Текст книги "Фотография из Люцерна"

Глава 7

Вена, Австрия, 15 марта 1913 года

На улице льет дождь, Лу входит в кофейню «Ронакер» и стряхивает с зонтика воду. На этот раз молодой человек расположился за более просторным столом, перед ним лежит альбом для эскизов и карандаш. Он видит Лу и поднимается, чтобы приветствовать ее.

Сегодня он кажется другим человеком – никакого подобострастия – он не лебезит, не угодничает. Совсем другой человек. Если бы я не знала, как он неуверен в себе, то нашла бы его отталкивающим.

Молодой человек делает знак официанту и заказывает кофе и по куску шоколадного торта.

– Вы даже не поинтересуетесь, что бы я хотела?

– Я думал… в прошлый раз… – Он опускает глаза. – Простите.

– Бывает. В письме вы написали о готовности открыться, о «полной откровенности».

– Я готов ответить на все ваши вопросы. В свою очередь, прошу разрешения рисовать вас в процессе беседы.

– А разве людей вы тоже рисуете? На ваших картинах их нет.

– Рисую. Подчас мне хочется нарисовать того, кем восхищаюсь. – Он выразительно смотрит на нее. – Можно?

Она не возражает. Молодой человек делает наброски, время от времени бросая на нее взгляд, потом снова утыкаясь в альбом. От Лу альбом загорожен второй рукой.

– Сегодня вы держитесь куда увереннее, – замечает она.

– Мне это часто говорят, даже когда не согласны с моей точкой зрения. У меня, конечно, есть свое мнение, но я всегда открыт для новых идей, если достойный уважения собеседник – вот как вы – приводит убедительные аргументы. Этим своим качеством я даже горжусь.

– Я могу задать вам личный вопрос?

– Конечно! – с воодушевлением кивает он.

– У вас есть подруга?

– Я еще не испытывал влюбленности, но с нетерпением жду этого опыта.

– При мыслях о себе вы испытываете злость или горечь?

– Мне отлично знакомы оба этих чувства. Мое заявление о приеме в Академию искусств отклоняли дважды. Сами понимаете, особого счастья я не испытывал.

– Могу представить.

– В этом городе для меня нет работы. – Молодой человек продолжает рисовать по ходу разговора. – Два года назад я даже работал на вокзале носильщиком – без жалованья, за чаевые. А сейчас я живу в ночлежке с несколькими сотнями других безработных. Так что, сами понимаете, ничего веселого. – Глубокий вздох. – По правде говоря, если бы не жалкие гроши за мои работы и нищенское содержание от семьи, мне пришлось бы голодать и попрошайничать. При таких обстоятельствах, фрау Лу, трудно не испытывать горечь.

Лу участливо кивает. До сегодняшнего дня она считала его любопытным объектом для наблюдения; сейчас, впервые за все время знакомства, почувствовала что-то вроде сочувствия.

– Вы часто ходите к проституткам?

Молодой человек вздрагивает. Вскидывает голову от альбома.

– А вот это я ни за что не стану обсуждать с дамой!

– Возможно, вас просто пугает сексуальность как естественная часть человеческого существования?

– Так утверждает ваш дорогой профессор Фрейд?

– А вы знакомы с его теорией?

– Во время прошлой встречи вы высмеяли мое невежество. Дабы доставить вам удовольствие, я кое-что почитал. – Короткая усмешка. – И позвольте признаться: в отношении высоко оцениваемых вами «теорий» я испытываю примерно то же самое, что по отношению к так называемому искусству герра Эгона Шиле.

– Презрение?

– Точнее не скажешь.

– Расскажите о себе. Чем вы вообще занимаетесь?

– С удовольствием расскажу. Однако сначала позвольте полюбопытствовать: почему вас интересует жизнь такого незначительного человека, хотя вокруг вас огромное количество знаменитостей?

Она оставляет без внимания его сарказм и отвечает серьезно:

– Как многие писатели, я люблю смотреть на мир сквозь призму чужого взгляда. Когда юноша сначала преследует меня на улице, а потом пишет восторженные письма, конечно, я хочу знать кто же он.

Он снова берется за карандаш.

– По утрам я обычно рисую. Иду в старый город, делаю эскизы, возвращаюсь в приют – там у меня есть угол для работы. Раскрашиваю эскизы. Остальные жильцы ко мне не лезут, думаю, они меня немного побаиваются… и хорошо. Не люблю, когда мешают. Еще много читаю, философию в основном. Особенно книги вашего старого друга Ницше. И неважно, что он неприятный человек с несносным характером – меня интересуют его идеи. В его текстах так много скрытых смыслов… даже когда мне кажется, что я смог уловить его мысль, я перечитываю отрывок заново – и нахожу там совершенно иное.

Молодой человек искоса смотрит на Лу, хочет убедиться, слушает ли она.

– По вечерам люблю гулять, изучать город, заглядывать в укромные уголки. А при дневном свете ищу сюжеты для работ. Меня притягивают архитектура и пропорции – тогда композиция выходит четкой и строгой. А по ночам я ищу нечто другое, но не уверен, что в силах это объяснить.

– Попробуйте, прошу вас.

– По ночам город кажется мне мрачным и… болезненным? Меня это притягивает.

Лу задумчиво произносит:

– Некоторые называют ночную Вену «городом снов». Например, мой друг Артур Шницлер и другие писатели.

– Для меня она скорее «город кошмаров». – Молодой человек усмехается. – По ночам меня ведет по улицам только инстинкт. «Идти прямо или свернуть?» – все зависит только от настроения, потому что на самом-то деле неважно, по какой улице шагать. Мне нравится бродить по незнакомым районам. Я разглядываю людей: на улицах, в кафе, в ресторанах. Освещенные окна, а за ними мечется женщина, обедает семейство, или старик, устроившись в кресле, курит трубку, или спорит молодая пара. Иногда из окон несется музыка. Тогда я замираю внизу и слушаю.

Он умолкает на миг, ловит взгляд Лу.

– Я очень люблю музыку. Порой хожу в Императорскую оперу, но только когда ставят Вагнера. Покупаю стоячее место за королевской ложей и обо всем забываю. А когда представление заканчивается, и театралы, элегантные дамы и господа – такие, как вы – рассаживаются по автомобилям и экипажам, отправляются ужинать в роскошные рестораны, я, затаившись, стою в темноте и наблюдаю. Придумываю про этих людей истории. Придумываю их жизнь.

А когда публика разъезжается, я часто ожидаю появления актеров у служебного входа – вместе с другими любителями оперы. И никогда не бросаюсь вперед, как делают остальные, никогда не подсовываю звездам программки, никогда не умоляю об автографе. Я просто смотрю. Изучаю. Сравниваю то, как они держатся на сцене и сейчас. У служебного входа, поздно вечером, после окончания спектакля, это уже не короли и титаны, которых они изображали на сцене, – но все равно богатые, знаменитые люди… Иногда, если представление особенно взволновало меня, я присоединяюсь к аплодирующим. Порой удается поймать чей-то взгляд – например, дирижера оркестра или сопрано Люси Вейдт, – и тогда между нами возникает контакт. А затем они отворачиваются, и ниточка рвется, но я никогда не отважу взгляд первым. Пройдет всего миг, и певица выбросит меня из памяти – но я, я никогда не забуду ни ее взгляд, ни на мгновение вспыхнувшего между нами понимания, ни ее благодарность. А порой, как ни странно, мне кажется, что она посмотрела на меня и поняла что-то важное… или просто увидела докучливого поклонника.

Он вновь усмехается.

– Признаться, мне нравится это ощущение. Словно между нами происходит обмен энергиями, проскакивает своего рода искра.

– Надо сказать, вы великолепный рассказчик.

– А вы, фрау Лу, великолепный слушатель. – Молодой человек делает глубокий вздох. – Вы спросили меня о проститутках. Это я отказываюсь обсуждать, однако поздними вечерами, после оперы, я иду по Шпиттельберг-гассе и смотрю, как они стоят у своих окошек, пытаясь завлечь клиентов.

– Такого рода женщины вас привлекают?

Он неистово трясет головой.

– Они отвратительны! Однако мне интересно ничтожество всех классов и социальных слоев. – Пауза, быстрый взгляд. – А теперь мы можем поговорить о Шиле?

Лу кивает.

– Его работы вызывают у меня кошмары. – Глаза молодого человека вспыхивают. – Изможденные лица на автопортретах, странным образом перекрученные чахлые тела… Чувствую, что художник пытается что-то донести, но я не могу понять, что именно. Возможно, он хочет продемонстрировать будущее этого мира – таким как он его видит. Все эти раздетые женщины, широко расставленные ноги… Должен признаться, мне неловко на них смотреть. Позы неестественные, нарочитые. Горящие глаза, они таращатся прямо на меня. То ли мертвы, то ли живы… Как туши на бойне. Эти картины пугают; в них нет ничего возвышенного, просто ночной кошмар. – Он смотрит на Лу. – Вы улыбаетесь.

– Да, поскольку описанное вами в точности соответствует, по моему мнению, намерениям самого Эгона Шиле. То, что его работы пробуждают в вашей душе кошмары, и показывает, насколько глубоко вас задевает его искусство. Он показывает вам глубины своего «я», обнажает их и бесстрастно демонстрирует мир своих фантазий.

– Это взгляд во тьму.

– Полагаю, в каждом из нас живет тьма. Отрицая тьму, мы только даем ей над нами власть. А признавая ее присутствие – как это делает Шиле, – мы чувствуем облегчение. То, что его работы показались вам непереносимыми, только подтверждает, как сильно они на вас действуют… Сколько вам лет?

– Скоро будет двадцать четыре.

– Полагаю, он ваш ровесник.

Молодой человек фыркает и возвращается к своему рисунку.

– Не могу представить, что рисовал бы подобное.

– Ваши работы хороши для туристов. Надеюсь, когда-нибудь вам хватит решимости и отваги исследовать собственную душу. Всю, включая самые темные уголки, существование которых вы сейчас так яростно отрицаете. И вот когда вы наконец осмелитесь, можно будет поговорить о настоящем искусстве.

– Я должен это обдумать.

– Обязательно. И если вы не в силах выразить всю глубину чувств в живописи, возможно, стоит поискать другой путь для самовыражения.

– Например?

– Не знаю. Только вы можете это определить.

Некоторое время молодой человек молча рисует, а затем вновь поднимает голову.

– Должен кое в чем признаться. Я обещал не следить за вами: это было условием для дальнейших встреч, и я его принял. Но хочу, чтобы вы знали, это было немыслимо трудно.

– Что-то вроде навязчивого желания?

– Простите?

– Вы чувствовали, что должны ходить за мной?

– Пожалуй. Да, полагаю, что так. Своего рода наваждение.

– А почему, можете объяснить? – Сейчас она слушает очень внимательно, стараясь понять причину притяжения – и тем самым осознать концепцию трансфера: переноса, о котором твердит Фрейд, когда речь заходит о технике психоанализа. – Я напоминаю вам кого-то из вашей прошлой жизни, близких людей?

Он качает головой.

– Скорее, меня привлекает ваша связь с Ницше. А больше всего фотография – та, которую вы не желаете обсуждать.

Лу испытывает замешательство, однако старается этого не показывать. Молодой человек откладывает карандаш.

– На снимке в ваш экипаж запряжены сразу Ницше и тот, другой господин. И у вас в руке кнут.

– Это просто шутка. Вся сцена целиком – идея Фридриха. Позы и расположение персонажей исключительно его выдумка; а декорации и реквизит – то, что нашлось в ателье.

– Но зачем?

– Я уже об этом писала. Мы праздновали заключение союза: вместе учиться, вместе писать, делиться энергией. Мы решили жить втроем. Возможный скандал нас не пугал, и Фриц хотел отметить принятое решение. Поэтому он затащил нас в ателье и настоял на том, чтобы сделать снимок.

– Все это так странно…

Лу улыбается.

– Поверьте, вы не единственный, кто так говорит. Меня все время спрашивают: «О чем выдумали? Что все это значит, что говорит об отношениях между вами тремя?» Сестра Фрица презирает меня за многое, не в последнюю очередь за это фото. Она не сомневается, что идея такого сюжета принадлежит мне – мол, я хотела всем показать, что ее брат всецело находится в моей власти. Какая глупость! В то время мне едва исполнился двадцать один год! Я, конечно, была наивной, однако не до такой же степени! Да, я показывала снимок знакомым, – но просто, чтобы их насмешить. Вот и все! «Дурацкая фотография, верно?» – спрашивала я, они смеялись, и разговор переходил на другие темы. А позже те же самые люди – те же самые! – начали распускать сплетни и делать гадкие намеки! Пожалуйста, объясните мне, почему эта маленькая глупая карточка оказывает на вас настолько мощное воздействие, что толкает на слежку по всей Вене – и, если я поняла верно, почти против вашей воли?

Молодой человек потирает подбородок.

– Вы говорите, снимок был сделан в шутку, но надо мной он имеет неодолимую власть. Говорят, ваш разрыв с Ницше подвиг его написать «Так говорил Заратустра». Это правда?

– Не имею представления. Если в какой-то крошечной степени я и вдохновила Ницше на написание этого труда, то, конечно же, это для меня величайшая честь.

Молодой человек решительно переворачивает альбом рисунком вниз.

– Признаваться, так уж до конца. Я давал слово не следить за вами, и я его сдержал. Однако вы не запрещали мне следовать за вашими знакомыми.

Лу ошеломлена.

– И вы…

Ее собеседник кивает.

– Я иногда бываю в Альзергрунд, в том районе, где вы остановились, и где, как я выяснил, вы проводите большую часть времени. Однажды вечером, довольно поздно, мне случилось проходить мимо дома профессора Фрейда – я и раньше бывал недалеко от него, – в тот вечер я увидел вас вдвоем. Было, полагаю, около часа пополуночи. Я решил идти следом – просто чтобы убедиться, что нет никакой опасности! Не за вами следом – ведь вы мне запретили! – а за профессором, который оказался рядом с вами. Я шел за ним, пока он провожал вас в гостиницу, и потом, когда он в одиночестве возвращался домой.

– То есть вы все-таки за мной следили? – Лу чувствует, как в ее душе разгорается гнев.

– Нет! Я сдержал обещание! Я следил за профессором!

– Это уже тонкости! За кем еще из моих близких вы «ходили»?

Он смотрит в пол.

– Только еще за одним человеком, вы с ним обедали в «Старом Эльстере»… Вы злитесь. А я видел вас вместе еще до того, как вы приказали мне прекратить слежку, клянусь! Так что все последующие встречи – это совершенная случайность. И то, что он в тот момент был с вами, тоже. – Молодой человек смотрит прямо на нее. – Кажется, его зовут доктор Тауск.

– Прекратите! Это невыносимо!

– Мне жаль, что вы так это восприняли – я в самом деле сдержал обещание.

– Вы сознательно исказили его смысл – поняли так, как вам удобно. Это беспринципно. Безпринципно. – Она встает из-за стола.

– Прошу вас, не уходите! Мне нужно закончить набросок.

– Заканчивайте без меня.

– Пожалуйста, не уходите вот так, фрау Лу. Я хотел вам еще столько сказать!

– У вас была такая возможность. Надеюсь, наши встречи оказались вам полезны. Эта – последняя. Желаю удачи. Прощайте.

С этими словами она подзывает официанта, протягивает деньги, раскрывает зонт и выходит в дождь не оглядываясь.

Глава 8

Я разбираю книги Шанталь: если судить по первому впечатлению, мне досталась библиотека хорошо образованной личности с самыми широкими интересами. Меня впечатляет глубина погружения в предмет: если взять период Третьего рейха, действительно очень интересный, – то найдется более пятидесяти книг. Среди них многочисленные жизнеописания Гитлера и других руководителей; книги об СС, о гестапо; про оккультные практики нацистов, театр, кино, скульптуру, живопись и архитектуру того периода. Два тома – анализ акварельных и живописных работ венского периода жизни Гитлера, с иллюстрациями.

О самой Вене книг тоже немало. Ничего удивительного: по словам Рыси, Шанталь училась именно там. Некоторые тома совсем древние: например, путеводитель, датированный тысяча девятьсот десятым годом. Внутри – сложенная карта города; цветными стрелками обозначены какие-то маршруты. Словно Шанталь отмечала протоптанные за время проживания в Вене тропинки.

Много книг посвящено австрийскому искусству начала двадцатого столетия. Творчество Климта, Шиле, Кокошки; биография Зигмунда Фрейда и представителей его кружка; особое внимание уделяется героическим дням зарождения психоанализа; подробная биография Фридриха Ницше; целая кипа материалов о Лу Андреас-Саломе.

Я листаю книги одну за другой, ищу вложенные между страницами письма. Большая их часть не представляет никакого интереса: переписка с букинистами, открытки, присланные друзьями из путешествий; аккуратно сложенная нарукавная повязка со свастикой.

Впрочем, попадается кое-что любопытное: например, два письма, подписанные «Х», – очевидно, от клиента. В них он благодарит за «в высшей степени приятные и поучительные свидания» и делает зашифрованные намеки на сюжеты и фетиши, к которым он надеется обратиться во время следующей встречи.

Семь писем написано от руки по-немецки. Языка я не знаю, и разобрать удается только нацарапанную подпись «Ева», а иногда просто «Е». Эти, скорее всего, от наставницы Шанталь, Графини Евы, венской госпожи, о которой говорила Рысь. Увы, из всех моих знакомых бегло говорит по-немецки только Джерри Хансекер. Стоит ли просить его сделать перевод? Надо подумать.

Между страницами вложено множество газетных вырезок. Одна особенно привлекает мое внимание: пожелтевшая статья из «Вашингтон пост» – репортаж из столицы Уругвая о разоблачении, аресте и депортации в Германию бывшего офицера СС, который взял звучное еврейское имя, много лет проработал в Южной Америке психоаналитиком, прикрываясь поддельными дипломами и рекомендациями.

Просматриваю заметки на полях, я нахожу кое-что действительно интересное.

Книга о взаимоотношениях Гитлера и Вагнера. Фраза: «Хочешь все прочувствовать как следует, – пусть во время сеанса звучит Вагнер!»

Биография Гитлера. Фрагмент о том, как Мартин Борман надзирал за строительством домика в горах, «Орлиного гнезда» Гитлера. Замечание Шанталь: «Похоже, Борман внес свой вклад во все»

Книга про Холокост. «Несколько раз слышала, что евреи, пережившие издевательства в концлагерях, хотят заново пережить испытанные в то время унижения. Боже, пошли мне фашистов, которые хотят быть рабами у еврейки».

Биография Ницше: «Его питала боль. Она полноводным потоком прошла сквозь всю его жизнь».

Биография Лу Андреас-Саломе: «Она настороженно относилась к физической близости и потому организовала свою личную жизнь так, чтобы всегда быть в треугольнике с двумя мужчинами». На другой странице той же книги: «Л говорит всем своим мужчинам, что эротические отношения ей не интересны. А что тогда интересно?»

Навязчивый интерес Шанталь – фотография Лу Саломе с Ницше и Паулем Рэ. Из подписи я узнала, что фото было сделано в ателье в швейцарском Люцерне.

Этот снимок напечатан почти во всех биографиях Саломе и во многих книгах о Ницше. В правой руке Лу держит палку, к которой прикреплен побег виноградной лозы, – так, чтобы было похоже на кнут. Она сидит в повозке, в которую впряжены Ницше и Рэ. Хотя все трое одеты вполне благопристойно, в образе явно читается намек на садо-мазохистские мотивы. Именно поэтому, как мне доводилось читать, в начале двадцатого века снимок сочли скандальным.

Совершенно очевидно – фотография вызывала у Шанталь особые чувства. Натолкнувшись на нее в очередной книге, она делала на полях записи. Например, такие:

«О чем они думали? Какие нелепые позы!»

«Н кажется слегка безумным. Р явно скучает. У Л демоническая улыбка. Она еще не знает, чем все закончится».

«Ну что за декорации! Моя колесница и то была бы лучше! А кнут! Л стоило бы поучиться у Графини!»

«Троица? Триада? Тройка? Тройка, так лучше – ведь Л русская».

«Для своего снимка я бы первым делом раздела мужчин».

«Они празднуют соглашение о непорочном союзе; но семена раздора уже зреют, зреют».

«Бомба замедленного действия. Все заложено в самом образе… но они об этом не знают!»

«Повторить снимок. Должно быть откровеннее, ярче. Больше эпатажа, больше властности!»

В одной из биографий Ницше говорится, что в разные периоды жизни его чувства к Лу Саломе менялись от полного восторга до жаркой ненависти. Это зависело от того, какой этап проходили их отношения: вспышку любви либо взрыв полного отчуждения. Похоже, Шанталь очень интересовалась этим вопросом. В письмах и дневниках Ницше соответствующие строки жирно подчеркнуты:

«Она проницательна, как орел, и смела, как лев».

«Она воплощает в себе все самые омерзительные человеческие качества».

«Возможно, Лу – воплощенный ангел, а я – мерзавец?»

«Она обращалась со мной как с сопляком-студентом. Утверждала, что не имеет нравственного чувства; думаю, оно у нее есть. У нее, как у меня, куда более жесткие принципы, чем у большинства».

«Лу самая проницательная женщина из всех, кого я знаю».

«Эти двое, Лу и Рэ, недостойны даже лизать мои ботинки. По отношению ко мне они ведут себя мерзко, подло и бесчестно».

Теперь я немного лучше понимаю, о чем думала Шанталь.

Следующие несколько дней у меня крайне насыщенные: нужно готовиться к постановке Рекса и еще репетировать «Монолог»; но я знаю, что часто буду возвращаться к этим книгам, искать в них новые подсказки.

Доктор Мод явно не в восторге.

– Вы всерьез собираетесь использовать ее имя в качестве псевдонима?

– Это не псевдоним, – поправляю я. – Это имя персонажа, женщины из эскорт-услуг. Оно понадобится мне только в одной сцене.

– Тесс, вы понимаете, что делаете? – Она потрясена. – Вы случайно встречаете эту женщину в школе боевых искусств, затем по стечению обстоятельств переезжаете в ее лофт. Прошла пара недель – и вы, словно одержимая, скупаете ее библиотеку. А теперь еще собираетесь использовать ее имя! – Мод сегодня не стесняется в выражениях: – Тесс, вы всегда были благоразумной, однако после переезда что-то изменилось. Вас заносит. Знаете, на что это похоже? Будто идешь и не хочешь видеть, что под ногами не ровный тротуар, а натянутый канат. Я тревожусь.

Я ловлю ее взгляд.

– Что, все так плохо?

– Такое ощущение, что вы смотрите в зеркало – и видите там Шанталь.

– Нет. – Я пытаюсь объяснить то, что так хорошо ощущаю. – Это в ее отражении я вижу себя. Через две недели после моего переезда стало известно, что она убита. Конечно, на меня это подействовало, а как иначе? Особенно учитывая все то, что, оказывается, нас связывало: тайский бокс, любовь к сценическому искусству, увлечение психоанализом, интерес к порокам и извращениям. – Тон у меня раздраженный. – Конечно, я ценю вашу заботу, но эпитет «благоразумная» – это разве про меня? Разве благоразумная женщина может заниматься тем, чем занимаюсь я: проживать роли, превращать собственную боль в творчество?

Она некоторое время молчит. А потом произносит тоном, которым обычно завершает сеанс:

– Я бы хотела, чтобы мы вместе исследовали продекларированную вами любовь к порочному и извращенному. Выяснили, откуда она появилась. Полагаю, когда мы с этим разберемся, то лучше поймем ваше увлечение Шанталь.

Какая отличная идея! А, действительно, давайте проговорим! Именно поэтому я выбрала доктора Мод Джейкобс: она как никто другой умеет разглядеть за внешними проявлениями проблемы нечто глубинное. А моя «одержимость» Шанталь… Разве вы не видите, дорогая доктор М? Разве вы не видите, что это неразделимо?

Сеанс вышел так себе..

Я иду на тренировку и анализирую случившиеся: такое впечатление, что мы занимались перетягиванием каната – тянули-тянули с двух сторон, да и содрали руки до крови.

А что служило веревкой в этом состязании? Моя душа, а возможно, и рассудок. Мы обе пытались его спасти – только разными путями.

Я купила книги Шанталь и собираюсь использовать в постановке у Рекса ее имя – может со мной правда не все в порядке? По-моему, доктор Мод несколько преувеличивает возможный вред. Или она права, а я просто занимаюсь самообманом и зашла слишком далеко?

После тренировки я чувствую, что настало время прояснить наши с Джошем дела. Душ и чистая одежда подождут – звоню сразу в его звонок:

– Надо поговорить.

– Я работаю, все вокруг в краске. Это может подождать?

– Вообще-то нет, не может.

Я поднимаюсь на шестой этаж, его дверь приоткрыта. Стучусь.

– Заходи! – кричит он. – У меня тут грязно. Ты выбрала неудачное время.

– Ну, прости. В жизни не все удачно.

Он выходит, вытирая руки.

– Смотрю, у кого-то сегодня день задался! Что с настроением? Где это ты так вспотела?

Я игнорирую его комментарии.

– Ты лгал мне, Джош. И я хочу знать, почему?

Он щурится.

– Это так срочно? Будешь воду? Есть холодная.

– К черту воду! Я пришла, чтобы прямо спросить и получить прямые ответы. Ты врал, утверждая, что мало знаком с Шанталь, что ничего не знаешь о ее клиентах и методах. А теперь выясняется, что ты отвечал за ее безопасность и камеры наблюдения. Ты вуайерист? И кстати, я залепила объективы и срезала микрофоны. Впрочем, ты, вероятно, уже в курсе, наверно больше не выходит за мной шпионить?

– Это неправда! – зло цедит он.

– Как я могу верить тебе, если обо всем остальном ты лгал?

– А что, мы так близко знакомы, что надо выкладывать на стол все карты? Мы заключили договор говорить друг другу правду и ничего кроме правды?

Я пожимаю плечами.

– Как-то привыкла верить людям на слово. Возможно, это наивно. Но мне трудно понять, зачем ты врал мне о взаимоотношениях с Шанталь, зная, что Рысь все расскажет. Мне не по нраву обман; и я не понимаю, в какие игры ты играешь.

– Ладно, – говорит он, – давай по порядку. Во-первых, я не играю ни в какие игры. Во-вторых, я знать не знал, что ты залепила камеры и обрезала микрофоны, – поскольку техника работала, только когда Шанталь давала мне доступ через свой компьютер. А делала она это лишь во время сеансов, да и то не всегда, а если считала, что могут возникнуть проблемы.

– Ты делал записи сеансов?

– Нет, конечно!

– Почему?

– Потому что Шанталь запрещала.

«Запрещала» – какое странное слово. Он намекает, что она отдавала ему приказы?

– Где-то есть еще камеры, кроме тех двух?

– Насколько мне известно, нет. А устанавливал их я.

– А почему тогда ты говорил, что вы почти не общались?

– А с какой стати я должен откровенничать с тобой или с этими ублюдочными детективами, которые что-то разнюхивают? Шанталь исчезла, ничего мне не сказав, – а потом ее нашли мертвой. И – раз! – вдруг появляется прекрасная незнакомка, везде сует свой носик, лезет в то, что ее не касается. Мы едва знакомы, но я обязан все тебе рассказывать? Ты этого ждешь от каждого малознакомого человека? С какой, спрашивается, стати? И да, я имею право привирать и недоговаривать. Если хочешь, называй это ложью, а я назову самозащитой.

– Зачем же ты показал мне «Королеву мечей»? Зачем посоветовал поговорить с Рысью?

– Я показал картину, поскольку ты хотела составить представление о внешности Шанталь. И, само собой, я понимал, что Рысь всё тебе расскажет. И что потом ты либо заявишься с претензиями, либо оборвешь все контакты. Я очень рад, что сейчас мы разговариваем. Расставить все по местам – дело хорошее. – Он пристально смотрит на меня. – Уверена, что не хочешь выпить?

Я тоже не свожу с него глаз.

Прекрасная незнакомка – смотри-ка, как заговорил! Джош рассчитывает, что лестью чего-нибудь добьется? Зря. Разумеется, ему неоткуда знать, что ложь – это то, чем вечно баловался мой папочка-проходимец. Это прозвище даже вросло в его имя: Ларри Враль Беренсон.

– И еще одно, – продолжаю я. – Твое дурацкое объяснение, почему ты не желаешь писать в стиле Пикассо. Рысь утверждает, что ты подделываешь работы и продаешь их ничего не понимающим коллекционерам. Она советовала не верить ни одному твоему слову.

– Она вправду так сказала?

– Ты подделывал Пикассо?

Он снова пожимает плечами.

– Давай сойдемся на том, что сейчас я этого не делаю.

Я фыркаю.

– Значит, она не обманула, и ты и в правду мошенник.

– Художник вынужден крутиться. Умение сводить концы с концами – своего рода талант.

– Настоящий талант – не наступать на горло собственной совести даже в таком продажном мире, как наш.

– Я не желаю вдаваться в дискуссию о природе вселенной. – Пауза. – Да, у меня талант к копированию. Возможно, я не всегда использовал его честным образом. Раньше. Что касается слов Рыси… Мне неприятно, что она обо мне такого невысокого мнения.

– Ты сказал детективам, что у Шанталь есть брат?

Он кивает.

– Я и сам с ним связался. Он дал мне разрешение на кремацию. Я отправил ему часть пепла.

– А остальное?

– Здесь.

Джош произносит это безжизненным ровным тоном, скрывая чувства. Я некоторое время изучаю его, затем встаю.

– Завтра вечером у меня спектакль. Нужно готовиться. А тебе, конечно, невтерпеж побыстрее добраться до мольберта. Так что… до встречи.

– До встречи. – Он провожает меня к лифту. – Надеюсь, мы останемся друзьями, Тесс.

– Мне надо подумать, Джош.