Текст книги "Гость из Альтрурии"

Уильям Дин Хоуэллс
ГОСТЬ ИЗ АЛЬТРУРИИ

1

Должен признаться, что при всем желании увидеть воочию настоящего альтрурца, особого прилива радушия, когда гость наконец предстал передо мной, вслед за рекомендательным письмом, полученным от одного моего приятеля, я не ощутил. Правда, больших хлопот в гостинице с ним не предвиделось: мне надо было всего лишь снять номер и предупредить, чтобы никаких денег с него не брали под предлогом, что деньги их не имеют у нас хождения. Но последнее время мне особенно хорошо работалось – я жил в окружении своих героев, в местах, где разворачивалось действие романа, участвовал во всех описываемых там событиях – и мне вовсе не улыбалось вводить в наше общество своего гостя или покидать свою компанию ради него. И тем не менее, когда он наконец приехал, сошел с поезда и я пожал его протянутую руку, мне, против ожидания, не составило большого труда сказать, что я рад его видеть. Да я и правда был рад – стоило мне взглянуть ему в лицо, и я сразу же проникся к нему сильнейшей приязнью. Узнал я его без малейшего затруднения, так непохож он был на сошедших с поезда вместе с ним американцев, распаренных, озабоченных и недовольных. Был он нельзя сказать, чтобы молод, но, как говорится, в расцвете лет – возраст, когда наши соотечественники настолько поглощены заботой о том, как бы получше обеспечить свое будущее, что им, право, не до настоящего. Выражение его лица, а в особенности спокойные, ласковые глаза говорили о том, что альтрурец живет всецело в настоящем и что для него границы праздности навсегда отодвинуты за дальний горизонт; во всяком случае, такое впечатление создалось у меня при взгляде на него, почему, повествуя о нем, я и прибегаю невольно к несколько витиеватым выражениям. Роста он был выше среднего и обладал превосходной выправкой. Лицо его – там, где оно не было скрыто бородой, – загорело, то ли на солнце, то ли на морском ветру, и, не будь мне известно из письма приятеля, что он человек образованный и в своей стране небезызвестный, я никогда не заподозрил бы в нем кабинетного ученого; ни бледности, ни изможденности, свойственных людям, обремененным умственным трудом, в лице у него не замечалось. Взяв мою без особого энтузиазма протянутую руку, он так ее стиснул, что я решил избрать на будущее форму ежедневных приветствий, не требующую столь интенсивной работы мускулов.

– Разрешите ваш саквояж, – сказал я, как мы обычно говорим, встречая кого-нибудь на вокзале, и он тут же сунул мне довольно-таки тяжелый чемодан, ласково улыбнувшись одними глазами, как будто это было с его стороны невесть какое одолжение.

– У вас есть багажная квитанция? – спросил я.

– Да, – ответил он на хорошем английском языке с небольшим, однако дотоле не известным мне акцентом. – Я приобрел две.

Он вручил квитанции мне, а я в свою очередь передал их гостиничному носильщику, который ожидал уже с багажной тележкой. Затем я предложил альтрурцу пройтись лугом до гостиницы, находившейся совсем близко от станции. Мы пошли было, но вдруг он остановился и посмотрел назад через плечо.

– Насчет багажа не беспокойтесь, – сказал я. – Носильщик доставит его в гостиницу. Когда мы с вами дойдем, чемоданы уже будут в номере.

– Но он сам грузит их на тележку, – сказал альтрурец.

– Да. Как обычно. Он парень здоровый. Ничего с ним не случится. Вам нечего… – Я так и не успел сказать, что ему нечего беспокоиться за носильщика. Альтрурец уже мчался назад, на станцию, и мне пришлось пережить несколько неприятных минут при виде того, как он подхватывает один чемодан за другим за второй конец и помогает носильщику перекидывать их на тележку. Кладь помельче он перебрасывал сам и работал не переставая, пока на платформе не осталось ни одного чемодана.

Я стоял, держа на весу его саквояж, и смущенно наблюдал это необычное зрелище, свидетелем которого был не только я, но и остальные пассажиры поезда и все встречавшие их друзья. Кое-кто из них проследовал мимо меня в большой карете, запряженной четвериком, и одна дама, к которой приехал на воскресенье муж, приведя ее тем самым в прекрасное настроение, весело крикнула мне из окна:

– А ваш приятель, кажется, большой любитель физических упражнений!

– Да, – ответил я сухо. Блещущего остроумием ответа, увы, мне на сей раз в голову не пришло.

Но рассердиться на альтрурца, когда он после суеты с багажом как ни в чем не бывало вернулся, сияя улыбкой, ко мне, было просто невозможно.

– А знаете, – сказал он. – Мне показалось, что этот славный малый был несколько смущен моей помощью. Надеюсь, это не уронило его в глазах окружающих? И как я об этом не подумал!

– Ну, думаю, мы это с ним уладим. Мне лично кажется, что он скорее удивился, чем смутился. Однако давайте поторапливаться, а то поезд и так опоздал на полчаса, и, если мы не доберемся до гостиницы в кратчайший срок, у нас останется немного шансов получить ужин.

– Да? – сказал альтрурец. – А почему?

– Знаете, – ответил я уклончиво, – кто опоздает, тот воду хлебает. Это в природе вещей.

– Разве? – отозвался он и взглянул на меня искоса, словно был не уверен, шучу я или говорю серьезно.

– А разве нет? – спросил я не без раздражения, но тут же поспешил добавить: – И, кроме того, мне хочется, чтобы у нас осталось после ужина время немного погулять и осмотреть окрестности. Я думаю, вам это доставит удовольствие.

Я знал, что пароход, на котором он ехал, пришел в Бостон этим утром, и решил, что пора спросить его: «Ну, как вам Америка?» Собственно говоря, следовало задать этот вопрос, как только он сошел с поезда.

– О, все, что я вижу, чрезвычайно интересно. – Однако мне почему-то показалось, что он говорит не совсем то, что думает. – Мне всегда хотелось побывать здесь – как-никак Америка самая передовая страна своего времени.

На последней фразе я вновь воспрял духом, а то настроение у меня совсем было упало. Слегка приосанившись, я сказал:

– Не правда ли, до чего хороша наша система контроля багажа? – Похваляясь перед иностранцами, мы обычно указываем на это новшество в числе первых, и фраза сказалась почти автоматически. – Между прочим, – окончательно расхрабрился я, – вы, наверное, хотели сказать, что привезли две квитанции, а не то, что приобрели их.

– Но так оно и было, – ответил альтрурец. – За каждую я заплатил в Бостоне пятьдесят центов. Все так делали, – объяснил он, заметив мое удивление. – Я думал, у вас так принято?

– На большинстве железных дорог, слава Богу, такого обычая еще нет. Люди просто дают на чай носильщику, желая быть уверенными, что он вовремя зарегистрирует их багаж и погрузит его на поезд. Мне и самому пришлось так поступить, когда я ехал сюда, иначе мои чемоданы могли не появиться здесь и завтра. Тем не менее система действует отлично.

– У бедняги вид был совсем замотанный, – сказал альтрурец. – И я рад, что дал ему что-то. У него, по-моему, скопилось для отправки несколько сот мест багажа, и он, не в пример здешнему носильщику, ничуть не смутился, когда я помог ему погрузить свои чемоданы в вагон. Должен признаться, на меня произвели довольно-таки скверное впечатление убогий вид вокзала, ветхое оборудование, неприглядные залы ожидания и царившие там теснота и неразбериха.

– Знаю, – согласился я. – Настоящее позорище, хуже вокзала нет ни в одном городе.

– Очевидно, – сказал альтрурец, – у этой дороги нет средств нанять побольше носильщиков и построить новые вокзалы; все, что я видел по пути сюда, находится в большом упадке.

– Да нет, – нехотя объяснил я. – Это одна из богатейших дорог в стране. Их акции стоят около ста восьмидесяти долларов каждая. Однако нам надо поторапливаться, а то еще и правда опоздаем к ужину, – перебил я сам себя, хотя меня вполне устроило бы прийти в гостиницу после того, как носильщик доставит багаж в комнату. Я содрогался при мысли о возможности очередных попыток принять энергичное участие в этом деле со стороны моего странного спутника. Я и сам нередко испытывал чувство жалости по отношению к гостиничным носильщикам, но мне и в голову не приходило, что можно предложить свою помощь, когда они волокут тяжелые чемоданы.

Альтрурец пришел в восторг при виде гостиницы: она и правда выглядела прелестно со своими затейливыми многочисленными верандами, на которых толпились хорошо одетые люди, и зелеными лужайками с резвящимися детьми. Я повел его в смежный с моим номер, который снял заранее. Номер был обставлен скромно, но циновка на полу, свежие холщовые чехлы на диване и креслах и белые стены придавали комнате известное очарование. Я раздвинул шторы, чтобы он мог взглянуть на горы, багровеющие в лучах заката, и озеро, тонущее в густой зелени берегов.

– Великолепно! Великолепно! – вздохнул он.

– Да, – скромно согласился я. – Нам кажется, что здесь весьма недурно. – Он стоял перед окном как зачарованный, и я решил ему напомнить: – Времени на то, чтобы отряхнуть пыль странствий, у вас осталось совсем мало. Двери столовой закрываются в восемь, и нам надо торопиться.

– Я мигом, – сказал он, снимая пиджак.

Я стоял у подножия лестницы, стараясь не выказывать нетерпения и не замечать вопросов, таившихся в глазах моих знакомых и готовых сорваться с их губ. Видимо, мой компаньон своим поведением на вокзале успел прославиться на всю округу, и все желали знать, откуда он такой. Я отвечал просто, что это гость из Альтрурии, а в некоторых случаях заходил немного дальше и объяснял, что альтрурцы сильно отличаются от всех прочих людей.

Мой гость отыскал меня гораздо скорее, чем можно было предположить, и тут мне немного воздалось за те мучения, которые я ради него претерпел. Я заметил, что, какие бы слухи ни ходили о нем, люди, встретившись с ним, тотчас же, подобно мне, подпадали под его таинственное обаяние. Он произвел какие-то изменения в своей одежде, и я видел, что женщин он привлекает не только красотой, но и элегантностью. На всем пути в столовую они провожали его глазами, и я был горд тем, что нахожусь в его обществе, как будто в том, что он так хорош собой, была и моя заслуга. На самого же альтрурца наибольшее впечатление произвел, по всей видимости, метрдотель, который проводил нас к нашему столику; пока мы дожидались, чтобы нам подали ужин, я улучил минуту и объяснил своему гостю, что это студент, изучающий богословие в одном из провинциальных колледжей, и что приехал он сюда на летние каникулы на заработки. Это, как мне показалось, заинтересовало его настолько, что я решил поведать ему, что и многие официантки, стоявшее поодаль в ожидании заказов посетителей, зимой преподают в сельских школах.

– Так и должно быть. Я был вполне готов к тому, что встречу в Америке нечто подобное.

– Еще бы, – поднял я голову; слова его приятно щекотнули мою национальную гордость. – Если в Америке есть что-то ценное, так это повсеместное уважение к труду и признание личных заслуг. Я надеюсь, вы долго пробудете у нас. Мы любим, когда к нам приезжают люди, способные понять дух наших законов, а не только их букву. Как правило, европейцы не совсем разделяют наши взгляды. Например, многие из этих официанток ни в чем не уступят любой леди в истинном смысле этого слова: они умны, обладают чувством собственного достоинства, утонченны, достойны уважения…

Меня прервал грохот стула, который резко отодвинул мой гость, вставая из-за стола.

– В чем дело? – спросил я. – Я надеюсь, вам не стало плохо?

Но он меня не слышал. Он выбежал на середину столовой навстречу тоненькой барышне, которая несла нам ужин. Заказывая его, я был широк, поскольку гость мой признался, что обладает хорошим аппетитом, да и сам я проголодался, дожидаясь его, так что поднос, который барышня держала в руках, был заставлен блюдами и, очевидно, тяжел. К моему ужасу, я увидел – услышать с такого расстояния было довольно трудно, – что альтрурец вежливо препирается с ней насчет чего-то, затем, словно одной лишь силой воли преодолев все ее сомнения, он завладел подносом и двинулся с ним в сторону нашего стола. Бедная девочка, красная до ушей, последовала за ним; метрдотель издали беспомощно наблюдал за происходящим; посетители, которых, к счастью, в этот поздний час оказалось немного, были просто ошеломлены, созерцая столь возмутительную сцену. Один альтрурец находил, по-видимому, что в его поведении нет ничего из ряда вон выходящего. Он опустил поднос на столик для посуды, стоявший поблизости, и, невзирая на протесты нашей официантки, сам поставил перед нашими приборами мисочки для ополаскивания пальцев. Затем он наконец уселся на свое место, и барышня, пунцовая от волнения, ретировалась из столовой, чтобы, как я, естественно, заподозрил, вволю наплакаться в кухне. Она больше не вернулась, и метрдотель, вероятно побоявшийся прислать вместо нее другую, взял на себя нехитрую обязанность прислуживать за нашим столиком. Он зорко следил за моим приятелем, будто считал его не вполне благонадежным, однако альтрурец возобновил прерванную беседу так же легко и непринужденно, как в тот раз, когда помог носильщику с багажом. Я счел момент неподходящим для того, чтобы отчитать его за эту выходку, – я вообще сомневался, что это входит в обязанности хозяина; одним словом, вести разговор я предоставил ему.

– Что за прелестное существо! – начал он. – И как восхитительно она отказывалась от моей помощи – без тени кокетства или жеманства. Вы совершенно правы: ее воспитанность, такт, мягкость не позволяют желать лучшего. Она делает честь своей профессии и, уверен, выйдет с достоинством из любого жизненного испытания. Именно такими я рисовал себе американских девушек и теперь, наблюдая ее, ясно вижу, каков должен быть дух вашей страны.

Я хотел было объяснить ему, что, хотя сельская учительница, прислуживающая летом в курортной гостинице, и заслуживает в своем кругу всяческого уважения, она не внушает благоговения – чувства, которое вызывают у нас некоторые другие женщины. Но мне показалось это затруднительным, особенно после всего, что я наговорил о почете, которым пользуется у нас труд, и, пока я раздумывал, как бы получше вывернуться, мой гость продолжал:

– Мне очень понравилась Англия, и англичане мне понравились, но я никак не мог найти ничего хорошего в основах их цивилизации или в аристократическом устройстве их общества. Оно показалось мне несправедливым, ведь мы находим, что в конечном счете неравенство и несправедливость – одно и то же.

Тут наконец нашелся и я:

– Безусловно. Есть что-то отталкивающее, что-то возмутительное в неприкрытой и грубой жестокости, с какой англичане настаивают, будто люди по существу неравны. Утверждение, что люди по существу равны, было отправной точкой, когда мы решили отделиться от них.

– Знаю, – сказал альтрурец. – Как великолепно это выражено в вашей славной Декларации.

– Так, значит, вы читали нашу Декларацию независимости?

– Ее читали все альтрурцы без исключения.

– Так вот, – продолжал я не моргнув, рассчитывая, что сумею, не обидев его, дать понять, что он только что допустил по отношению к официантке маленькую бестактность. – Само собой разумеется, что мы ее не воспринимаем буквально.

– Не понимаю вас, – сказал он.

– Ну, вы же знаете, что, восстав против англичан, мы скорее порывали с их политическими традициями, чем с общественными.

– То есть как это? – удивился он. – Разве вы не покончили с монархией и аристократией, с чинами и классами?

– Да, со всем этим мы покончили.

– Но я обнаружил, что они прочно входят в общественную, равно как и в политическую, структуру Англии. Здесь у вас нет ни королей, ни аристократов. А как насчет классов и чинов?

– Видите ли, разумеется, у нас все это имеет несколько иной оттенок. Существующие в Америке классы и чины создались, так сказать, добровольно.

– А, понимаю. Надо полагать, время от времени кто-то начинает ощущать потребность в служении людям, и ему приходится испрашивать у федеральных властей разрешение полностью посвятить себя нуждам штата и выполнять в нем самые что ни на есть неприятные обязанности. Такие люди, вероятно, пользуются особым уважением. Правильно я себе это представляю?

– Пожалуй, что нет. Не могу сказать, чтобы это было так. И вообще, мне кажется, вам лучше положиться на собственные наблюдения.

– Но я уверен, – сказал альтрурец с простодушием столь прелестным, что я далеко не сразу поверил в его искренность, – что с вашей помощью сумею разобраться во всем куда лучше. Вы говорите, что ваши общественные разграничения добровольны. Но означает ли это, что те, кто находится в услужении, идут на это против своего желания?

– Говоря откровенно, я не думаю, что они пошли бы в прислуги, будь у них иной выход, – ответил я.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, – воскликнул альтрурец, с ужасом глядя на меня, – что они рабы?

– Нет, что вы! – ответил я. – Гражданская война положила этому конец. Мы все теперь свободны – и белые и черные.

– Но если им не хочется быть прислугой, и это занятие не пользуется особенным почетом…

– Я вижу, что вас ввело в заблуждение слово «добровольно», – перебил я. – Собственно, оно не совсем точно передает мою мысль. Разделение нашего общества скорее всего результат естественного отбора. Лучше ознакомившись с тем, как функционируют наши институты, вы поймете, что это вовсе не произвольное разграничение. Общественное положение каждого определяется тем, насколько данная работа подходит человеку и насколько данный человек соответствует своей работе.

– Но это же прекрасно! – воскликнул альтрурец, так и просияв. – Значит, просвещенная молодежь, которая преподает в школах зимой и прислуживает в ресторанах летом, просто выжидает, пока в процессе естественного отбора не определится, станут они учителями или прислугой.

– Да, это можно сформулировать приблизительно так, – согласился я, хотя и не без колебаний. Мне показалось, что я не вполне откровенен с этим предельно откровенным человеком. И прибавил: – Знаете, мы здесь, в Америке, в какой-то мере фаталисты. Мы ярые сторонники теории, что в конце концов все так или иначе устраивается.

– Ну, это неудивительно, – сказал альтрурец, – если, как вы говорите, процесс естественного отбора действительно срабатывает у вас без осечки. Боюсь, однако, мне все еще непонятно, как у вас тут обстоят дела с домашней прислугой. Насколько я помню, вы говорили, что любой честный труд почетен в Америке. Из этого следует, что пренебрежительное отношение к слугам у вас исключено?

– Ну, это не совсем так. На деле в обществе существует пренебрежительное отношение к слугам, и это одна из причин, почему мне не особенно нравится, когда студенты прислуживают в ресторанах. Это останется для них неприятным воспоминанием в дальнейшей жизни, да и для их детей тоже.

– Выходит, что пренебрежение со стороны общества может распространиться и на детей?

– Пожалуй, что так. Никому не захочется вспоминать, что его отец или мать были в услужении.

Альтрурец с минуту помолчал. Затем произнес:

– Таким образом, получается, что, хотя всякий честный труд у вас почитается, существуют разновидности честного труда не столь почетные, как все прочие.

– Да.

– Почему?

– Да потому что существуют роды занятий более унизительные, чем все прочие.

– Но почему? – повторил он с несколько необоснованной, на мой взгляд, настойчивостью.

– Право, – сказал я, – вам следует самому разобраться во всем этом.

– Едва ли я смогу, – грустно сказал он. – Но скажите, раз в вашем понимании унизительно быть слугой и идут на это люди не по доброй воле, почему же они все-таки это делают?

– Из-за куска хлеба. Им некуда деваться.

– То есть они вынуждены выполнять противную им, унизительную работу, потому что иначе им не прожить?

– Простите, – сказал я, мне решительно не понравились такого рода наскоки, и я решил, что даже гостю, если он не желает униматься, позволительно воздать той же монетой. – А разве у вас в Альтрурии дела обстоят иначе?

– Когда-то так оно и было, – подтвердил он, – но не теперь. Признаюсь, для меня это прямо как сон наяву, – видеть воочию условия жизни, давным-давно сведенные у нас на нет.

В его словах сквозило бессознательное чувство превосходства, задевшее меня за живое и побудившее отбрить его:

– А мы их сводить на нет и не собираемся. Мы считаем, что подобные условия будут существовать всегда, поскольку они зиждятся на свойствах человеческой натуры.

– Ой, – мягко сказал альтрурец с какой-то изысканной вежливостью. – Я, кажется, допустил бестактность?

– Боже упаси, – поспешил заверить его я. – Нет ничего удивительного в том, что вы не вполне улавливаете нашу точку зрения. Со временем вам это удастся, и тогда, я думаю, вы поймете всю ее правоту. Мы и сами пришли к заключению, что в вопросе домашней прислуги наши взгляды страдают некоторой нелогичностью. Это вообще весьма любопытная и запутанная проблема. В прошлом вопрос разрешался без лишних мудрствований – люди просто владели своей прислугой, но мы сочли, что это несовместимо с духом наших свободных установлений. И сразу же начались всевозможные эксцессы. Мы благополучно пережили период всеобщего опрощения, когда домашняя хозяйка работала наравне со своей челядью – со своими помощниками, как они именовались, – и решили, что куда проще будет переложить всю домашнюю работу на плечи прислуги, как она с тех пор стала называться. Подобное положение вещей никогда не удовлетворяло кое-кого из лучших чистейших людей нашей страны. Они, как и вы, находили, по-видимому, что нельзя заставлять людей, пользуясь их безвыходным положением, выполнять за другого ненавистную, скучную и тяжелую работу, да к тому же уязвлять их самолюбие, клеймя именем «прислуга», которое вся Америка инстинктивно не приемлет, что это не по-республикански и не по-христиански. Иные наши мыслители пытались исправить положение, вводя слуг в свою семью. В биографии Эмерсона, например, вы найдете забавное описание того, как он порывался заставить своего слугу есть за одним столом с ним и с его женой. Ничего из этого не получилось. Для них с женой это не представляло трудности, слуга же отказался наотрез.

Я сделал паузу, потому что здесь следовало бы посмеяться. Альтрурец, однако, не засмеялся, он просто спросил:

– Почему?

– Да потому, что кто-кто, а слуга знал, что их разделяет пропасть, что по понятиям, воспитанию, происхождению они настолько различны, что общаться им будет не легче, чем уроженцам Новой Англии с новозеландцами. Взять хотя бы образование…

– Но, по-моему, вы говорили, что молодые барышни, прислуживающие здесь, на самом деле учительницы.

– Ах, извините. Мне следовало вам объяснить. Видите ли, уговорить американку пойти в услужение стало сейчас совершенно невозможно, разве что предложить ей исключительные условия, как, скажем, в курортной гостинице; поэтому вся домашняя прислуга теперь – это темные иммигранты. В заведениях вроде этого еще не так плохо. Условия труда для девушек здесь напоминают то ли фабрику, то ли магазин. Они могут до известной степени располагать своим временем, рабочие часы у них твердые и относительно сносные, и свободное время они проводят в компании других девушек, равного с ними общественного положения. В частном же доме они никогда не смогут распоряжаться своим временем и им не с кем будет даже словом перекинуться. Они будут жить в семье, не являясь ее частью. Американки сознают все это и потому ни за что не идут в домашние прислуги. Даже работа в курортной гостинице имеет для них свои безобразные стороны. Обычай давать чаевые унизителен для тех, кому приходится принимать их. Совать студенту или учительнице доллар за то, чтобы они проявили к вам больше внимания, нехорошо, во всяком случае, мне так кажется. Собственно говоря, вся эта система у нас довольно уродлива. Все, что можно сказать о ней хорошего, это что она действует, и ничего лучшего мы пока не придумали.

– И все же я не понимаю, – сказал альтрурец, – почему именно домашнее услужение унизительно в стране, где всякий труд почетен.

– Но послушайте, голубчик, уж я ли не старался вам объяснить. Как я сказал, у нас существуют разные категории труда, и сравнение их не говорит в пользу домашних услуг. Мне кажется, дело тут главным образом в утрате независимости, связанной с этим родом занятий. Люди, естественно, свысока относятся к тем своим согражданам, которые дают собой помыкать.

– Почему? – спросил альтрурец со свойственным ему простодушием, которое, откровенно говоря, начало «те надоедать.

– Почему? – отчеканил я. – Да потому, что это свидетельствует об их слабости.

– А разве слабость считается у вас презренной? – не унимался он.

– Она презирается, – если не в теории, то на практике, – в любом обществе, – попытался я объяснить. – Главное американское достижение заключается в том, что государство предоставляет своему народу разнообразные возможности – например, возможность каждому возвыситься над остальными, занять даже самое высокое место в стране, если у него есть для этого данные.

Я всегда гордился этим фактом и, как мне казалось, сумел изложить его совсем неплохо, но на альтрурца моя речь, по всей видимости, должного впечатления не произвела. Он сказал:

– Не вижу, чем же вы в таком случае отличаетесь от любого государства прошлого. Разве что в вашем понимании возвышение обязательно влечет за собой известные обязательства по отношению к тем, кто внизу. Если кому-то дано быть первым среди вас, то да послужит он вам. Вы это имеете в виду?

– Не совсем, – ответил я, вспомнив, как мало делают у нас для окружающих люди, выбивающиеся из низов. – У нас каждый обязан полагаться только на себя. Если бы американцы, возвысившись, должны были бы помогать остальным, боюсь, охотников до возвышения нашлось бы немного. А как на этот счет у вас в Альтрурии? – перешел я в наступление, рассчитывая таким образом избавиться от томившей меня неловкости. – Очень ли пекутся об окружающих люди, поднявшиеся на самый верх?

– У нас наверх не подымаются, – ответил он, уловив, по-видимому, раздраженную нотку в моем голосе, и мгновение помолчал, прежде чем в свою очередь спросить:

– А как люди вообще возвышаются в вашем обществе?

– Ну, этого в двух словах не расскажешь, – ответил я. – Но вкратце я бы сказал, что помогает им возвыситься одаренность, прозорливость, умение правильно оценить обстоятельства и использовать их в своих целях.

– И это превозносится?

– Превозносится быстрота соображения, находчивость. И предпочитается – даже в худших своих проявлениях – безысходной скуке равенства. Так ли уж равны все люди в Альтрурии? Что ж они – одинаково одарены или красивы, одинаково высоки ростом или малы?

– Нет, равны только их права и обязанности. Но, как вы сами только что заметили, этого в двух словах не расскажешь. А разве здесь люди ни в чем не равны?

– Они обладают равными возможностями.

– А-а? – вздохнул альтрурец. – Я рад узнать это.

Мне становилось немного не по себе, вдобавок я вовсе не был уверен, что последнее мое заявление прозвучало убедительно. К тому времени все, кроме нас, уже покинули ресторан, и я заметил, что метрдотель нетерпеливо поглядывает в нашу сторону. Я отодвинул свой стул и сказал:

– Вы не рассердитесь, если я немножко вас потороплю, но мне непременно хочется показать вам, пока еще не совсем стемнело, какие у нас бывают красивые закаты. А когда мы вернемся, я собираюсь познакомить вас кое с кем из своих друзей. Нечего и говорить, ваш приезд возбудил живейший интерес, особенно среди дам.

– Да, так оно было и в Англии. Познакомиться со мной стремились главным образом женщины. Насколько я понимаю, в Америке женщины руководят жизнью общества даже в большей мере, чем в Англии.

– То есть наше общество полностью подчинено им, – сказал я с удовольствием, которое испытываем все мы при этой мысли. – Они одни имеют настоящий досуг. Мужчина чем он богаче, тем больше трудится: дело у него прежде всего! Но, коль скоро он достигает определенного положения и может позволить себе держать домашнюю прислугу, его жена и дочери наотрез отказываются исполнять какую бы то ни было домашнюю работу и посвящают все время развитию своих умственных способностей и светским удовольствиям. И правильно. Потому они так и восхищают иностранцев. Вы, вероятно, слышали, какие дифирамбы им поют в Англии. Насколько я знаю, англичане находят американцев скучными. Зато американок они считают очаровательными.

– Да, мне говорили, что английские аристократы иногда женятся на американках, – сказал альтрурец. – Англичанам кажется, что вы расцениваете такие браки как большую честь, что они весьма льстят вашей национальной гордости.

– До некоторой степени так оно и есть, – согласился я. – Представляю, что в недалеком будущем среди предков английской аристократии появится не меньше американских миллионеров, чем королевских фавориток. Это, конечно, не означает, что мы одобряем аристократию как явление, – прибавил я нравоучительно.

– Безусловно. Я вполне понимаю, – сказал альтрурец. – И надеюсь со временем яснее понять вашу точку зрения в этом вопросе. Пока что она представляется мне довольно смутно.

– Думаю, что постепенно я сумею вам ее разъяснить, – парировал я.