тихий, напоминал безлюдную галерею музея, экспонатами которого были толком не идентифицированные, полузабытые образы. Воспоминания о матери, вопросы, на которые не было получено ответов: почему она умерла, что пыталась сказать мне, протягивая навстречу руки с дрожащими пальцами, на которых блестели тяжелые кольца?... Это был музей разочарований, заданных шепотом безответных вопросов. Словно ты видел лишь фрагменты картин в рамах и по ним должен был догадаться, что представляет собой все полотно целиком. Наш дом всегда был музеем таких головоломок, дворцом, где тебя постоянно пытались сбить с пути, где любой предмет оказывался вовсе не тем, что ты думал. Я жил в этом доме и никогда по-настоящему не понимал, что и почему в нем происходит. И вот теперь Вэл мертва и отец умирает. И я остался совсем один и понимаю не больше, чем раньше.

Час спустя я стоял в комнате Вэл, на постель было выложено содержимое двух ее чемоданов. Пара юбок, свитеры, блузки, шерстяное платье, белье, косметика и туалетные принадлежности, чулки, гольфы, пара домашних тапочек, пара туфель на высоких каблуках, джинсы, шерстяные слаксы, два романа Эрика Эмблера в бумажных обложках, маленькая кожаная шкатулка с драгоценностями...

Я обыскал все ящики, перерыл все вещи в шкафу, заглядывал под матрас. Весь взмок и стоял посреди комнаты. Нет, здесь явно что-то не так...

Не было ее портфеля. Записных книжек. Ни блокнота, ни листка бумаги, даже ручки не было. Ни одного клочка с какими-либо записями. Ни дневника, ни ежедневника. Ни адресной книги. Но самое главное – не было портфеля! Несколько лет тому назад я подарил Вэл тяжелый кожаный портфель от «Виттон» с медным замочком. И она с ним практически не расставалась. Говорила, что это не портфель, а само совершенство, как часы «Ролекс», авторучка «Уотермен» или компьютер фирмы «Ай-би-эм Селектрик». Он практически вечен, этот портфель «Виттон». Он всегда был при ней и практически всегда набит под завязку. И мне не верилось, что она приехала домой без этого портфеля. Она писала книгу. Она никуда не ходила без этого портфеля. Она могла оставить коробки с материалами по этой книге в своем офисе в Риме... Но портфель должен был быть с ней.

И вот теперь он исчез. Кто-то его забрал...

* * *

Было уже начало седьмого, и на улице совсем стемнело, когда я перенес телефон в Длинную залу и разжег в камине поленья. Состояние отца не изменилось. В сознание он так и не пришел. Врач по-прежнему не говорил ничего определенного, лишь принес мне соболезнования в связи с гибелью Вэл. Значит, новость получила распространение.

Пламя занялось, стало лизать сухую кору, завитки его подбирались уже к мелким веткам и толстым поленьям. Я погрузился в кресло, то самое, в котором вчера сидел отец. И остро ощутил его присутствие. Отец был повсюду. Я вдыхал аромат его сигар, смешанный с запахом древесного дыма из камина. В дальнем конце комнаты в тени стоял мольберт с задрапированным полотном, над которым он работал. От воспоминаний меня отвлек звук въехавшей во двор машины. Окна осветились фарами.

Я отворил дверь, и в нее вместе с порывом ледяного ветра вошел отец Данн. Плащ измят, волосы взъерошены, но выглядел он спокойным и собранным, человеком, всегда уверенным в себе лишь потому, что не слишком обращает внимание на свой внешний вид. Была в этом столь хорошо знакомом мне лице некая внутренняя сила.

Он снял плащ. Под плащом оказалось обычное облачение священника.

– Как ваш отец?

– Без перемен, – ответил я. – Но откуда вы знаете? – Я резко остановился в дверях Длинной залы, а он прошел мимо меня и бросил плащ на спинку деревянного стула.

– От кардинала Клэммера. Вы ведь ему звонили, верно?

– Он как раз говорил с отцом, когда это случилось. Позвонил сообщить о Локхарте и Хеффернане.

– Так вот, я провел несколько часов с Клэммером. Успокаивал, пытался удержать, чтоб не выскочил нагишом на Пятую авеню с воплями, что он здесь ни при чем. Дело в том, что его преосвященство и Локхарт, они вовсе не были друзьями. Ну, и он вообразил себя первым подозреваемым, потому как человек страшно возбудимый. Этот Клэммер, он вообще живет в шестнадцатом веке, когда мужчины были мужчинами. Не нальете мне капельку этого чудесного виски? – Я достал лед и вылил на него щедрую порцию «Лэфройга». Он схватил стакан и отпил сразу половину. – Так что Клэммера никак нельзя причислить к скорбящей части человечества, но тот факт, что убийство произошло практически у него в гостиной, наводит на определенные выводы. – Данн умолк и улыбнулся, я тоже налил себе виски. – Я рассказал ему о сестре Валентине. Должен был рассказать, и реакция последовала незамедлительно. Наш кардинал архиепископ тут же надел новую маску, заскрежетал зубами... Как бы сказал бессмертный Вудхаус, лицо у него было, как у овечки, преисполнено тайной печали. И знаете, что он сказал? «Почему я, о Господи, почему я?» Дословно. Одним словом, тевтонское ничтожество, больше никто. Кстати, у меня новости, Бен. День выдался страшно тяжелый.

– И чем же именно вы занимались? Трудились на благо Церкви? – спросил я.

– Весь день только и делал, что слушал, Бен. Из меня вообще отменный слушатель. После Клэммера отправился к копу, который ведет расследование этих двух убийств в Нью-Йорке. Рэндольф Джексон. Я знаю его лет двадцать. И он рассказал мне кое-что... – Он метнул в мою сторону пронзительный и пытливый взгляд, глаза смотрели, точно буравчики, из-под кустистых бровей. – Не угостите ли сигарой?... – Я нетерпеливо кивнул, он достал из коробки сигару, срезал кончик, прикурил, выпустил длинную струю дыма. – История просто невероятная, сразу два тела и во дворце, за что тут зацепиться? И вот Джексон начал опрашивать свидетелей. И вышел на вашу сестру, Бен... Вы пристегнули ремни?

– Вышел на мою сестру, – повторил я. Вандалы и готы подбирались все ближе, быстро обступали со всех сторон.

– Секретарша, работающая на Хеффернана, видела убийцу. – Он смотрел, как я усаживаюсь в кресло. – Она находилась внизу, в приемной, перепрограммировала для него компьютер. И у нее возникло несколько вопросов. И она пошла к пентхаусу. И увидела этого человека, как он вышел из номера Хеффернана и направился к лифту. Позвонила в дверь, никто не открыл. Тогда она позвонила по телефону, ну и тоже без ответа. И тогда она просто открыла дверь, вошла и увидела эту жуткую сцену.

– Ну а убийца?

– Она говорит, это был священник. – Он кисло улыбнулся, так делает человек, преподносящий скверные новости.

– Священник... Или же человек, одетый священником?

– Она утверждает, что всегда может отличить священника от обычного человека. Даром, что ли, проработала в епархии тридцать пять лет. Она монахиня.

– Неужто в этом мире не осталось ни одного протестанта?

– Ну, боюсь, что в этой истории им места нет.

Сильный порыв ветра ударил в окна, шторы затрепетали, потянуло холодом, от дров в камине взвились искры.

– Она абсолютно в этом уверена, – сказал Данн. – А вот узнать его не смогла. Да и толком описать тоже. Говорит, что все священники выглядят, на ее взгляд, одинаково. Вот только волосы... Это был пожилой человек с седыми волосами.

– Как отыскать такого в Нью-Йорке? – Я удрученно покачал головой. Безнадежное дело.

– А он не в Нью-Йорке. Он был здесь. Вчера. Думаю, это он убил вашу сестру.

Меня прошиб пот.

– Я думал об этом сегодня. Три католика. Хэт трик. Одна и та же операция по устранению.

– Прошлой ночью вы нашли в часовне одну улику... Держали ее в руке, сами того не осознавая. Кусок ткани, видно, зацепился и оторвался. Я знаю, что это. Понял сегодня.

Он достал из кармана какой-то мелкий предмет, помахал им перед моими глазами. Клочок черной ткани.

– Что-то я не понимаю...

– Это от плаща-дождевика, – объяснил Данн. – Черный плащ. Перевидал их миллионы. Такие плащи носят священники. Я как та старая монахиня. Везде и сразу их узнаю.

* * *

Позвонил Персик, пригласил нас с Данном на обед к себе, в Нью-Пруденс. Не желал слушать никаких возражений и настоял на своем.

Ехали мы с Данном в его «Ягуаре». Добравшись до города, увидели, что вдоль всех улиц выставлены гоблины размером с пинту, всякие там привидения, чудовища и скелеты. Родители терпеливо топтались на тротуарах, поджидая своих детей, которые возбужденно носились из дома в дом, сжимая в ладошках батончики шоколада «Марс», кульки с попкорном, пакетики конфет. Погода стояла холодная и ветреная, сгущался ночной туман, отовсюду из темноты раздавались пронзительные крики и визги.

Эдна Ханранан, домоправительница Персика, отворила перед нами дверь старинного викторианского особняка с высокими окнами и двускатной крышей. Дом был обнесен изгородью из сварного железа. Персик только что вернулся с катания в стогах сена, где возглавлял группу приходских ребятишек. Такого я не видел с детства. Из подвального помещения церкви, что рядом с домом, вслед за Персиком вышла шумная толпа мальчиков и девочек от восьми до двенадцати лет, возбужденных, с раскрасневшимися щеками, истерически хохочущих. В волосах у Персика застряли соломинки, он громко чихал от пыли, но смотрел довольно, как коммерсант, совершивший удачную сделку. Подошел, положил мне руку на плечо.

– Скверный выдался день, да?

– Да нет, – ответил я, – просто еще один день.

То была наша расхожая шутка, и оба мы грустно усмехнулись. Глаза его были полны сострадания.

– Как отец?

Похоже, все уже знали.

– Без изменений. Остается только ждать. Пока, во всяком случае, еще не умер.

Он отошел и снова занялся своей паствой. Ему помогали хорошенькие молодые мамаши, резали яблочные пироги, открывали и закрывали кастрюли, запихивали в булочки монетки, высыпали картофельные чипсы в прозрачные емкости. Мы с Данном встретились у лотка с хотдогами, стояли там и жевали, наблюдая за беснованием ребятишек. Персик умел ладить с детьми, как какой-нибудь хороший учитель или тренер. В конце концов и отец Данн не устоял, уступил просьбам какой-то белокурой девчушки со смешными косичками, похожими на поросячьи хвостики, и они пошли прикреплять ослу хвост. Девочка завязала ему глаза платком и заливалась смехом, пока он безуспешно пытался отыскать этого картонного осла.

Подошел Персик и сказал:

– Давай отойдем, Бен. Мне нужен перерыв.

Мы вышли на задний двор церкви Святой Марии, прошли по лужайке к журчащему в низине ручейку. Луна то ныряла в темные с серым ободком облака, то снова выплывала наружу, туман холодил лицо. Персик пинал носком ботинка облетевшие листья, полузасыпанные снегом.

– Сам я не большой любитель таких вечеринок, – признался он. – Сумасшествие какое-то. Но старый священник, мой предшественник, всегда устраивал этот праздник в приходе. И ребятишки очень его любили. Сам видел, как они радуются.

– Ты умеешь с ними ладить, – заметил я.

– Да. Пожалуй, что да. – Окна церкви были освещены, из подвального помещения доносились крики и заливистый смех. – У меня с Вэл получились бы прекрасные дети.

Я молча кивнул. Что тут скажешь.

– Черт побери, зачем она только влезла во все это? Была бы сейчас жива. Священник из меня не ахти, Бен, я знаю это. Служу, как могу, и до таких ребят, как Арти Данн или шишки в Риме, мне далеко. Нет, работа мне нравится... Но из меня получился бы хороший муж, точно тебе говорю. И просто прекрасный отец. Проклятье!... Нам с ней было так весело вдвоем. Мы были бы счастливы вместе, состарились бы рядом. И вот теперь ее нет, а я провожу праздник Хэллоуина для чужих ребятишек. – Он вытер слезу, застывшую в уголке глаза. – Извини, Бен. Просто хотел выговориться.

Мы медленно шли вдоль берега ручья, затем повернули обратно, побрели к церкви. Я рассказал ему версию Данна о том, что убийцей был священник.

Персик покачал головой.

– Знаю я пару священников, которые в сердце своем убийцы, но это... Маловероятно. Один и тот же священник убивает Локхарта, Хеффернана, а потом еще и Вэл. Мы не знаем, что там удалось раскопать Вэл, но почему убили еще и Локхарта с Хеффернаном? Может, члены какой-то секты? Нет, это просто безумие!...

– А Данн относится к этой версии вполне серьезно.

– Священники... – задумчиво пробормотал Персик. – А знаешь, я вспомнил. Думаю, на этот счет нас может просветить миссис Ханранан. Хочу, чтоб ты послушал. Только подожди немного, пока я буду сворачивать эту вечеринку.

* * *

Эдна Ханранан заварила целый кофейник свежего кофе. Потом поставила на середину стола тарелку с мятным печеньем. Волосы у нее были седые, все лицо в мелких смешливых морщинках, глаза живо смотрели из-за толстых стекол очков. При одном взгляде на нее без труда можно было представить, какой она была в детстве и юности. Монахиней она не была, но тридцать пять лет провела в услужении у священников, здесь, в приходе Нью-Пруденс. В конце тридцатых окончила местную приходскую школу, где учителем у нее был священник, о котором я прежде почему-то не слышал, отец Винсент Говерно. Что такого нового и необычного могла сообщить мне эта симпатичная женщина?

– Расскажите им об отце Говерно, Эдна, – попросил ее Персик. – Ну, то, что рассказывали мне сегодня днем.

– Вы же знаете, какими глупыми бывают порой девчонки, – начала она. – А он был такой красавчик, ну прямо кинозвезда. – Она прикоснулась к печенью, бережно погладила его, точно то были мощи какого-нибудь святого. – Смуглый такой, черноволосый. И говорить с ним было интересно. Очень чувствительный был человек. Картины, религиозные картины, вот что он у нас преподавал. Очень любил живопись и о каждой картине рассказывал так, точно лично знал художника, который ее написал. Показывал нам портреты разных пап и говорил о них так, словно тоже был знаком лично. И мы слушали его, разинув рты. – Она откашлялась. – Хотите печенья?

Я взял одно, она окинула меня благодарным взглядом.

– Ну и о чем еще говорили ваши глупые девчонки? – спросил Персик, добродушно усмехаясь. Он умел вызывать людей на откровенность.

– Короче, мы все были просто помешаны на нам. Да и сам он относился к нам очень мило, по-доброму. Так что мы, глупышки, принимались флиртовать с ним напропалую, сколь ни покажется это непристойным. Но больше, конечно, валяли дурака. Никогда не видели священника, похожего на него. – Она отпила глоток кофе, глаза смотрели мечтательно. – Ну и была у нас одна монахиня. Сестра Мария-Тереза. Хорошенькая. Ну и вот, мы видели, как они болтают, разгуливают себе под деревьями, такая красивая пара. И еще мы думали: как жаль, просто стыд и позор, что такие славные молодые люди не смогут пожениться. Ну а некоторые мальчики говорили, что у отца Говерно и Марии-Терезы... отношения, ну, сами понимаете. И все мы удивлялись, как могла пойти на такое сестра Мария-Тереза, как, скажите на милость... – Она смотрела жалобно, словно в надежде, что мы правильно ее поймем и не станем осуждать. – Теперь я понимаю, нам не следовало совать носы в чужие дела. Ну а потом мы окончили школу, и все эти счастливые дни остались позади. Я переехала в Трентон, жизнь продолжалась.

– Ну а потом? – подначивал ее Персик.

– Я больше никогда не видела отца Говерно. – Эдна взяла еще одно печенье, задумчиво вертела его в огрубевших пальцах. – Ну а потом увидела его снимок в местной газете. Он умер. Я тогда просто поверить не могла...

– Священники умирают, как и все люди, – вставил я.

– Да, но не так же! Не накладывают на себя руки! Ни за что бы не поверила. До сих пор не верю! – Она подняла на меня глаза. – А мне казалось, вы все знаете об отце Говерно, мистер Дрискил.

– Я, Эдна? Сегодня первый раз о нем слышу.

– Ну, ведь это случилось в вашем саду, там он повесился, на старой яблоне... Я думала, вы знаете. Нет, конечно, тогда вы были совсем еще ребенком...

– Просто у нас в доме никогда об этом не говорили, – сказал я.

* * *

Мы возвращались в Принстон, «дворники» со скрипом двигались по замерзшему ветровому стеклу.

– Почему Вэл задавала вопросы о повесившемся священнике? – спросил я. – Да, он покончил с собой у нас в саду, но прежде она никогда не проявляла ни малейшего интереса к этой истории. И вдруг, спустя все эти годы, ей понадобились материалы дела, и она звонит Сэму Тернеру.

Данн не отрывал глаз от скользкой дороги.

– Как сочинитель, могу предположить, что она намеренно вводила кого-то в заблуждение. И все эти разговоры о священнике-висельнике...

– Да, но она просила Сэма поискать файл. Это факт. И еще один факт. Тот тип, священник, как вы утверждаете, убивший мою сестру, украл ее портфель. Она всегда носила его с собой. И там наверняка были наброски и материалы к новой книге. Либо что-то еще. Короче, портфель исчез.

– С чего вы это взяли?

Я объяснил ему, он кивнул.

– Как-то писал одну книгу, и вы не поверите, к ней было целое море набросков и заметок. Бессмертный Вудхаус говорил, что наброски и материалы к одному из его романов могли бы составить несколько томов. Восемь лет я сочинял сюжет этой книги, переписывал ее четыре раза. – С минуту он мурлыкал какую-то мелодию. – Священник-самоубийца. И вот через сорок с лишним лет она начинает задавать вопросы о повесившемся священнике, а другой священник убивает ее и забирает ее портфель. Да, мой друг, не история, а сплошные потемки. Все равно что оказаться вдруг одному в тумане, и кругом ни души, и вы не видите, куда направляетесь, не понимаете, где вообще находитесь, короче говоря, блуждаете во мраке... И тут самое главное не наступить на мину. Двигаться следует очень осторожно. Иначе откуда-нибудь из темноты вынырнет тот самый священник и убьет и вас тоже.

Мы выехали на аллею, ведущую к дому. Ударил резкий порыв ветра, машина содрогнулась.

– А вы очень здорово прилепили хвост ослу, – заметил я. – Целых три раза подряд. Как вам это удалось?

– Одним-единственным способом. Я подглядывал. Обмануть ребятишек ничего не стоит. Они рады обманываться. Просто обожают, когда их дурят. И от священника ожидают того же, и мне не хотелось их подводить. Это лишь часть великого соблазна... Мы всегда поступаем так, сами знаете. Возьмем, к примеру, любое юное существо на стадии формирования. – Он с улыбкой покосился на меня, руки продолжали крепко держать руль, серые снежинки косо летели на фоне ветрового стекла. – Совратить его ничего не стоит. Попробуйте хоть раз, и оно ваше навеки.

* * *

Во дворе перед домом стоял полицейский автомобиль. Навстречу нам, размахивая красным фонариком, выбежал полицейский.

– Что происходит? – спросил я.

– А, это вы, мистер Дрискил. Шеф Тернер решил, мы должны присмотреть за вашим домом, хотя бы несколько дней. Будем меняться через каждые четыре часа или около того. – Выглядел он жалким и замерзшим. Нос красный, глаза слезятся от холода.

– Почему бы вам не пройти в дом?

– Нет, спасибо, сэр. В машине тепло. Шеф велел оставаться в машине. Там у меня термос с кофе. Так что все в порядке.

– Ну, как хотите.

Данн проводил полицейского взглядом. Тот вернулся к машине.

– Нос красный, как будто его разбили. А знаете, Бен, что говорил мне отец? Я приходил из школы весь исцарапанный или забинтованный после очередной стычки. А он говорил: «Вот что, Арти, от разбитого носа еще никто не умирал». Так что ступайте-ка спать. Утро вечера мудреней.

Я вошел в дом. Там стояла тишина, подобная той, что царит на лодке, когда выходишь ночью в открытое море. При каждом шаге отовсюду доносилось поскрипывание, тихие невнятные стоны. Дрова в камине сгорели, осталась лишь кучка слабо мерцающих угольков. Я подбросил туда пару поленьев, придвинул поближе большое кожаное кресло, уселся и наблюдал за тем, как огонь медленно возрождается к жизни.

Эти ремарки отца Данна об обмане ребятишек. Как все легко и просто получается. В точности так же Церковь соблазняет юные умы. Эта мысль вызвала у меня улыбку. Да, тот еще шельмец! И никогда не говорил мне, в чем состоит его работа. Однако имеет доступ к самому архиепископу Клэммеру. И к какому-то важному копу, который поделился с ним информацией. И что там еще говорил Персик? Что будто бы у Данна большие связи в Риме...

Я чувствовал это притяжение Церкви, этот ее манящий палец, которым она подавала мне знаки. Соблазн... Мысли путались, перескакивали с исчезнувшего портфеля Вэл к священнику, болтающемуся на ветке яблони в нашем саду, потом к другому священнику, спокойно приставившему ствол к затылку моей сестры и спустившему курок. Был и еще один священник, ловко приладивший хвост ослу целых три раза подряд. Но я слишком устал, чтоб выбраться из этого хаоса. Не видел ни выхода, ни путей к отступлению.

Вот уже много лет я не думал о себе как о католике. Католиком я был очень давно. Черт... Быть католиком... это значило любить и ненавидеть, с самого начала.

* * *

Это меньше походило на сон, чем на воспоминания, вдруг выплывшие на поверхность. Где-то между сном и явью я вдруг увидел птицу, ощутил запах сырого дерева, и время повернуло вспять, и я оказался в том памятном мартовском дне.

Погода стояла сырая, холодная, весна все не решалась заявить о себе. Из окна классной комнаты я видел горы подтаявшего грязного снега и лужи грязи. Вдалеке, сквозь строй деревьев с голыми ветками, поблескивала мокрым гравием улица. Серые тучи низко нависали над городом. В классной комнате было страшно жарко, но я чувствовал запах дождя и ветра.

Мне было восемь лет, и я умирал от страха. Я плохо выучил отрывок из катехизиса, и на меня грозно надвигалась сестра Мария-Ангелина, шла по проходу между партами, губы плотно поджаты, глаза сощурены, а в бледной костлявой руке зажат металлический треугольник-линейка. Я не мог оторвать взгляда от этих тонких бескровных губ, от бледного гладкого лица, а она, шурша своим облачением, все приближалась. В радиаторах отопления булькало, мои однокашники мрачно опустили глаза, избегая смотреть на меня. А про себя наверняка радовались, что объектом гнева стал я, а не они.

Я слышал ее голос, но был слишком напуган, чтоб вникнуть в смысл этих слов. Я мямлил нечто нечленораздельное, забыл все, что учил так старательно только накануне вечером. На глаза навернулись слезы. В воздухе сверкнула металлическая линейка, между костяшками пальцев порвалась кожа. По руке поползла тонкая красная струйка крови. И я почувствовал, как жаркие слезы так и хлынули потоком и щекам стало горячо. Я плакал. Я изо всех сил сдерживался, чтоб не завыть во весь голос, а вокруг уже шелестел презрительный шепоток.

Весь остаток дня я просидел тихо, опустив глаза, избегал даже смотреть на сестру Марию-Ангелину. Но страх остался, и еще я чувствовал, как во мне вскипает ярость, сотрясает все мое маленькое тело. На перемене, весь дрожа, я бросился в уборную для мальчиков и долго лил холодную воду на рану. После обеда вернулся в класс, и план мой уже созрел. Нет, с Бенджи Дрискила хватит, это точно. Я все обдумал, старался предусмотреть все возможные последствия, и в сравнении с ними не было ничего хуже, чем эта бесконечная конфронтация с сестрой Марией-Ангелиной.

На большой перемене я прошел на задний двор за зданием школы. Крылечки, водосточные трубы, узенькие оконца в нишах. Дом был выстроен из темно-красных кирпичей с черной окантовкой, за тусклыми стеклами окон слабо просвечивал желтоватый свет. Настоящая крепость, из которой я должен бежать.

Я отсиживался в кустах возле старой заброшенной конюшни. Время шло страшно медленно, никто, похоже, меня не искал. Но вот занятия окончились, из дверей школы высыпали детишки. Одни бежали домой, другие – к поджидавшим их автомобилям. План мой не простирался дальше «непоявления» в классе. И когда вокруг стало безлюдно и тихо, я вдруг почувствовал, что свободен. Восхитительное ощущение. Туман стлался низко, прилипал к мокрой траве, окутывал ветви деревьев.

Я уже весь дрожал от холода и сырости. Прошел, наверное, целый час, начало смеркаться, и только тут я понял, что просто убежать от сестры Марии-Ангелины недостаточно. Торжество и возбуждение сменились унынием. Пора идти домой, где меня ждет новая взбучка. Я крался вдоль высокой и черной металлической изгороди и вдруг увидел птицу.

Она была насажена на заостренный в форме стрелы прут ограды. Мертвая птица, уже разлагающаяся, жалкий комок перьев, забрызганных кровью, липнущих к тонким косточкам скелета. Она висела на этом колышке, и один глаз был открыт. Блестящий и черный, он смотрел на меня немигающим взглядом.

В глазах ребенка, не выучившего отрывка из катехизиса, опозорившегося перед сестрой Марией-Ангелиной, погибшая таким страшным образом птица показалась символом зла, неизбежным и закономерным концом столь неудачно начавшегося дня.

И я понял, что просто больше не могу, не силах видеть сестру Марию-Ангелину, эти ее горящие черные глаза под белыми полукружьями век, это бледное, как у клоуна, лицо, которое не раз являлось мне во сне...

Я сорвался с места и бросился бежать, оскальзываясь на мокрой обледенелой траве. Добежал до покрытой гравием дорожки и помчался дальше, к чернеющим впереди воротам и свободе, что ждала меня за ними. Прочь, как можно дальше от всех этих монахинь и мертвых птиц.

Запыхавшись и обливаясь потом, я поднял глаза и увидел у ворот маму. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

И тогда я развернулся и слепо помчался назад, к зданию школы.

И вдруг попал в облако тяжелой и отсыревшей черной шерсти. Этот запах обнимал со всех сторон, окружал, точно газовое облако или туман. Я барахтался, отбивался, пытался высвободиться, но чьи-то сильные руки держали крепко, не отпускали. И тогда я заплакал, испуганный, отчаявшийся вконец от чувства стыда и собственного бессилия.

Это была сестра Мария-Ангелина.

Когда я сквозь слезы разглядел ее лицо, то поначалу ничего не видел, кроме пронзительно черных глаз за стеклами очков. Глаз мертвой птицы, жалкое тельце, распятое на изгороди, Иисус, обливающийся кровью, темные и мрачные коридоры школы... Ненависть и страх, вот что сосредоточилось для меня в образе этой женщины в черных одеяниях и с мертвенно-белым, точно напудренным лицом, а над головой слетались черные вороны...

– Бенджи, Бенджи, все в порядке, дорогой, все хорошо, успокойся, не плачь, не надо...

Голос у сестры Марии-Ангелины был мягок и тих, и она опустилась передо мной на колени, стояла прямо на грязных камнях. Руки обнимали меня за плечи, сам я прижимал кулачки к глазам, а потом вдруг сквозь маленькую щелку заметил, что она улыбается. И глаза у нее такие сияющие и добрые. Я пытался что-то сказать, но закашлялся, потом меня одолела икота, а она все обнимала меня, кутала в шаль, нежно похлопывала по спине и ворковала на ухо: