Текст книги "Каталина"

7

Нетрудно представить, с какой радостью дон Хуан и донья Виоланта ждали встречи с детьми, которых не видели столько лет. Фра Бласко регулярно присылал им письма, но, так как дон Хуан и Мартин не слишком уверенно владели пером, они прибегали к помощи Доминго Переса. Ответы доставляли удовольствие не только дону Хуану и Мартину, но и самому Доминго, который гордился изяществом своего стиля. С другой стороны, Мануэль написал только один раз, когда для получения ордена Калатравы ему потребовалось представить доказательство чистоты рода. Дону Хуану вновь пришлось воспользоваться услугами Доминго, который составил превосходную генеалогию, затем заверенную в ратуше, согласно которой род де Валеро, без малейшей примеси еврейской крови, восходил к королю Кастилии Альфонсо Восьмому, женатому на Элеоноре, дочери короля английского Генриха Второго.

Приезд сыновей совпал с еще одной датой – золотой свадьбой дона Хуана и доньи Виоланты. Братья договорились встретиться в двадцати милях от города, чтобы вместе въехать в Кастель Родригес. Торжественная встреча, подготовленная жителями, стала тем бальзамом, что излечил сердечную рану дона Хуана, нанесенную ему бесчестием Мартина. Разумеется, он не мог принять сыновей и их свиту в своем полуразрушенном доме, поэтому епископу подготовили келью в доминиканском монастыре, а управляющий имением герцога Кастель Родригеса согласился отвести Мануэлю несколько комнат во дворце, поскольку хозяин в это время находился в Мадриде.

И вот настал великий день. Городская знать верхом на лошадях, городские власти и священнослужители на мулах выехали навстречу братьям. Следом, в карете, ехали дон Хуан, донья Виоланта и Мартин с семьей. Наконец, на узкой пыльной дороге показались желанные гости. Фра Бласко, в простой рясе доминиканского монаха, ехал бок о бок с Мануэлем, гордо восседавшим на породистом жеребце, в золоченой сверкающей на солнце броне. Чуть сзади следовали два монаха-доминиканца, секретари епископа, его слуги и, в великолепных ливреях, слуги полководца. Выслушав приветственные речи, епископ справился об отце и матери. Они робко подошли к сыну. Донья Виоланта уже опускалась на колени, чтобы поцеловать руку епископа, но тот, к всеобщему восхищению, подхватил ее и, прижав к груди, расцеловал в обе щеки. Он поцеловал отца и, когда родители отошли к Мануэлю, спросил о Мартине.

– El panadero, – крикнул кто-то. – Пекарь. Мартин с женой и детьми приблизился к старшим братьям. Бласко встретил его теплотой и сердечностью, Мануэль – довольно холодно. Консуэло и дети упали на колени и поцеловали руку епископа. Тот поздравил Мартина с таким многочисленным и здоровым потомством. В своих письмах дон Хуан и донья Виоланта писали о женитьбе Мартина и его детях, не решаясь, однако, упомянуть о том, что тот стал торговцем. Они понимали, что правда выплывет наружу, но всем сердцем желали, чтобы это произошло как можно позже. После довольно долгого спора, кому ехать справа, а кому слева от виновников торжества, кавалькада двинулась к городу. Как только епископ и капитан въехали в ворота, зазвонили колокола, трубачи поднесли трубы к губам, барабанщики ударили в барабаны. Улицы была заполнены толпами людей, и на всем протяжении пути к кафедральному собору их сопровождали восторженные крики и аплодисменты.

За службой в соборе последовал банкет в ратуше, и радушные хозяева заметили, что, несмотря на праздник, епископ не ел мяса и не пил вина. Затем он выразил желание побыть в кругу семьи, и Мартин сходил за матерью, которая вместе с Консуэло и детьми ушла в дом пекаря. Когда они вернулись, Бласко беседовал с отцом, но едва они вошли в комнату, распахнулась дверь и появился Мануэль с почерневшим от ярости лицом.

– Брат, – обратился он к епископу, – тебе известно, что Мартин, сын дворянина, стал кондитером? Дон Хуан и донья Виоланта побледнели.

– Не кондитером, – ответил Бласко, – а пекарем.

– Ты хочешь сказать, что знал об этом?

– Да. Хотя мои священные обязанности не позволяли заботиться о родителях, как мне того хотелось, я следил за ними издалека и постоянно поминал их в молитвах. А приор нашего ордена в этом городе информировал меня о их жизни.

– Но как ты позволил ему опозорить нашу семью?

– Наш брат Мартин добропорядочен и благочестив. Его уважают в городе, и он щедр к беднякам. Он обеспечил нашим родителям спокойную старость. В создавшейся ситуации он не мог поступить иначе.

– Я – солдат, брат, и ставлю честь превыше всего. Он перечеркнул все мои планы.

– Я в этом очень сомневаюсь.

– Откуда у тебя такая уверенность? – вспыхнул Мануэль. – Ты даже не знаешь, что я хотел предпринять.

Тень улыбки на мгновение пробежала по лицу епископа.

– Тебе бы следовало знать, брат, что любые подробности наших личных дел становятся известны слугам. Мы провели вместе два дня. В общем, до меня дошли слухи, что ты приехал сюда не только из-за тоски по дому, но и для того, чтобы найти жену благородной крови. И будь уверен, несмотря на занятие нашего брата, титул, пожалованный тебе его величеством, и деньги, заработанные на королевской службе, позволят тебе без труда достичь поставленной цели.

Мартин, ничуть не смущаясь, выслушал эту перепалку и добродушно улыбнулся.

– Не забывай, Мануэль, – добавил он, – что Доминго Перес проследил наш род до короля Кастилии и короля Англии. Любая семья сочтет за честь отдать за тебя свою дочь. Доминго говорил мне, что один из английских королей любил печь торты. И нет ничего удивительного в том, что его потомок выпекает хлеб, тем более что, по общему мнению, это лучший хлеб в городе.

– Кто такой Доминго Перес? – надулся Мануэль.

На этот очень непростой вопрос Мартин нашел лучший ответ:

– Человек большой учености и поэт.

– Я его помню, – кивнул епископ. – Мы вместе учились в семинарии.

Мануэль нетерпеливо дернул головой и повернулся к отцу:

– Почему ты позволил ему обесчестить нас?

– Я сделал все, что в моих силах, чтобы отговорить его, – оправдывался дон Хуан.

Мануэль гневно взглянул на младшего брата:

– Как ты посмел ослушаться отца? Его слова должны быть для тебя законом. Назови мне хоть одну причину, только одну, почему ты, презрев приличия, унизил себя, став пекарем?

– Голод, – коротко ответил Мартин.

Мир, казалось, обрушился, словно кирпичная стена. Дон Мануэль чуть не задохнулся от ярости. На губах епископа задрожала слабая улыбка. Даже святым не чужды человеческие слабости, и за два дня, проведенные вместе, он пришел к заключению, что не любит своего брата. За это он винил только себя, но всего его христианского сострадания не хватило на то, чтобы перебороть ощущение того, что дон Мануэль высокомерный, жестокий и грубый человек.

Неловкое молчание прервал приход двух дворян, возвестивших о начале боя быков. Епископа и дона Мануэля усадили в ложе для почетных гостей. Муниципалитет не пожалел денег, чтобы купить лучших быков, и коррида удалась на славу. Потом епископ и монахи-секретари удалились в монастырь, Мануэль – во дворец герцога, а горожане еще долго не расходились по домам, и, заполнив таверны, оживленно обсуждали подробности этого волнующего дня, но в конце концов Доминго Перес добрался до дома сестры.

8

После ужина Доминго, как обычно, поднялся к себе. Минут через десять Мария последовала за ним. Еще снизу она слышала громкий голос брата, читающего вслух какую-то пьесу. Постучав и не получив ответа, она открыла дверь и вошла. Всюду, на полу, столе, незастеленной кровати, шкафу для одежды лежали книги. Доминго, в сорочке и штанах, продолжал декламировать, не обращая внимания на ее приход. Мария тяжело вздохнула, устав бороться с беспорядком в комнате брата.

– Доминго, я хочу поговорить с тобой.

– Не перебивай, женщина. Вслушайся в великолепные строки, написанные величайшим гением нашего времени.

Мария топнула ногой:

– Положи книгу, Доминго. У меня важное дело.

– Уходи! Что может быть важнее плодов божественного вдохновения, осенившего несравненного Лопе де Вега.

– Я не уйду, пока ты не выслушаешь меня. Доминго раздраженно швырнул книгу на кровать.

– Говори, что тебе надо, да побыстрее, и уходи.

Мария сообщила ему рассказ Каталины о том, что к ней явилась пресвятая дева и обещала, что епископ, сын дона Хуана де Валеро, излечит ее.

– Это был сон, моя бедная Мария, – вздохнул Доминго, когда та закончила пересказывать историю Каталины.

– Именно это я ей и сказала. Но Каталина утверждает, что она не спала, и я не могу убедить ее в обратном.

Доминго обеспокоился:

– Давай спустимся вниз. Я хочу услышать все от нее самой.

Второй раз Каталина рассказала о чудесной встрече. У Доминго не осталось сомнений, что она верит в каждое сказанное ей слово.

– Почему ты так уверена, что не спала, дитя?

– Да кто спит по утрам? Я только вышла из церкви. Я плакала и пришла домой с мокрым носовым платком. Разве я могла вытирать глаза во сне? Я слышала колокольный звон, возвестивший о прибытии епископа и дона Мануэля, трубы и барабаны, восторженные крики встречающих.

– Сатана хитер и коварен. Даже мать Тереза де Иисус, монахиня, основавшая все эти монастыри, долго опасалась, что открывшиеся ей видения – дело рук дьявола.

– Разве мог дьявол принять образ милосердной и доброй пресвятой девы, когда она говорила со мной?

– Дьявол – хороший актер, – усмехнулся Доминго. – Когда Лопе де Руэда сердился на актеров, он говорил, что, согласись дьявол играть в его труппе, он бы без колебаний продал ему души остальных. Послушай, милая, нам известно, что некоторые благочестивые люди удостаиваются чести увидеть собственными глазами нашего божественного господина и его мать, пресвятую деву. Но они добиваются этого молитвами, постами и смирением, посвятив всю жизнь служению богу. Что сделала ты, чтобы получить то, чего другие достигают ценой многолетнего самопожертвования?

– Ничего, – ответила Каталина – Но я бедна и несчастна. В молитвах я просила деву Марию помочь мне и она пожалела меня.

Доминго помолчал. Решительность Каталины пугала его. Она даже не представляла тех опасностей, что ждали ее на этом пути.

– Наша святая церковь не жалует тех, кто утверждает, что общался с небесами. Страна наводнена шарлатанами, наделенными, по их словам, сверхъестественными способностями. Некоторые бедолаги верят в то, что говорят. Многие же пытаются использовать эти видения, чтобы приобрести славу и деньги. Этими людьми занимается Святая палата, так что часто подобные утверждения могут вызвать волнения среди невежественных и привести к ереси. Одних сажают в тюрьму, других бьют кнутом, третьих сжигают на костре. Я умоляю тебя никому не говорить о том, что произошло.

– Но дядя, милый дядя, речь идет о моем счастье. Все знают, что во всем королевстве нет более святого человека, чем епископ. Даже клочки его рясы имеют чудодейственную силу. Как я могу молчать, когда сама пресвятая дева сказала, что он излечит меня от увечья, которое лишило меня любви моего Диего?

– Дело касается не только тебя, – продолжал До минго – Если Святая палата заинтересуется тобой, возможно, вспомнят и обо мне. У инквизиции долгая память. Если нас посадят в тюрьму, твоей матери придется продать дом, чтобы оплатить наше содержание там, а ей самой останется лишь просить милостыню на улицах. Подумай об этом. По крайней мере, обещай мне, что будешь молчать, пока мы хорошенько все не обсудим.

Озабоченность и страх, звучащие в его голосе, убедили Каталину.

– Хорошо, я согласна, – сказала она.

– Ну и отлично. А теперь давайте ложиться спать. Сегодня был тяжелый день.

Поцеловав ее, Доминго пошел к себе, но, поднявшись на пару ступенек, позвал сестру.

– Дай ей слабительное, – прошептал он, когда Мария подошла к нему. – Если у нее очистятся внутренности, она станет сговорчивее, и мы сможем убедить ее, что это был всего лишь печальный сон.

9

Но слабительное не оказало нужного действия, во всяком случае того, на которое рассчитывал Доминго. Каталина продолжала упорствовать в том, что видела святую деву и говорила с ней. Она так живо описывала эту встречу, что привела в замешательство Марию Перес. На следующий день, в пятницу, Мария пошла на исповедь. Отец Вергара много лет был ее исповедником, и она прониклась полным доверием к благочестивому доминиканцу. Получив отпущение грехов, она пересказала историю Каталины и многое из того, что говорил Доминго.

– Смирение и здравый смысл твоего брата поистине удивительны, потому что никто не мог ожидать от него ничего подобного. Такое дело требует осмотрительности. Тут нельзя спешить. Не должно быть никакого скандала, и ты обязана приказать дочери никому не говорить об этом. Я подумаю о том, что можно предпринять, а при необходимости переговорю с приором.

Отец Вергара исповедовал не только Марию, но и ее дочь и знал их обеих, как только исповедник может знать своих грешников. Он не сомневался, что это простые, честные, бесхитростные, богобоязненные люди. Даже Доминго не мог повлиять на их искренность и прямоту. Каталина, понимал он, благоразумная девушка, с головой на плечах, и если она не смирилась с увечьем, то мужественно несла свой крест. Она была слишком чистосердечна, чтобы выдумать эту историю ради какой то тайной выгоды. Отец Вергара был доминиканцем, и именно в монастыре этого ордена остановился епископ. Вергара не отличался большой ученостью и, так как история дочери Марии Перес не давала ему покоя, счел возможным рассказать обо всем приору. Выслушав отца Вергару, приор после недолгого раздумья решил, что необходимо поставить в известность и самого епископа. Он отправил послушника узнать, сможет ли епископ принять его и отца Вергару. Некоторое время спустя послушник вернулся и сказал, что епископ с радостью ждет их у себя.

В монастыре епископу отвели самую просторную келью. Она состояла из двух помещений, спальни и молельни, разделенных аркой. Когда они вошли, епископ диктовал письмо одному из секретарей. Приор коротко объяснил причину их прихода и попросил отца Вергару повторить свой рассказ. Тот первым делом упомянул о честности и набожности матери и дочери, рассказал о несчастном случае, в результате которого Каталина стала калекой, а ее возлюбленный ушел к другой, и закончил, повторив историю о том, как девушке явилась пресвятая дева и сказала, что епископ может излечить ее от увечья. И добавил, что Доминго Перес, дядя Каталины, взял с нее обещание никому ничего не говорить.

С каждым словом отца Вергары лицо епископа становилось все суровее.

– Я знаю этого Доминго, – сказал епископ, прервав наступившую тишину. – Он ведет дурную жизнь, и ни один человек, думающий о спасении своей души, не станет иметь с ним никаких дел. Но он далеко не дурак и правильно сделал, заставив молчать свою племянницу. Вы – исповедник девушки, не так ли? – Отец Вергара поклонился. – Я бы советовал не давать ей отпущения грехов, пока она не пообещает никому не рассказывать об этом странном событии.

Бедный монах стоял перед епископом в полном замешательстве. В глазах всех он уже давно был святым, и отец Вергара думал, что фра Бласко с радостью воспользуется случаем совершить чудо, тем самым прославив господа бога, и привести к покаянию многих грешников. И его удивил ледяной взгляд епископа. Казалось, лишь невероятным усилием воли он сдерживает распирающую его злость.

– А теперь я прошу позволить мне закончить письмо, – епископ повернулся к секретарю – Прочти последнее предложение, продиктованное мной.

Монахи на цыпочках вышли из кельи. – Почему он так рассердился? – спросил отец Вергара.

– Не стоило говорить ему об этом, – покачал головой приор. – Это моя вина. Мы оскорбили его скромность. Он не осознает своей святости и не считает себя достойным творить чудеса.

Отцу Вергаре такое объяснение показалось очень разумным, и, так как оно еще больше возвеличивало епископа, он рассказал обо всем братьям-монахам. Скоро весь монастырь возбужденно гудел. Одни хвалили смирение епископа, другие сожалели, так как совершенное им чудо еще больше прославило бы орден.

А в скором времени о видении Каталины узнали в другой части города. Церковь, где молилась девушка, и откуда, как ей показалось, вышла святая дева, примыкала к монастырю кармелиток. Монастырь был очень богат, и аббатиса уже много лет давала Марии заказы на вышивание, не только из милосердия, но и потому, что та была искусной мастерицей. За это время Мария успела подружиться со многими монахинями. Мягкий устав ордена предоставлял монахиням большую свободу, и они нередко заходили в дом Марии, чтобы перекусить или поболтать. Через два или три дня после исповеди она пришла в монастырь по какому-то делу и по секрету рассказала о видении Каталины самой близкой подруге. Но, как известно, монахини любят посплетничать, и такая новость не могла остаться тайной. Не прошло и двадцати четырех часов, как весть о чудесной встрече Каталины достигла слуха аббатисы. Так как этой даме предстоит играть важную роль в нашем повествовании, необходимо, даже рискуя наскучить читателю, рассказать ее историю.

10

Беатрис Хенрикес и Браганса, в монашестве Беатрис де Сан Доминго, была единственной дочерью герцога Кастель Родригеса, богатого и влиятельного испанского гранда и рыцаря ордена Золотого Руна. Доверенное лицо Филиппа Второго, он занимал ответственные посты в Испании и Италии. Дела заставляли его много путешествовать, но, владея обширными поместьями в обеих странах, герцог больше всего любил побыть в кругу семьи и подышать целебным воздухом родного города. Отсюда пошел его род и стал знаменитым, когда один из предков разбил отряд мавров, осаждавший город. За несколько столетий Кастель Родригесы породнились практически со всеми знатнейшими семьями королевства. Когда Беатрис, единственной девочке из четырех детей герцога, исполнилось тринадцать лет, он начал искать подходящего жениха и остановил свой выбор на сыне герцога Антекера, прямого потомка Фердинанда Арагонского. Герцог собирался дать дочери роскошное приданое, и родители молодых людей быстро поладили. Их обручили, но, так как юноше еще не было шестнадцати, свадьбу решили отложить, пока он не подрастет. Беатрис позволили повидаться с женихом в присутствии родителей с обеих сторон, многочисленных дядюшек, тетушек и прочих более дальних родственников. Он оказался приземистым мальчиком, не выше ее самой, с копной жестких черных волос, носом-пуговкой и надутыми губами. Беатрис с первого взгляда невзлюбила его, но знала, что протестовать бесполезно, и утешилась тем, что скорчила ему гримасу. Жених в ответ показал ей язык.

После помолвки герцог послал дочь в кармелитский монастырь в Авиле, где его сестра была аббатисой. Беатрис наслаждалась жизнью. Там жили и другие девушки, дочери дворян, также помолвленные и ждущие, пока подрастут их женихи, и благородные дамы, которым по тем или иным причинам пришлось удалиться в монастырь, но не принявшие обеты монахинь. Устав ордена кармелиток позволял и самим монахиням, не забывая, естественно, о своих обязанностях, навещать светских друзей и оставаться у них на несколько дней, а то и недель. В монастырской приемной всегда толпились посетители, мужчины и женщины, царило веселье, обсуждались проблемы страны и последние городские сплетни. Спокойная мирная жизнь, с невинными развлечениями, открывала монахиням-кармелиткам не слишком тернистый путь к вечному счастью.

В шестнадцать лет Беатрис покинула монастырь и вместе с матерью поехала в Кастель Родригес. Здоровье герцогини ухудшилось, и врачи посоветовали ей покинуть Мадрид. Герцог, занятый государственными делами, остался в столице. Приближался день свадьбы, и ее родители полагали, что девушке пора готовиться к замужеству. Герцогиня несколько месяцев посвящала дочь в различные аспекты светской жизни, о которых трудно узнать в кармелитском монастыре. Беатрис выросла в высокую красавицу, с гладкой, без единой оспинки, кожей, классическими чертами лица и изящной стройной фигурой. Испанцы, впрочем, отдавали предпочтение более пышным формам, и некоторые из дам, посещая герцогиню, сокрушались по поводу худобы Беатрис, но гордая мать обещала, что супружество быстро исправит этот недостаток.

Беатрис, веселая и жизнерадостная, уже тогда отличалась озорством и своеволием. Избалованная и привыкшая делать то, что ей хочется, она с ранних лет проявляла властность характера, ибо полагала, что весь мир должен плясать под дудку такой благородной дамы, как она. Ее духовник, не в малой степени обеспокоенный этим обстоятельством, обратился к матери Беатрис, но герцогиня довольно холодно отнеслась к его предупреждению.

– Моя дочь рождена править, святой отец, – ответила она, – и нельзя ожидать от нее покорности прачки. Если она горда, ее муж, будь у него характер, несомненно, укротит ее. Если же нет, она сама разбудит в нем честолюбие, и он сможет занять в обществе положение, подобающее ее происхождению.

В монастыре Беатрис увлеклась рыцарскими романами, которые так нравились жившим там благородным дамам. Вернувшись в Кастель Родригес, она нашла в библиотеке несколько подобных книг и, воспользовавшись частыми недомоганиями матери и благодушием дуэньи, с жадностью вчитывалась в эти романтические истории. Романы разожгли ее юное воображение, и теперь Беатрис с отвращением думала о неизбежной свадьбе с юношей, которого она по-прежнему видела неуклюжим и некрасивым мальчишкой. О себе она была значительно более высокого мнения и во время церковных служб не упускала ни одного восхищенного взгляда, брошенного на нее молодыми аристократами. Они собирались на ступенях у дверей церкви, и, когда Беатрис выходила, опустив глаза, рядом с герцогиней и в сопровождении двух лакеев в ливреях, несущих бархатные подушечки, на которых преклоняли колени мать и дочь, до нее долетали обращенные к ней слова восторга. Хотя она никогда не смотрела на кавалеров, Беатрис знала, кто они, как их зовут, каково их происхождение и вообще все, что можно о них узнать. Раз или два наиболее безрассудные пели ей серенады, но герцогиня тут же посылала слуг и прекращала это безобразие. Однажды она нашла на подушке письмо и догадалась, что кто-то подкупил служанку. Беатрис распечатала его, прочла дважды, а потом разорвала на мелкие кусочки и сожгла в пламени свечи. Это была первая и единственная в ее жизни любовная записка. Подписи не было, и Беатрис так и не узнала, кто ее написал.

Из-за плохого здоровья герцогиня ходила к мессе лишь по воскресеньям и праздникам, а Беатрис с дуэньей – каждый день. Скоро она обратила внимание на молодого семинариста, высокого, худощавого, с решительными чертами лица и темными страстными глазами, также каждое утро появлявшегося в церкви. Иногда, идя с дуэньей, Беатрис встречала его на улице.

– Кто это? – как-то спросила она, увидев его, шагающего навстречу, читая на ходу книгу.

– Это? Никто. Старший сын Хуана Суареса де Валеро. Hidalguia de gutierra.

Этим презрительным термином, в переводе означавшим нищее дворянство, называли людей благородного происхождения, финансовые возможности которых не позволяли им жить в соответствии с их положением в обществе. Дуэнья, вдова и дальняя родственница герцога, гордая, благочестивая, строгая, сама не имела ни гроша, но, живя во дворце, не относила себя к их числу. В Кастель Родригесе она провела всю жизнь, знала все обо всех и, несмотря на набожность, не упускала случая позлословить на счет других.

– А что он тут делает в такое время года? – спросила Беатрис.

Дуэнья пожала плечами.

– От усердия в занятиях он заболел, и его послали домой поправить здоровье, что он и сделал, благодаря милости господа бога. Говорят, он очень талантлив. Я полагаю, его родители надеются, что, по просьбе герцога, вашего отца, ему дадут церковный приход. Больше Беатрис ни о чем не спрашивала. Потом, без видимой на то причины, она потеряла аппетит. С ее щек исчез румянец, она постоянно грустила и часто плакала. Обеспокоенная герцогиня послала за мужем. Перемена в дочери потрясла герцога. Она еще больше похудела, и под глазами появились черные круги. Родители пришли к заключению, что необходимо сразу же сыграть свадьбу, но Беатрис разразилась такой истерикой, что этот вопрос больше не поднимался. Ее пичкали лекарствами, поили козьим молоком и бычьей кровью, но ничего не помогало. Беатрис оставалась печальной и подавленной. Они делали все, чтоб отвлечь ее. Нанимали музыкантов, водили на религиозные пьесы в соборе, на бои быков. Она продолжала таять, как восковая свечка. Дуэнья не отходила от нее ни на шаг и, так как Беатрис больше не читала рыцарских романов, развлекала больную, рассказывая ей городские новости. Беатрис вежливо слушала, но без всякого интереса. Как-то раз дуэнья упомянула о том, что старший сын дона Хуана Суареса де Валеро вступил в орден доминиканцев. Она продолжала говорить о ком-то еще, но тут Беатрис неожиданно лишилась чувств. Дуэнья, позвала на помощь, и девушку уложили в постель.

Через день или два, когда Беатрис стало лучше, она попросила разрешения пойти на исповедь. Несколько недель она отказывалась исповедоваться, ссылаясь на плохое самочувствие, и духовник согласился с ее родителями, что настаивать не следует. Теперь, однако, сами родители попытались отговорить Беатрис, но она так упрашивала, так горько плакала, что они не смогли отказать. Карета отвезла ее в доминиканскую церковь. Вернулась она почти прежней веселой Беатрис. На бледных щечках затеплился румянец, а прекрасные глаза засияли внутренним светом. Она опустилась на колени у ног отца и попросила его дозволения уйти в монастырь. Герцог сначала рассердился, во-первых, потому что не хотел отдавать церкви единственную дочь, а во-вторых, нарушение обещания, данного герцогу Антекере, не входило в его планы, но, будучи человеком добрым и набожным, он сдержал эмоции и спокойно ответил, что такое дело нельзя решать второпях, тем более теперь, когда она тяжело больна. Беатрис добавила, что советовалась с духовником и тот полностью одобрил ее намерения.

– Отец Гарсиа, несомненно, очень порядочен и благочестив, – нахмурившись, процедил герцог, – но его обеты, вероятно, не позволили ему понять, как велика ответственность тех, кто высоко вознесен богом и королем. Завтра я поговорю с ним.

На следующий день фра Гарсиа пригласили во дворец. Герцог и герцогиня, разумеется, понимали, что он не передаст им содержание исповеди Беатрис, и не пытались выяснить причины ее столь неожиданного решения. Но они резонно заметили, что Беатрис, хотя и следовала законам церкви, любила поразвлечься и никогда не выказывала желания отдать себя богу. Они рассказали о намеченном союзе с герцогом Антекерой и о трениях, которые могут возникнуть, если свадьба расстроится. И наконец, с должным уважением к его сану, они обратили внимание монаха, что тому не следовало одобрять причуду Беатрис, вызванную, несомненно, ее загадочной болезнью. Но доминиканец проявил непонятное упорство. Он даже решился сказать, что высокое происхождение не дает им права воспрепятствовать дочери сделать шаг, который успокоит ее душу в этом мире и принесет счастье в последующем. За первой встречей с духовником последовали и другие. Беатрис продолжала настаивать на своем, а фра Гарсиа изо всех сил ее поддерживал. Наконец, герцог согласился отпустить Беатрис в монастырь, если через три месяца она не передумает.

С этого момента она начала выздоравливать, и три месяца спустя стала послушницей в кармелитском монастыре Авилы. Разодетая в шелк и бархат, надев все драгоценности, в сопровождении родственников и благородных кавалеров, Беатрис прибыла к монастырским воротам, радостно попрощалась со всеми и исчезла за ними.

Но герцог не захотел, чтобы его единственная дочь всю жизнь оставалась простой монахиней. Во славу господа и в свою честь он решил основать монастырь в Кастель Родригесе, в котором Беатрис со временем могла бы стать аббатисой. В городе ему принадлежали значительные земельные участки, и он без труда нашел подходящее место, где и построил красивую церковь, жилой корпус, необходимые подсобные помещения и разбил сад. Он нанял лучшего архитектора, превосходных художников и скульпторов. Когда строительство закончилось, Беатрис, известная теперь как донья Беатрис де Сан Доминго, приехала погостить во дворец герцога вместе с несколькими монахинями, выбранными за их добродетель, ум и знатное происхождение. Герцог решил, что лишь девицы благородной крови смогут переступить порог его монастыря. Подобрали и аббатису, готовую отойти от дел, как только Беатрис достигнет необходимого возраста и сможет занять ее место. Отец Гарсиа отслужил мессу, монахини приняли святое причастие и вступили в свое новое жилище.

Ко времени нашего повествования донья Беатрис де Сан Доминго уже много лет была аббатисой монастыря. Она завоевала уважение жителей Кастель Родригеса и восхищение, если не любовь, духовных дочерей. Она никогда не забывала о своем высоком происхождении, как, впрочем, и о благородной крови монахинь. В трапезной они получали место в строгом соответствии с временем прихода в монастырь. Беатрис быстро решала все споры, возникающие по этому поводу. Она требовала полного повиновения и, если ее приказы не выполнялись, наказывала виновных, не взирая на лица. Когда же ее власть не ставилась под сомнение, она становилась любезной и иногда милосердной. Устав ордена кармелиток, введенный папой Иннокентием IV, предоставлял монахиням много привилегий, и аббатиса не видела смысла в каких-либо изменениях. Как и в Авиле, они могли навещать и гостить у друзей и родственников, в монастырь приезжало много гостей, обет молчания действовал лишь с вечернего богослужения до заутрени. Светские сестры выполняли черную работу, чтобы у монахинь оставалось больше времени для молитв и других важных дел. Но, несмотря на предоставленную свободу, даже тень скандала ни разу не запачкала доброе имя этих добродетельных женщин. Репутация монастыря была столь высокой, что число желающих попасть туда превышало возможности аббатисы, так что она могла проводить тщательный отбор из кандидаток.

Она была деловой женщиной. Кроме религиозных обязанностей, ей приходилось следить за монастырским хозяйством, присматривать за поведением монахинь и их здоровьем, физическим и духовным. Монастырь владел домами в городе и землями в его окрестностях. Она часто бывала там, чтобы убедиться, все ли в порядке. Устав разрешал аббатисе иметь личную собственность, и герцог передал ей несколько домов и обширное поместье, приносящие ежегодно значительную прибыль. Большую часть этих денег донья Беатрис тратила на благотворительные цели, а остальное – на украшение трапезной и монастырской приемной и строительство молелен в саду, куда монахини могли бы удаляться для благочестивых размышлений. Церковь сияла великолепием. Сосуды для священных обрядов из чистого золота, дароносительница, искрящаяся драгоценными камнями, картины в дорогих золоченых резных рамах, статуи спасителя и пресвятой девы в бархатных одеждах, расшитых золотой и серебряной нитью (Марией Перес), и сверкающих коронах.