Текст книги "Лицо наизнанку"

III

 
Aravis Aravis grand blessé de la tête
tu arrives dans le craquement de la nuit des parois
le sourire fixé sur l’avenir de la poitrine
ardoise de l’insecte lent
 
 
tu te plais au vin clair du matin chauffant
chaque feuille habillée de cascades en plein coeur
se replie sous le crépi de l’ardeur d’exister
à force de s’élever jusqu’à la conscience d’elle-même
 
 
durs escarpements vous ne vous êtes arrêtés
comme une fumée de mi-chemin à l’instant dévolu
où la tendresse et l’amour partageaient leurs voix lourdes
entre la complicité de mourir et la tristesse de se survivre
 

 
Арави, Арави, сплошная рана в голове1,
под гравия скрип ты ступаешь у сонных стен,
ухмылка грядущего на сланцевой
груди неспешного насекомого;
 
 
ты доволен собой, чистым вином рассвета,
нарядом травинки в брызгах росы ― всем сердцем:
в оцепенении оно распрямляется от жажды бытия,
чтобы возвыситься до осознания собственного биения.
 
 
крутые откосы, скользящие круче и круче,
словно дымок полпути, что обозначился вдруг,
там, где нежности и любви слова разделяют горечь
согласия умереть и выживанья печаль;
 

 
qu’importe tu es passé par là comme la fraise puis la neige
intangible pureté boue d’été pluie de printemps
tu t’es mis en tête à défaut de remparts
la fuite du temps sur les arrêtes des gorges
 
 
iei la mort accrochait son aile brève
après la bataille là le bouclier de schiste
et au bâton du pèlerin obstiné
le paquet de silence toujours toi l’éternel
 
 
tu échappes aux étreintes du vent envahisseur
ta main s’est débattue avec le mouvement de la truite
contre le courant que le refus de l’aveugle
reflète dans le miroir des crêtes absurdes
 
 
ainsi se ramasse la fougère sur elle-même
au déclin des poutres en travers du ravin
âpre route il fait bon s’en souvenir
ta place est restée loin derrière ce qui t’appelle
 
 
puis tu reposes tes genoux endoloris
que la peine soit éternelle dans les granges et sous le ciel
(—)
 

 
неважно: ты прошел земляникой, затем снега
девственной чистоты, летняя грязь, вешние ливни;
ты впереди, за тобой в отсутствие кручи
времени бег, сжимающий горло;
 
 
здесь смерть опускала свои спорые крылья;
и после битвы здесь за шиферным щитом
под настойчивый посох паломника
сгущается тишина – это снова ты, вечность;
 
 
ты избегаешь объятий захватчика-ветра,
твоя рука противилась форели извивам
в струении ручья; его не замечает слепца упрямство;
в зеркале воды абсурд скалистых гребней;
 
 
так съеживается папоротник сам по себе
на спаде балок и на дне лощины;
суровый путь ― о нем полезно помнить;
ты далеко позади от всего, что тебя призывает;
 
 
затем ты расслабляешь натруженные колени:
пусть вечна кара, но на ригах и под небом
 

 
aucune peine
si n’était toujours à l’affût de ton angoisse
l’angoisse de tous les autres qui te guette
 
 
mais la mémoire brille encore de tous ses yeux
 
 
quel est l’attachement aux broussailles haïssables
que je porte en moi des mondes aux larges semelles de plomb
des places vides et d’hommes et de platanes
les herbes sèches où gît l’épave des heures parcourues
 
 
j’ai vu des mers plongées dans les larmes des montagnes
j’ai vu les villes plier leur orgueil sous la solitude du pain
humble
le poids du silence où tous les arbres font revivre dans mon
corps
leur fraîcheur attendrie de première lueur
 
 
de toutes les vies à ma rencontre je n’en ai pris que le regret
 
 
vide ta besace temps hétéroclite
vide tes villages tes champs séjours de chapiteaux
perdus parmi les grandeurs de la terre sans nom
(—)
 

 
кары нет,
если бы только в засаде всегда твой страх
не выслеживал страх всех прочих;
 
 
но память еще искрится при каждом взоре;
 
 
в чем же привязанность к мерзкому тернию,
сколько во мне миров обширных свинцовых устоев,
пустых площадей, людей, тенистых платанов,
сухой травы, погребенных обломков прошедших часов;
 
 
я видел моря сквозь потоки слез у скорбящих гор,
видал города, чью спесь усмирял в одиночестве
скромный хлеб,
груз тишины, где деревья вновь оживляют во мне
восторженную свежесть крон в лучах зари;
 
 
от всех живых при встрече я слышал одни сожаления;
 
 
опустоши суму, чуднóе время,
опустоши свои селения, поля, площадки шапито,
затерянные средь безымянных земных громад,
 

 
les hautes collines de la tendresse devant l’adversité des mots
 
 
pourrai-je à jamais écharpe des souffrances ô souvenir
pour prix de ces bonheurs détruire ta mer étale
enlever aux fleuves aux champs et aux minuits
la cruelle présence fidèle à ton charme
 
 
autant de vies que d’herbes sous le passé brûlant
brillent encore de tous leurs yeux
 
 
je n’en ai pris que le regret les fruits qui nous regardent fuir
automne pourrissant vent grêle sur la ville
 
 
autant de rudes routes courues à mon secours
que de départs hâtifs cassés en mille morceaux
amonceliez-vous neiges
sur la dévastation des bruits anciens
il chante encore des phrases de cristal
des infinis serments des noeuds de larmes
et que d’amour d’eaux calmes
de tendres mains posées sur les tempes des vacances
 

 
высоких нежности холмов пред бедствием речей;
 
 
мог бы я извести навсегда страданья, о память! ―
ценою счастья нарушить твой, море, штиль,
содрать с вод, с полей, с полуночной тьмы
жестокую явь, что верна твоим чарам;
 
 
жизней мильон былинок в пожарище прошлом —
они искрятся при каждом взоре;
 
 
храню одни сожаленья, за нашим бегством следят
плоды,
догнивает осень, ветер и град побивают дома;
 
 
сколько крутых дорог спешат мне на помощь;
сколько спешных отъездов, разбитых на тьму черепков:
навалитесь, снега,
в запустенье былых отголосков ―
они еще затухают фразами хрусталя,
чередою молитв, сдавленных слез;
и сколько милых сердцу тихих рек,
ласковых рук покой во время каникул;
 

 
légères échappées sur des soupirs à peine de sentiers
dans l’arbre frémissant de magnétismes
sous la coupole où brûle sans savoir le poids de l’homme
et son chant poignardé au fil de l’eau mauvaise
 
 
j’ai eu une part de mon amour entre la Vltava et le Hrâdchin
Guillaume ta voix résonne encore mêlée au pas des gros
bourdons
entre le pont où les passants se sont figés sous l’auréole
et le printemps de fer aux passerelles de passereaux
j’ai eu une part de mon amour entre la Vltava et le Hrâdchin
 
 
il y eut une joie aux doigts rapides
j’ai mis mon coeur sur ta balance ville où veillent les rois
mages
les yeux rieurs porteurs de poésie aux blonds cheveux
des pierreries sous la poussière où les routes se sont
perdues
de tant envenimer la marche des grands enfants de
l’impossible
que nous fûmes
 
 
j’ai eu une part de mon amour entre la Vltava et le Hrâdchin
Vitezslav je vois ton rire qui s’efface sur la vitre de l’école
les pleurs ont envahi le long tunnel où l’homme passe
voûté mille ans de vides mains s’arrachent de chaque poitrine
d’homme qui passe
(—)
 

 
беспечные беглецы по легким вздохам троп,
в чарующую дрожь листвы,
под купол крон, где смутно тлеет человечье тело
и песнь, пронзенную кинжалом, уносит мертвая вода;
 
 
любви моей часть осталась меж Влтавою и Градчанами2;
Гийом, твой голос снова3 сгущается звоном огромных
шмелей
на мосту, где озаренные застывают прохожие
перед весной ― подвесной цепью стай птичьих4;
любви моей часть осталась меж Влтавою и Градчанами;
 
 
была там радость в беглых пальцах:
сердце свое положил я, град королей-магов, в чашу
весов твоих,
смех в очах ― посланцы поэзии, светлые кудри,
драгоценные камни затерялись на пыльных дорогах,
столь отравляющих путь взрослых детей
невозможности,
какими мы были;
 
 
любви моей часть осталась меж Влтавою и Градчанами;
Витезслав, вижу улыбку твою, размытую школьным
окном5;
 
 
залили слезы туннель, которым подолгу идет человек,
чьи руки, как плети; слезы вырываются из груди
прохожих,
 

 
se cachant sous sa figure
 
 
aujourd’hui – faut-il que le jour soit long —
le deuil au flanc du jour jour qui me tend la rude main
ce jour de deuil honte prends-moi à la gorge
plutôt que de permettre au frère d’entendre le gémissement
d u frère
 
 
si frère il y a
 
 
si frère il y a tristesse mère soeur du monde
tristesse de chaque heure s’il y a une voie plus pure
porte-moi vers elle ici la force du traître
a mis sa lourde main sur chaque poignée de porte
 
 
si frère il y a
 
 
le deuil couvre le tronc cassé du jour
jamais la mer ne fut plus éclatante
le frère jette son épouvante à la face du frère
un chant dépose visage après visage sur les vagues que l’oubli
déchire
 

 
крадутся за каждой фигурой.
 
 
сегодня ― как долго быть дню? ―
охвачен трауром день, он тянет шершавую руку:
день траура и стыда меня хватает за горло 6,
не позволяя брату прислушиваться к стенаниям
брата;
 
 
если здесь брат;
 
 
если здесь брат, печаль ― мира мать и сестра,
печаль каждой минуты, если есть путь честнее,
веди меня им: здесь предательской силы рука
тяжелой хваткой сжимает каждую ручку дверную;
 
 
если здесь брат;
 
 
траур облек надтреснутый комель дня:
никогда ослепительней не было моря;
брат швыряет брату в лицо свой страх,
облик за обликом песнь отдается волне, подмятой
забвеньем;
 

 
ville aux mille raisons qui parlent qui me parlent
toi découverte au plus profond de moi-même
je pense à une antique intimité où tour à tour
se partagent et se confondent les eaux aimées de la lumière
 
 
et des soleils versant les longs midis de chevelures
qu’aurons-nous su l’indignité des proies
la mort a pris pour ailes la force de la haine
et mis l’injure aux vitres des temps passés à voir
 
 
mais la mémoire brille encore de tous ses yeux
autant de vies que d’herbes qui t’appellent
 
 
c’est l’eau figée dans le silence de l’iris
et des Noëls tardifs en tête de nos vies
marchent désormais soleils de somnambules
au givre des fenêtres assourdissant les plaintes
 
 
où sont les figuiers des jeunes crépuscules
la joue de l’eau sauvage aux premiers froids moqueurs
et ses senteurs de pins de pêches et de thym
volant par les sentiers à la lueur des âmes
 

 
город тысячи смыслов вещает, вещает он мне
о твоих откровеньях на дне сокровений моих;
я мечтаю о древнем уюте: одна за другой там
дробятся и снова сливаются струи, любимые светом
 
 
и солнцем, что долгим полуднем нам хлещет кудри;
как могли угадать мы мерзость добычи ―
смерть посчитала за крылья злобы силу,
за окнами времен былых проклятья зримы;
 
 
но память еще искрится при каждом взоре:
столько живых былинок кличут тебя;
 
 
недвижны струи в тишине ирисов
и Святки, запоздало жизнь возглавив,
шагают ныне; солнце, как лунатик,
сквозь наледь окон: жалобы тем глуше;
 
 
где силуэты в сумерках грядущих,
ручья румянец от насмешек стылых крон
и сосен дух, и свежей рыбы, тмина,
парят над тропами лесными, душ сиянье;
 

 
ce sont de ces lumières qui ont beaucoup souffert
nous les sentons parfois monter des bois profonds
où court un sang vif à la solitude
j’entends encore sonner le cristal de cette jeunesse
 
 
trop d’années défaites par des doigts de fièvre
tombées en poussière parmi les durs cailloux
que le marcheur rencontre dans le désert des yeux
les rires les plus simples y ont perdu leur source
 
 
autant de vies que d’herbes sous le passé
brillent encore de tous leurs yeux qui nous voient fuir
et la colère
 
 
tu écoutes toujours verrouillé derrière le mugissement des
ténèbres
un son fidèle étrangement où sourd la joie clarté de cerf
 
 
c’est d’un mur que je parle il écrase des heures lourdes
c’est d’un mur qui dresse son poids entre la vie et les
vivants
tu es aussi de ceux qui fuient le mur pleurent les vivants
seul un avenir une vie prise au piège de la joie
 

 
то робкий свет страданий долголетних,
порою дымкой зрим он в гуще леса,
где одиночества струится кровь живая:
еще мне юности знаком хрустальный звон;
 
 
сколько лет, лихорадочно пальцами смятых,
пали в пыли меж булыжников жестких:
их путник встречает во взглядах потухших;
там радость простая свой утратила смысл;
 
 
и столько же душ, сколько трав у дорог,
еще догорают во взглядах, глядящих нам вслед,
и гнева гром;
 
 
ты всё еще слышишь засовы за завываньями ночи ―
звук верный: чудно он таит тихую радость слуги;
 
 
я говорю о стене ― времени бремя гнетет ―
я говорю о стене, подминающей жизнь и живых;
ты тоже из тех, кто бежит от стены7, поминая живых;
только грядущее, жизнь в западне этой радости;
 

 
qui a renversé les chaises dans le parc
les enfants dispersés l’obscurité les happe
plaqués contre le mortier des noires danses
leur souvenir agite toujours la peur des feuilles
 
 
et toi tu vas du pas du vent cueillir le fruit vaincu
chaque fois plus humilié devant la porte avare
des troupes d’enfants gisent avec des armes mortes
à l’ombre de ta tête ils mendient l’espoir
 
 
la lourdeur des mots a maudit ta solitude
tu es ce que je fuis au lieu de ce qui cherche
la place est vide de sens
toute chair a suspendu la fougue de ses abeilles
 
 
mais toi grand Panda étonnement des neiges
venu parmi nous pour la honte de nos pas pressés
et de la boue basse au plomb de nos vallées
toi qui échappes au misérable rire des castagnettes
la lumière blêmit au seuil de ton vertige
 
 
je t’ai reconnu grand Panda des calmes jeux des cimes
(—)
 

 
кто обрушил скамейки в саду:
детвора мрак пугает, о них спотыкаясь
у темных цементных площадок для танцев;
их память еще оживляет страхи листвы;
 
 
и ты, ветру вслед подбирая поверженный плод,
снова унижен у замкнутой скупо калитки;
толпы детей покоятся с мертвым оружием:
умоляют они о надежде в памяти смутной;
 
 
прокляла тяжесть слов твое одиночество,
ты вместо меня, когда я взыскующим был ―
место утратило смысл;
всякая плоть оборвала порыв свой пчелиный;
 
 
но ты, великий Панда8, снегов сотрясение,
нисшедшее к нам, опозоренным спешкой своей,
и низменной грязью наших свинцовых долин,
ты избежал кастаньет насмешки убогой,
блекнет свет у порога восторгов твоих;
 
 
вновь узнаю я тебя, великий Панда, в покое вершин ―
 

 
seul solitude pour solitude j’ai étalé le feu des souvenirs
devant moi et j’ai compté les ans pesants
les orages de larmes attelés aux nains printemps
que le présent balaye d’une main dédaigneuse
 
 
je t’ai reconnu grand Panda en ton austère enfance
et devinant les craintes au coeur des yeux conquis
j’ai saisi départs fouillant les heures usées
la feinte des forêts massées autour de ton silence