Текст книги "Дело в том, что..."

Уильям Голдмен
Дело в том, что…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Они с трудом удержались от очередной ссоры в такси на пути в собор Святого Павла.

Эймос хотел везти семью на метро – для этого он целых десять минут тайно изучал карту Лондона в номере отеля, пока не убедился, что сможет доставить жену и дочь из «Карлтон Тауэрс» в Кафедральный собор. И когда все семейство спустилось в холл, Эймос осторожно намекнул, что было бы забавно поехать на подземке. На что Лайла лишь молча сделала знак швейцару, чтобы тот подозвал такси. Эймос запротестовал, но вдруг увидел лицо дочери и умолк. Они старались не ругаться при ребенке, оба просто ненавидели такие сцены, которые, к сожалению, повторялись последнее время все чаще.

Ни он, ни жена не были по натуре злыми, и нарастающая частота стычек смущала Эймоса. Он не был задирой, и у Лайлы, несмотря на склонность раздражаться – привычке, доставшейся в наследство от своей матери, в глубине души притаилась доброта. Как правило, Эймос старался не замечать недостатков жены, пытаясь потушить искру раздора при первом же возникновении. Но сейчас он был просто взбешен. Чего ей не хватает? Они прекрасно проводят время в Лондоне, Лайла в новом, по-видимому, только вчера купленном платье, и Эймос, если бы ему не испортили настроения, даже готов был отвесить комплимент по этому поводу. Прическа тоже была новой, правда, на его взгляд, вчера Лайле просто варварски искромсали волосы, но ей нравился этот стиль, может быть потому, что сам Видал Сассун был хозяином того заведения, где приносились жертвы моде.

Швейцар слегка, не напрягаясь, приподнял правую руку, и тут же первое в ряду застывших неподалеку от подъезда такси рванулось вперед. Эймос, нервничая, отметил безукоризненность обслуживания. Швейцары, привратники, приказчики «Брукс-Бразерс» – все они своим безупречным поведением приводили его в замешательство. Он нащупал горсть мелочи в кармане брюк, стараясь это делать по возможности незаметно – следовало оплатить «нелегкий» труд швейцара. Тот повернулся и заглянул прямо в лицо Эймосу.

– Да, сэр?

Подавляя тяжкий вздох, зная по опыту, что это «да, сэр» заменяет «куда ехать, сэр?», Эймос немедленно ответил:

– Собор Святого Павла.

Свободной рукой он шарил по многочисленным карманам пиджака, пытаясь отыскать листок, на котором нацарапал еще в номере адрес собора.

– Где-то здесь у меня адрес…

Ему было тридцать один, и он еще ни разу, за исключением этой, предпринятой несколько дней назад, поездки в Европу, не оказывался западнее Чикаго и восточнее Нью-Хэвена. Понимая, что выставил себя полным идиотом, намереваясь сообщить этим аборигенам адрес всемирно известного собора, лишь понадеялся, что Лайла не услышала. Он стоял немного в стороне, один как столб, не считая маленькой дочери, вцепившейся ручкой в его штанину, и чувствовал себя очень беззащитным.

Но Лайла не замедлила прошипеть:

– О боже мой, он собирается сообщить адрес!

Эймос постоял, склонив набок голову, надеясь, что она ограничится этим замечанием и проявит достаточную силу характера, чтобы замолчать и удовлетвориться своей мимолетной победой. Его жена была исключительно красива, прекрасно сложена, без излишних округлостей, и выглядела, если это возможно, даже моложе, чем в тот вечер, шесть лет назад, когда он сделал предложение. Тогда, в ответ на его невнятное «понимаешь, какое дело, я люблю тебя», она молча растроганно кинулась в его объятия. Эймос, стоя теперь под тентом у входа в отель «Карлтон Тауэрс», размышлял, что же случилось с той, его Лайлой, куда она исчезла.

– Вы должны извинить моего мужа, – объяснила Лайла швейцару, – он давно не был в вашей стране.

Эймос пробормотал:

– Я просто пытался помочь…

– Не беспокойтесь. – Швейцар улыбнулся им по очереди – сначала Лайле, потом Эймосу и, наконец, маленькой Джессике.

– Какая у вас прекрасная кукла, мисс. – Он наклонился и погладил по голове тряпичную куклу, которую малышка стиснула свободной ручкой.

Отцепив другую руку от брюк отца, Джессика сделала куклой реверанс, потом застенчиво присела сама. И снова вцепилась в отцовскую штанину.

Швейцар, повторив ритуал улыбок, поднялся.

– Симпатичная маленькая леди у вас, – сказал он Эймосу.

Эймос кивнул, раздосадованный в душе. Она была действительно в своем роде привлекательным ребенком, посторонние обращали на нее внимание. Но ему до смерти хотелось, хотя бы один раз в жизни услышать, как эти люди, которые, разумеется, хотели сделать им приятное, хоть кто-нибудь из них назвал ее хорошенькой. Но как можно назвать хорошенькой девочку, которая как две капли воды похожа на Эдварда Джи Робинсона!

– Сколько ей? – спрашивал швейцар, открывая дверцу подъехавшего такси.

Снизу ответила сама Джессика:

– Четыре. Три мне уже было, – и юркнула в машину.

Эймос, пропустив вперед жену, последовал за ними, предварительно, не глядя, сунув мелочь в руку швейцара, который, в свою очередь, тоже не глядя, бросил монеты в карман, поблагодарил и, закрывая за ними дверцу, назвал шоферу адрес.

Когда машина отъехала, они разместились посвободнее на своих местах – Эймос и Лайла у окон, Джессика напротив родителей на откидном сиденье, сжимая в руках свою куклу. Немного погодя Эймос, осознав, что в машине удушающе жарко, открыл окно, опустив стекло до конца. Пекло началось уже с утра, стояла непривычная жара для Лондона. Какая именно, Эймос не знал, потому что, обратившись с этим вопросом к неизбежному немцу-администратору за стойкой в холле отеля, получил ответ в градусах по Цельсию. Сделав приблизительный перевод, получил цифру, близкую к девятистам.

– Закрой немедленно.

Он посмотрел на жену:

– Я как раз хотел попросить тебя открыть с твоей стороны тоже.

– Эймос, мои волосы, – прозвучало в ответ.

– Твои волосы в полном порядке.

– Это потому, что я вчера заплатила Видалу Сассуну целое состояние. И если хочешь, чтобы я и дальше выглядела прилично, закрой окно.

У Эймоса мгновенно мелькнула мысль о том, насколько жена похожа на свою мать. Он ненавидел свою тещу больше всего на свете, она шла следующей после Гитлера.

– Страшная жара, – отозвался он.

– Да я знаю, что жарко, коротышка. Поэтому я и не хотела ехать в метро.

– Если я закрою окно, мы окажемся в запертой коробке и будет полное сходство с метро. А ты сама не хотела метро.

– Господи, какой ты ребенок. – Лайла с раздраженным видом опустила стекло со своей стороны, и в такси сразу ворвался жаркий вихрь.

– Так гораздо лучше, – сказал Эймос. Он уже решил, что победа осталась за ним, и удивился, когда услышал:

– Сколько ты дал швейцару?

– Что?

– Сколько, какие чаевые?

Эймос пожал плечами:

– Не знаю. Может быть, шиллинг.

– Ах, ты не знаешь! Ты дал швейцару, наверно, доллар, но, как и положено деревенщине, даже не понял.

– Не давал я ему никакого проклятого доллара!

– Тогда сколько?

– Ты же в это время садилась в машину, спиной ко мне, так какого дьявола ты уверена, что я ему вообще что-то дал?

– Когда такая сумма утекает от нас напрасно, для меня достаточно просто находиться поблизости, чтобы почувствовать, что происходит.

– «Серебряная пуля! – вдруг завопила Джессика. – Где человек в маске? Он уже исчез». – Она подставила сложенные ладошки ко рту. – Эй-эй Силвер, аууууууу!

Лайла расхохоталась от неожиданного представления, Эймос тоже улыбнулся. Раньше, еще несколько месяцев назад, он бы тоже рассмеялся – в конце концов именно он научил дочь всему, вдалбливая в нее эти сценки, как только она стала способна имитировать звуки. В том числе и то, что она сейчас изобразила, тоже. Отрывки из Одинокого Рейнджера. Так же, как и начало из «Тени». И песню Джека Армстронга.

Это и многое, многое другое. Он настойчиво учил ее, и ему безумно нравились ее успехи, особенно когда она неожиданно удивляла их своими способностями. Нравились до того момента, пока он вдруг не осознал, что она пользуется этим приемом лишь в тех случаях, когда они с Лайлой ругаются, и чем хуже, яростнее ссора, тем длительнее представление – своеобразная детская хитрость, и теперь, когда Эймос понял это, ему каждый раз делалось больно.

– Я дал ему слишком много, – пробормотал он виновато, – швейцару. Даже не знаю сколько, но много. Ты права, прости меня, Лайла.

Лайла кивнула, хотела что-то ответить, но вдруг передумала. Эймос откинулся назад и замолчал. Она тоже молча зажгла сигарету, но ветер не дал возможности курить, посыпались искры, и Лайле пришлось вышвырнуть сигарету в окно. Джессика принялась объяснять кукле достопримечательности, которые видела в окно такси, особенно ей нравились двухэтажные автобусы. Такси промчалось по Найтсбридж, въехало на Пикадилли и пересекло Хэймаркет по направлению к Стрэнд. Они молчали, пока такси не остановилось бок о бок с автомобилем с открытым верхом. В разогретом воздухе неслись громкие звуки «Фрэнси».

– Эта песня здесь звучит чаще, чем в Америке, – сказала Лайла.

Эймос кивнул.

– А мы думали, что англичане обладают хорошим вкусом.

Оба замолчали и стали слушать.

Каждые несколько лет вдруг появлялась мелодия, которая завоевывала сразу всех. По необъяснимой причине западный мир начинал сходить с ума по одной-единственной песне. Она становилась неотъемлемой частью бытия, и спрятаться от нее было так же трудно в Лилле, как в Кенте или в Барселоне. В один год это была «Никогда в воскресенье». Потом «Воларе». Ну и наконец «Хэлло, Долли». В этом году хитом стала «Фрэнси», из бродвейского нашумевшего мюзикла того же названия. Кстати, из этих четырех песен Эймосу меньше всего нравилась последняя. Хотя именно он и был ее автором. Не говоря уже о том, что заработал на «Фрэнси» почти полмиллиона и продолжал зарабатывать. Он никогда никому не говорил о своем отношении к этому произведению, может быть потому, что вообще был замкнутым. Наверно, еще потому, что боялся вызвать в ответ недоумение и обвинения в ложной скромности. Это была неплохая песня; Эймос, написавший их немало, начиная с юных лет, понимал в этом толк – но… все-таки недостаточно хороша. Мелодия была слабовата, а стихи о молодом человеке, полюбившем девушку по имени Фрэнси больше всего на свете, скучны и прозаичны. Сначала Эймос дал песне название «Что бы ты выбрал?», собственно, на этом и было построено содержание, повторяющийся припев со словами «Что бы ты выбрал?» и дальше следовал выбор: деньги, здоровье, славу, вечную жизнь или… Фрэнси. И каждый раз ответ был один – Фрэнси. Но как бы то ни было, Эймос признавал, что песенка трогательная, пусть в чем-то и банальная. После первого же представления на Бродвее люди начали насвистывать, напевать мелодию, а когда спектакль вернулся из турне по стране, «Фрэнси» была уже на пятом месте, записанная в исполнении Энди Вильямса, и поднималась выше и выше. И менее чем через месяц, то есть шесть месяцев спустя со дня появления, стала номером один в «Биллбоард», «Кэшбокс» и «Вэрайети», и журнал «Тайм» поместил эссе, посвятив его феноменальному успеху песни в своей рубрике о шоу-бизнесе.

Лайла обожала песню о Фрэнси. Она никогда не говорила об этом, но на ее лице всякий раз появлялось выражение, которое Эймос расценивал как неувядаемое восхищение. Успех песни как ничто другое подтверждал, что Лайла не промахнулась в выборе жениха. Невзирая на жесткое сопротивление и предостережения своей матери, она вступила в бой и выиграла битву, выйдя за бедного протестанта из Принстона, Эймоса Маккрекена. Хотя он приписывал такие мысли жене лишь в своем воображении, Эймос искренне был уверен, что Лайла, слушая «Фрэнси», думает именно об этом. И хотя это было глупо, чувствовал себя уязвленным.

Во-первых, он был не из Принстона, просто учился там в школе. Его родиной скорее всего можно было назвать Афины, Иллинойс. Захолустье в предместьях Чикаго, где он не был с тринадцати лет.

И во-вторых, он не был беден. Когда они встретились, сама Лайла только что покинула стены Уэллсли, он же в свои двадцать три уже неплохо зарабатывал, писал музыку для рекламных роликов на телевидении. В двадцать шесть его шоу «Голубые глаза» было поставлено на Бродвее. Они были к тому времени женаты два года. И хотя шоу провалилось с треском в Филадельфии, пара песен оттуда была записана известными исполнителями, а одна из них, «Танец Рэйчел», стала его первым хитом. Оправившись от провала, он приступил к работе, каждый год выдавая несколько незначительных сочинений, доход тогда упал ниже тридцати пяти тысяч.

И еще он был еврей.

Наполовину еврей, точнее. Потому что его мать была из «проклятого» племени. Впрочем, «проклятого» слишком сильно сказано, Эймос не был антисемитом. Он вообще ничего об этом не думал, и до тех пор, пока никто не знал о его матери, спал спокойно. Да и не было особых причин для тревоги – у него были светлые, почти белокурые волосы, голубые глаза, прямой нос и фамилия Маккрекен. Он не поддерживал отношений с людьми, которые знали его до Принстона. Единственная родственница со стороны матери – незамужняя тетка, жила в Такоме, и Эймос видел ее всего один раз, когда приезжал гостить на Рождество, двадцать лет назад. Никто ничего не знал. Ни его жена, ни его ребенок, ни его теща антисемитка, ни его товарищ по работе Донни Клайн, ни его продюсер, ни многочисленные интервьюеры, а он встречался со многими после того, как стал известным.

Эймос не собирался скрывать своего происхождения. Просто так получилось. Его мать сбежала из дому с заезжим комми, когда Эймос был совсем маленький, бросив их с отцом. Мистер Маккрекен так и не смог оправиться от шока после ее бегства. Отец, неудачник-бухгалтер, пока Эймос рос, становился все угрюмее. Эймос очень переживал, глядя на его страдания. Отец умер в то лето, когда Эймос окончил среднюю школу.

Той же осенью, уезжая на поезде в Принстон, Эймос поклялся никогда не возвращаться в Иллинойс. Кстати, в Иллинойсе о нем тоже некому было вспомнить, он не оставил там ни друзей, ни родственников.

Эймос был лучшим в классе, с ярко выраженными способностями в музыке. Он выбрал Принстон из-за «Трай-англ-шоу!» Сразу, как только его приняли, сделал успешную попытку присоединиться к коллективу, где и работал не покладая рук, методично написав половину песен для шоу на своем первом курсе и все, за исключением одной, на старшем. К тому времени он вообще забыл о своем происхождении, пока однажды вечером в Коттедж-клубе Кэмерон не начал рассказывать еврейские анекдоты. Сначала Эймос вспыхнул, надеясь, что никто этого не заметит и не спросит причину. Молясь про себя, он ждал, чтобы Кэмерон прекратил, переключился на другую тему, наконец, чтобы кто-то из присутствующих попросил его замолчать. Но надежды были тщетны, Кэмерон все продолжал, и поскольку его отец был страховым агентом, он знал все последние анекдоты, приличные и не очень. Никто его не останавливал. Несколько человек отошли в сторону, и Эймос им позавидовал. И вдруг начал прислушиваться к тому, о чем рассказывает Кэмерон, который, бесспорно, был замечательным рассказчиком, а акцент имел получше, чем у Майрона Когена.

Через десять минут Эймос хохотал.

Но после того вечера он понял, что у него теперь есть тайна. Она была и раньше, но он только после этого вечера осознал сей факт. Впрочем, сразу же начисто забыл об этом и вспомнил лишь дважды. Один раз, когда ухаживал за Лайлой. Миссис Роуэн и без того кипела и выходила из себя, ведь ее дочь хотела выйти за какого-то композитора-песенника! Но если бы она узнала о матери Эймоса, его брак навряд ли бы состоялся. Несмотря на то, что они с Лайлой с ума сходили от любви друг к другу. Да, их любовь была настоящей.

Потом…

Второй раз это было, когда он рассказал Марксу. Эймос не видел маленького человечка почти месяц, и лежа на кушетке, решил вдруг, что Маркс должен знать. Впрочем, так и не смог подвести к нужной теме и уже после сеанса, идя к двери, вдруг обернулся:

– Послушай, моя мать была еврейкой.

– Моя тоже. Подумаешь!

– Никто не знает об этом.

– Значит, ты больший шизоид чем я думал. Нечего страдать комплексом неполноценности. Наполовину еврей лучше, чем вообще не еврей.

* * *

Машин становилось все больше, а на Флит-стрит их ждала пробка. Жара и духота казались просто невыносимыми. Они еще продвигались некоторое время, потом окончательно встали. Эймос начал барабанить по коленным чашечкам, наигрывая мелодию. Это была сводившая с ума некоторых вредная привычка, но неизменно при стрессовых ситуациях он начинал использовать коленные чашечки как клавиши.

– «Янки Дудль?» – спросила Джессика. Эймос взглянул на дочь.

– Да или нет?

– Да или нет, что?

– Ты играешь «Янки Дудль?» Отсюда это выглядит так.

– Это ниоткуда не выглядит как «Янки Дудль». Вот «Янки Дудль», – и он быстро проиграл мотив. – Ты же дочь композитора, можешь уловить разницу?

Джессика кивнула.

– Молодец.

– «Прекрасная Америка». Эймос комично глубоко вздохнул:

– Я играл «Есть что вспомнить» и очень разочарован в тебе, Джонатан.

– Я уже хотела сказать, но Каддли мне шепнула, что она уверена, если не «Янки Дудль», то «Прекрасная Америка».

– Много раз уже доказано, что Каддли медведь на ухо наступил. Послушай, Джером, ты должна жить своим умом.

– Сыграй еще, я угадаю, – и сурово посмотрела на свою тряпичную куклу. – А ты помолчи.

Эймос начал отстукивать «Гори, гори, маленькая звездочка» с особенным усердием. Джессика за последний год ни разу не ошиблась по поводу этой песни, но каждый раз притворно продлевала время для разгадки, чтобы полнее насладиться своим триумфом.

– Это очень трудная мелодия, – сказала она. Эймос, продолжая отстукивать, кивнул:

– Я тебе дам малюсенькую подсказку – это точно не национальный гимн Болгарии.

– Ты нарочно выбираешь самые трудные.

– Сдаешься Джедллибелли?

Джессика, глядя на его пальцы, уморительно пыталась нахмурить брови.

Эймос посмотрел в сторону. Он обожал это выражение задумчивой сосредоточенности, делавшее ее разительно схожей с Эдвардом Джи Робинсоном. И отвернулся, потому что в противном случае начал бы излучать восхищение чадолюбивого папаши, а это было против его правил – нельзя портить ребенка. Единственно, что Эймосу не нравилось в своем ребенке, это ее имя, впрочем, здесь была его вина. Джессика. Он ненавидел имя тещи, но четыре года назад, когда его ребенок появился на свет и все стали подбирать имя, он слишком поспешно, без борьбы уступил. Может быть, он надеялся, что, обессмертив таким образом свое имя, старая ведьма хоть немного смягчится по отношению к зятю. Но она осталась кем и была всегда – холодной эгоистичной изуверкой. Назвав внучку ее именем, они дали этой мегере право командовать девочкой и помыкать, так же, как остальными. Эймос старался держать подальше дочь от старой карги и почти никогда не называл девочку по имени. Почти три года не называл дочь Джессикой. Любым другим, которое начиналось с буквы Д. Никогда – Джессика. Объяснял жене и теще, что делает это для того, чтобы не было недоразумений, и пока никто не уточнял, каких именно.

– Великий Скотт, это «Гори, гори» – закричала Джессика.

– Ей-богу, ребенок просто неподражаем! – Эймос наклонился вперед и пожал ее маленькую ручку. Потом снова откинулся на сиденье и стал смотреть в окно.

Все это время такси не двинулось с места.

Эймос закрыл глаза и подержал их закрытыми сколько смог, открыл и снова посмотрел. Такси неподвижно стояло, как и прежде, между книжным магазином Смита с одной стороны улицы и пабом с закрытыми ставнями – с другой. Эймос резко наклонился и постучал в перегородку шоферу. Тот опустил стекло.

– Где находится собор Святого Павла?

Тот показал прямо перед собой:

– Прямо, вверх по улице…

– Спасибо. – Эймос снова откинулся назад. Шофер поднял стекло. Эймос повернулся к жене:

– Не хочешь прогуляться?

– Прогуляться?

– Разве ты не слышала, это сейчас последний писк моды – ставишь одну ногу перед другой, и, прежде чем успеешь опомниться, – ты уже идешь. Все так делают: и принцесса Маргарет, и другие.

– Какая муха тебя укусила?

– Ты слышала, что он сказал – надо идти прямо, вверх по улице.

– Но он не сказал, что это близко.

– Я сейчас у него спрошу. – И Эймос вновь наклонился вперед.

– Я не хочу идти пешком, – отрезала Лайла.

Эймос снова откинулся назад:

– Тебе здесь нравится, я знаю. Она не ответила.

Эймос обратился к кому-то воображаемому на откидном сиденье:

– Эймос, как прошло твое путешествие в Лондон? Послушайте, мы потрясающе прогулялись по Флит-стрит.

– Никогда не выходи замуж за композитора, – сказала Лайла дочери, – если уж возникнет необходимость, выходи за дантиста. Но композиторы – ни в коем случае!

– Папочка – композитор, – отозвалась Джессика.

– Джозефина, Джозефина, – Эймос схватил путеводитель по Лондону, – знаешь, где мы находимся? Знаешь? Это потрясающе! – Он лихорадочно листал путеводитель. – Видишь это заведение напротив?

Джессика покосилась в указанном направлении.

– Послушай, что они пишут. Мои руки просто трясутся от волнения. Это, оказывается, прачечная Скетчли, та самая, услугами которой пользовался доктор Сэм Джонсон. Послушай, что здесь написано: «Скетчли на Флит-стрит, туда доктор Джонсон носил свое белье и ботинки в то время, когда работал над своим знаменитым словарем.

– Как смешно! – сказала Лайла.

– Но ты не можешь стирать ботинки, их надо чистить, – сказала Джессика.

– Погоди… Погоди-ка, здесь есть ответ. В старые времена в Скетчли был специальный чистильщик, который чистил обувь клиентам, пока те ждали свое белье.

– А! – Джессика кивнула.

– Боже мой! – Эймос схватился за сердце, – послушай, Джеки, видишь ту аптеку?

Джессика опять искоса взглянула.

– Это та самая аптека, где Уильям Шекспир покупал свои капли от насморка, когда переписывал набело «Гамлета». – Эймос захлопнул путеводитель. – Как нам повезло, что мы попали в пробку!

– Одерни юбку, Джессика, – сказала Лайла, – и сядь прямо.

– Я просто пыталась увидеть аптеку…

– Я сказала сядь прямо!

– Давай, давай, – сказал Эймос, – кричи на ребенка!

– Когда я действительно закричу, ты это сразу услышишь.

– Я все еще считаю, нам надо пойти пешком.

– Куда это?

Эймос чуть не вспылил. Иногда надо просто наорать на Лайлу, чтобы от нее не свихнуться. Но усилием воли подавил желание, не теряя хладнокровия, улыбнулся Джессике и начал следующий пассаж на коленках.

– Слава богу, что мы не поехали на метро, – сказала Лайла.

– Если бы мы поехали на метро, мы давно были бы на месте.

– Или умерли бы от духоты.

– Да, ты взмокла, как курица, любовь моей жизни!

– Ты назвал меня курицей?

– Вот здорово! Это мысль!

– Каддли говорит, чтобы вы прекратили ругаться, – сказала Джессика.

– Скажи Каддли, что это не ее проклятое дело!

– Каддли говорит «пожалуйста».

Эймос слышал просьбу дочери и хотел, но уже не мог остановиться. Он вспомнил, как Лайла выставила его дураком у подъезда отеля, когда он предложил поехать на метро. Он тогда молча проглотил обиду, но теперь, зажатый в пробке, обливаясь потом, не сдержался.

– Следи за своими выражениями, я имею в виду «проклятый».

Лайла резко повернулась к мужу:

– Что ты сказал?

– Я сказал, – повторил Эймос, – что в течение проклятых семидесяти двух часов моя проклятая жена говорит на проклятом английском, как проклятый местный житель.

– А кто сказал «давай поедем на подземке?»

– Ну и что?

– Ты назвал метро «подземкой».

– Так говорят англичане.

– Они говорят «проклятый» тоже.

– Есть разница…

– Нет! Никакой разницы нет! Разница в том, что, когда говоришь ты, тебе можно, а мне нельзя. И теперь я действительно кричу, Эймос, ты слышишь?

Эймос хотел ей ответить как следует, слова уже готовы были сорваться, но вдруг раздался голосок Джессики:

– Папочка, папочка, я забыла тебе сказать, Уилли Мэйс сегодня был в ударе, я забыла тебе сказать…

Эймос в ответ с силой рванул дверцу, вывалился из такси и пошел прочь между застрявших в пробке автомобилей к тротуару. Постоял там неподвижно, лишь пальцы бешено отстукивали мелодию. Он думал: «Боже мой, успокойся. Ведь ты приехал сюда, чтобы спасти свой брак, а не погубить его окончательно…»

* * *

Еще совсем недавно мысль о крахе брачных отношений могла показаться Эймосу такой же нелепой, как предположение о внезапно вспыхнувшей любви к теще. У него было несколько твердых убеждений в жизни, одно из них – надо делать все возможное и не допустить, чтобы его брак распался, как это произошло между его родителями. Лайла – он выяснил это на втором же свидании – тоже была из распавшейся семьи, ее отец, по-видимому, был одним из тех мягких хороших людей, которым неизвестно за какие грехи в наказание достается женщина вроде ее матери. Мистер Роуэн был художник или хотел им быть, но Джессика быстро вылечила его от этого желания и заставила заниматься практическим делом – банковским, в котором он совершенно ничего не смыслил и поэтому потерпел крах, затем крах потерпел и их брак. Это случилось, когда Лайла была совсем маленькой. Она видела отца редко, потому что тот вернулся на родину в Небраску и мог позволить лишь крайне редкие визиты на Пятую авеню, где подрастала Лайла. Эймос никогда не встречался с мистером Роуэном, но сделал вывод, что всю жизнь в Лайле шла борьба между унаследованной от отца добротой и мягкостью против всего скверного, склочного, доставшегося от матери. Вначале Эймос считал, что выигрывает мистер Роуэн, но по истечении одного года совместной жизни начал сомневаться.

В себе он тоже не был уверен и начал сеансы с психоаналитиком в январе, через неделю после дебюта «Фрэнси». Он уже несколько месяцев ощущал смутное недовольство и тревогу, но все это относил за счет волнения. Ожидания, как отнесется публика к мюзиклу. Провал первого мюзикла в турне до сих пор вспоминал с ужасом. Больше такое не должно повториться. Донни Клайн, его сценарист, всегда выражал здоровый оптимизм по поводу «Фрэнси». Но не Эймос. Тем не менее он работал много, не обращая внимания на участившиеся боли в спине, начавшиеся за две недели до репетиций. И перенес все турне стоически, выдерживая боль, затягиваясь в ортопедический корсет.

На следующий день после открытия шоу в Нью-Йорке он получил пятьдесят четыре телефонных звонка с поздравлениями. В ту ночь, страдая бессонницей без особых причин, он вдруг подумал, что ему абсолютно безразличны мнения всех этих пятидесяти четырех. А час спустя пришел к выводу, что, за исключением жены и ребенка, ему наплевать на все на свете – людей, места, вещи, все.

Утром он разбудил Донни Клайна вопросом, есть ли у того психоаналитик, который может рекомендовать Эймосу своего коллегу? А через два дня Эймос впервые встретился с доктором Марксом, и начались их беседы пять раз в неделю с девяти двадцати до десяти минут одиннадцатого, с понедельника по пятницу. И все пошло неплохо, как вдруг, буквально за неделю до поездки в Европу, однажды вечером у них с Лайлой вышла крупная ссора, и как всегда без всякого повода. Ссора вылилась в рыдания Лайлы и ее бегство на кухню. Он пошел на веранду и там принялся злобно выстукивать по коленке в такт ее всхлипываниям. Окно кухни выходило на террасу, и немного погодя Эймос подкрался к нему и стал рассматривать свою жену, взвешивая все ее достоинства и недостатки, и вдруг понял, что ему она тоже глубоко безразлична.

А через минуту ворвался на кухню, схватил в свои объятия Лайлу, умолял о прощении, испуганно прижимая ее к себе.

– И что тебя напугало? – спросил после доктор Маркс.

– Ну как же, с ума сойти можно. Ты представляешь – смотреть на свою жену и думать, что тебе на нее наплевать.

– Хочешь развод?

– Я сам не знаю, чего хочу. Маркс помолчал.

– Я подумал, может быть, мне поехать в Европу, – сказал Эймос.

– Одному?

– Нет-нет, с ними обеими.

– Когда?

Эймос пожал плечами:

– Хоть завтра. Доктор Маркс молчал.

– Ты не считаешь, что это хорошая идея, не так ли?

– Мое мнение здесь ни при чем, ты должен убедиться сам.

Эймос покачал головой:

– Ты очень добр.

– Думаешь, Лайла хочет развода?

– Ты смеешься? – Эймос сел на кушетке. – Если только у нее возникнет малейшее подозрение, что я подумываю о разводе, она с ума сойдет. Я знаю Лайлу. Она может придираться и ругаться, но она очень привязчива. – Он задумчиво добавил: – Почему брак такая сложная штука?

Доктор Маркс ударился в свое обычное венское красноречие.

– Когда одного знаменитого судью спросили, почему происходит так много разводов, знаешь, что он ответил? Он сказал, и я под этим готов подписаться: «Потому что чертовски трудно любым двум людям ужиться вместе!»

* * *

Эймос сошел с тротуара и вернулся к такси. Просунул голову в окно.

– Извините меня, – сказал он, обращаясь к дочери, – но я ищу мисс Джеллохэд Маккрекен.

– Это я – Джеллохэд Маккрекен.

Эймос просунул голову дальше.

– Нет, – сказал он, – я признаю сходство, но настоящая Джеллохэд Маккрекен никогда не путешествует без своей куклы.

– Да вот же Каддли! – Джессика, приходя в радостное возбуждение, показала куклу. – Видишь? Видишь?

– Тогда вы действительно она. Выходит, что я ваш отец. А это, вероятно, мое такси. – Он сел в машину и захлопнул дверцу. – И значит, это моя жена.

– Ненормальный, – сказала Лайла.

– Почему ты уходил? – спросила Джессика.

– Мне надо было проветриться.

И все трое неожиданно рассмеялись, каждый по своей причине.

Наконец, они прибыли к собору Святого Павла.

– Оказывается, он все еще на месте, – заметил Эймос, когда такси остановилось у парадной лестницы.

– Прекрати, – сказала Лайла, выходя из машины, – перемирие – есть перемирие.

– Можно я заплачу водителю? – спросила Джессика.

– Послушай, Джеркхэд, если я дам тебе деньги, где уверенность, что ты не удерешь к границе?

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! – подпрыгивала от нетерпения Джессика.

Эймос взглянул на счетчик. Потом выудил из бумажника банкноту:

– Скажи ему, чтобы сдачу оставил себе. Увидишь, как он рассердится.

Джессика просунула деньги в прорезь перегородки:

– Сдачу оставьте себе.

– Благодарю вас.

– Видишь? Он на меня не рассердился! – И первая полезла из такси. – Сегодня я буду лидером, ладно? Где мамочка? – Она оглянулась. – Вот она! – и показала на Лайлу, стоявшую на верхней ступени около входа, направив на них «Майнекс». Она снимала мужа и дочь, пока они не присоединились к ней. – Это правда насчет Вилли Мэйса, папочка. Я читала своими собственными глазами.

Эймос кивнул. Джессика еще не умела читать, но с прошлого лета, обнаружив страстную отцовскую любовь к Замечательному Вилли, она каждый день просматривала счет матчей. Всегда могла определить команду Вилли, потому что Сан-Франциско было самым длинным названием в любой лиге, а найдя необходимое, искала буквы HR. Дальше было просто – она знала, как выглядит имя «Вилли» наряду с другими словами: «кошка», «собака», «Сара Ли» и «Бамбл Би Тьюна».