Текст книги "Однажды в Черном городе"

Улья Нова
Однажды в Черном городе

1

Сверкающая лакрица – черные волосы, зачесанные назад. Искристые глаза – темный малахит. Белая футболка со скрещенными пиратскими пистолетами. Придерживает руль снисходительно, двумя пальцами. Пока окурок, затухая, летит над придорожной травой, он поворачивается к спутнице, притягивает ее к себе, с нежностью щенка вылизывает топкие губы девушки. Потерявшая управление машина грозит кубарем покатиться в придорожный кювет. Но в последний момент он все же хватает руль, вытряхивает из пачки новую сигарету, а спутница умиротворенно разглаживает юбку и грызет леденцы, вглядываясь вдаль шоссе. Им везет. Они говорят на разных языках и уже полгода любят друг друга. Между ними пока или навсегда царит бессловесное понимание, безграничная нежность. Если бы можно было измерить всю любовь, вспыхнувшую на планете за последний год, их чувство, без сомнения, оказалось бы в десятке сильнейших. Уверенные, что спешат к морю, они по очереди переключают радио, дрыгаются в такт знакомым песням и кое-как переговариваются. Реза размахивает руками. Марина жестикулирует длинными пальчиками с голубым лаком. Подступает ночь. Неброская надпись на придорожном указателе уточняет: «Черный город – 2 км».

Поговаривают, будто каждый хоть раз попадает туда. Не избежали этой участи и они, в сущности еще не повзрослевшие дети. Марина, тоненькая блондинка в бежевой майке, в джинсовой мини, в бордовых босоножках на невесомой пробковой платформе. И ее возлюбленный, девятнадцатилетний иранец Реза. Они неслись к Черному городу на закате в обшарпанном «Мерседесе», который по мере захода солнца становился синим, потом цвета темной озерной воды, потом черным, как глаза мусульманок, сверкающие в окружающий мир через щелочку хитжаба, а потом угольно-черным, как хлопья туши на их ресницах. В багажнике подпрыгивали на кочках, приплясывали на ухабах большой синий чемодан, ящик лечо из помидоров и перца чили и несколько упаковок прокладок – для юных жен Резы.

Проезжая контрольно-пропускной пункт на въезде в город, кажется, царапнули боком патрульную будку. Почти незаметно. Тем не менее тишину округи очень скоро вспорол рев нескольких моторов. Они не остановились и на всякий случай увильнули в проулок. За ними или просто так, по случайному совпадению, по улицам с оглушительным ревом понеслись огромные черные мотоциклы, загрязняя выхлопами и без того тягостный воздух Черного города.

Русская девушка Марина, дочь беспробудных алкоголиков в пятом поколении, выросла на окраине захолустного поселка, главным доходом которого была разворованная на глазах птицефабрика. Ее парень Реза из шумной многодетной семьи рано потерял отца – всему виной одна и та же тысячелетняя, нескончаемая война. Его старшей жене уже семнадцать, его младшей жене еще пятнадцать, обе они утратили для него всякую прелесть, как только он впервые увидел Марину. Теперь они вдвоем, испуганные и взведенные неожиданной погоней, неслись по центральным улочкам мимо зданий с пыльными мезонинами. В салоне светился щиток магнитофона, мигало время – 21:31, ни одна из радиостанций не ловилась в Черном городе. Единственным звуковым сопровождением были настойчивые и подозрительные звонки жен Резы, его сдержанный шепоток на персидском. В перерывах между звонками Марина как уж могла расспрашивала его про семейную жизнь. Ей было необходимо узнать какиенибудь нелепые, смешные подробности. Чтобы немного защититься и в тысячный раз понять, что обе они – совершенно не в счет. Но Реза отмалчивался так благородно, так по-мужски, что это ее задевало. От ревности она заводилась, у нее жгло между ног, будто туда со всей силы сыпанули черного перца. Их последняя близость произошла три часа назад на автозаправке, в подсобке кафе. По меркам их любви это было уже очень давно.

Потом телефонная сеть пропала, отрезанные от большого мира, они ехали молча. Реза пытался разобраться в карте. По всем признакам, здесь уже давно должно было оказаться море, к которому они ехали несколько дней. Но моря здесь не было и в помине. Реза нервничал, а Марина умиротворенно грызла свои леденцы. Такие крошечные леденцы, бесплатное угощение, обычно лежат в офисах и магазинах в глубоких сияющих вазочках. Ежевичные, малиновые, апельсиновые. Шуршащий карнавальными обертками пакетик красовался у Марины на коленях. Колени у Марины острые и загорелые, у нее крепкие икры и маленькие ножки, стянутые бордовыми ремешками босоножек. А выше колен – бархатные бедра, между которыми кокетливое пространство в виде лодочки. Все это было отвлекающей обманкой, позволявшей скрывать, что вот уже три года Марина неизлечимо больна. Буйные запои отца, визгливые драки родителей, прогрессирующее белокровие брата не прошли бесследно. Однажды весной Марина лежала на рассвете без сна, укрывшись с головой одеялом, пугливо прислушиваясь к звукам квартирки, стены которой накрепко пропитались табачным дымом, руганью и перегаром. На кухне капал кран, изредка тишину утра вспарывал яростный храп, грубое бормотание и всхлипы во сне. Именно тогда что-то внутри ее хрустнуло, будто ветку хвороста переломили пополам, готовя к растопке костра. Марина отчаялась и окончательно разлюбила жизнь. С того раннего утра начались ее неожиданные провалы в бездонную темно-серую пропасть. А потом – шаткие возвращения, каждый раз вынуждавшие рождаться снова и привыкать ко всему заново. Усатый седенький врач в обшарпанном кабинете районной поликлиники пробормотал, что это всего лишь недостаток сахара в крови. Скорее всего, подростковое, скоро пройдет. И отпустил без рецепта. Но обмороки повторялись. Марина боязливо вслушивалась в себя, каждую минуту ожидая явление вестника. Тихого темно-серого ангела, властелина ускользающего мира, который всегда возникает за пару минут до потери сознания. Каждый раз при его появлении она старалась как-нибудь защититься. Когда вестник обморока снова кротко и печально надвигался на нее из форточки, прямо из морозного февральского неба, сковывая душу сизым холодом и лишая воли, Марина читала про себя стихи, все подряд, которые знала наизусть. А еще – детские считалочки. И куплеты въевшихся в память песен из сигаретных ларьков и комиссионных магазинчиков. Со временем она научилась сопротивляться: через силу дышала, изо всех сил сжимала кулачки, безжалостно впиваясь ногтями в ладони. Со временем она научилась мастерски цепляться за свет, оттягивая момент забытья. И никто никогда не догадывался, что с ней что-то не так.

В тот день Марина забирала деньги, собранные сослуживцами на похороны брата. Говорливая вахтерша птицефабрики, антикварная старушенция с прической-люстрой на сиреневой седине, пристально вглядевшись в бледное личико, посоветовала Марине всегда носить горстку карамелек «барбарис». «Больше тебе ничего не нужно, милочка. Не вздумай скитаться по врачам. Как почувствуешь, что жизнь опять от тебя уплывает, – карамель в зубы и побежала дальше. Сладкое меня всегда спасало. Я так сорок лет существую – и ничего, как видишь».

Старушенция оказалась права. С тех пор главное для Марины – всегда иметь при себе маленькие разноцветные карамельки, ни при каких обстоятельствах не выпускать заветный пакетик с леденцами из рук.

Между тем шум погони приближался. Мотоциклистов патрульной службы стало, кажется, вдвое больше. Они с ревом неслись на поиски нарушителей по пустынным улочкам Черного города. Реза так и не разобрался в карте, наугад свернул в темный проулок, притормозил возле мраморного здания, что-то прокричал, настаивая, чтобы Марина вышла и ждала его возле подъезда. А еще он пихнул ей в руки какой-то пакет.

Марина покорно хватает пакет, выскакивает из машины. Реза уносится. Дверь подъезда заперта. Марина садится на ступеньки, от волнения она так бледна, что мелькающим по улочке мотоциклистам кажется, будто на лестнице лежит приготовленный для прачечной ворох пододеяльников, скатертей и простыней. Мотоциклисты несутся мимо с выключенными фарами, их тени похожи на огромных летучих мышей.

Чтобы немного успокоиться, Марина безвольно покачивается, сжавшись на ступеньках. По обе стороны от нее – такие же черные двери, ни одного фонаря в округе, темнота пожирает город окончательно. «Все, в сущности, очень хорошо, – жалобно убеждает она себя, – Реза скоро со всеми разберется и приедет сюда. Мы окажемся в одной из его пяти квартир, раскиданных по всему миру. Там будут черные стены, черный кафель в ванной и необъятная кровать с черным бельем и булькающим водным матрасом».

Грезы похищают Марину из Черного города. Она представляет, как очень скоро нежно вылижет любимому ухо, почувствовав на языке велюр его кожи, солоноватые жесткие волоски, горчинку морской воды. Потом она нежно укусит его в шею, зароется носом в подмышку… И вот ее щеки уже пылают, сердце полнокровно бьется, жилки груди пульсируют. В это время мимо Марины беззвучно снуют жители Черного города: кроткие непримечательные тени, растрепанные работяги, призрачные жители окраин. Начинается ночная смена, каждый спешит по своим делам. Ни луны, ни звезд. Небо черное, как дешевенькая ткань для обивки гробов. Вдалеке слышен шум двигателя приближающейся машины. «Скоро все образуется», – убеждает себя Марина и ждет Резу. Но он не возвращается к ней ни через секунду, ни через очень долгую минуту, которая тянется и тянется, наверное, целую вечность.

2

Однажды запоздалый посетитель окраинного кладбища Черного города, прилежно вырвав с могилы родственника разросшиеся там одуванчики и полынь, в философских целях осознания жизни и смерти отправился бродить среди небогатых бетонных надгробий. Совсем скоро он заметил странную вещь. Начал вглядываться в надгробья внимательнее. Торопливо надел очки. Подошел поближе к одному из памятников. Потом приблизился к другому. Начал выхватывать даты и лица, как заядлый карточный игрок. Прогулка по кладбищу превратилась для него в маленькое расследование. Когда посетитель понял, что догадка подтверждается, он нахмурился. Закурил. До неприличия высокая детская смертность этих мест очень его озадачила. Потом он возмущенно произнес вслух, нарушая могильную тишину: «Как это так? Что за безобразие? Чем вы вообще тут заняты, в своем захолустном городишке? Ну хорошо, – бормотал он чуть тише, почти шепотом, – положим, эпидемия кори, ангина с осложнениями, опасный вирус, но почему не вызвать врачей из столицы? Не заказать лекарства, сыворотки для прививок?»

Невдомек было приезжему в строгом коричневом плаще, что под серыми бетонными памятниками с надписями: «Помним. Скорбим» стыли в земле, мокли под проливными дождями кости непослушных детей Черного города. Говорили усталые мамы в тесных, освещенных скупой лампочкой прихожих. Нашептывали в кухоньках бабушки, окутанные клубами пара от кипящего в ведре белья. «Не ходи, детка, на кладбище. А если уж поддашься, занесет тебя туда в прятки играть или в войну с мальчишками баловаться, ничего оттуда не выноси. Будут к тебе на кладбище подходить незнакомые тети. Будут подзывать чужие дяди. Не подходи к ним ни в коем случае. Не заговаривай. Яблоком угостят или печеньем – не подходи и ничего у них не бери». Дети послушно кивали и клялись, скрестив за спиной пальцы. Они прибегали на кладбище чуть позже, вечером. Или приезжали туда на велосипедах, спицы которых для красоты обмотаны красной, синей и зеленой проволокой. Чтобы, когда разгонишься, казалось, будто внутри колеса – радуга.

Дети шумели на кладбище, тревожа мертвый сон, нарушая вечный тихий час. Они кричали, смеялись и пели. Они воспроизводили звуки стрельбы из пулеметов. Они носились по дорожкам среди могил, собирали конфеты, отбирали яблоки, баранки и печенья у мертвых, воровали у них единственную отраду – пушистые букеты георгин, окутанные сладковатой гнилью розовые пионы. Бордовые розы и стройные букетики алых гвоздик дети забирали у мертвых вместе с вазами и ехали продавать на железнодорожную станцию – влюбленным, посетителям местной больницы и людям, спешащим на юбилеи и новоселья.

Время показало, что дети, которые зарабатывали на газировку, леденцы и первые сигареты, обкрадывая мертвых, скоро возвращались на кладбище Черного города в дешевых гробах с печальными оборками из атласных черных лент. Но на самом деле их бабушки и мамы ошибались. Причиной детских смертей Черного города были вовсе не букеты и не кладбище, не нарушение запретов и тишины, не обиды мертвецов, у которых отняли печенья, а руины заброшенного военного завода, который находился неподалеку. Две черные трубы возвышались, вытянув шеи, над окраинами городка. Ветер насвистывал в них, будто в дудки, завораживающую и странную музыку. Они шептали: «Дети-дети! Идите скорее сюда. Со стороны пустыря в заборе разогнуты два прута, вы сможете бочком пролезть. Смелее! В заброшенном цехе можно набрать подшипников и гаек. Вы найдете медные брусочки, похожие на патроны. И саморезы, напоминающие оловянных солдатиков». Завороженные нежными песнями, дети пролезали в щель забора. Беспечно неслись по лужайке, заросшей серой травой. Дети входили в скрипучую железную дверь заброшенного здания. И никогда не выходили назад живыми. Возможно, они забредали в цеха, где валялись трубы, ржавые проволоки, протекающие канистры. А в переходах между цехами громоздились разрушенные лестницы, коридоры с прогнившими полами, бездонные шахты, черные отсеки и потайные комнаты, вошедший в которые терял надежду выбраться назад живым. Однажды через дыру в заборе на территорию завода проник тихий любопытный Виталик. Он осторожно проскользнул в скрипучую железную дверь, на корточках пролез в темной проходной под ржавую вертушку. И на ощупь отправился по сумраку коридора, с жадным ужасом вслушиваясь в звуки и шорохи пустынного здания. Надгробье Виталика, единственное на кладбище Черного города, выполнено из цельной глыбы мрамора. Так пожелал его отчим, чтобы соседи и родственники не думали, будто пасынку в семье недодавали или кормили его хуже, чем сводную сестру.

3

На окраине Черного города, в самом конце улицы, которую прозвали Горькой за повальную слабость жителей к водке, неподалеку от заброшенного военного завода стоял на пустыре пыльный от времени и выхлопов деревянный барак. Жили в нем в основном бывшие рабочие завода и никчемные тени, напоминавшие внешним видом и взглядом болезных дворняг.

Под обшарпанными балконами, под стыдливыми окнами кухонек барака, с которых однажды сняли простирнуть занавески, потом подрались, поссорились, умерли и больше никогда не повесили назад, шевелились на ветру пыльные листики вишен. Под окнами первого этажа с решетками от воров росли кусты шиповника, клены и рябины с серебристой листвой.

Раньше жили на Горькой улице мужики с добродушными голосами. Они играли на аккордеонах, рассказывали анекдоты и, споря о всякой ерунде, смешливо переходили на крик. Теперь по вечерам во дворе барака изредка растекалось трехголосое нестройное пение, это расходились по домам от столика домино, разбредались из подворотен подвыпившие старички (старичками здесь считались все, кому за пятьдесят). Мало кто доживал до преклонных лет в Черном городе. Виной тому была тяга к бутылке, ядовитые чернила, которыми делали наколки, грибы с серной слизью, пробивающиеся после дождей в лесочке неподалеку от завода. И еще Ленивая Рука, не снимавшая трубку телефона в местной амбулатории. Теперь аккордеоны молчали на антресолях. Там они лежали, обсыпанные нафталином от моли. И меха аккордеонов ссохлись. И музыка их навсегда умолкла. Зато моли здесь было предостаточно.

В то утро в бараке на окраине Черного города, в двухкомнатной квартирке на третьем этаже, проснулся молчаливый и насупленный Игорек. Настороженному взгляду его водянистых глаз можно было дать лет сорок. На самом деле Игорьку недавно исполнилось двадцать пять. Проснувшись, он лениво выбрался на балкон и стоял, недовольно щурясь на солнце, еще мутный и неповоротливый со сна. В его правой руке что-то поблескивало: чтобы успокоиться и обрести уверенность в новом дне, Игорек неторопливо крутил вокруг указательного пальца небольшой пистолет. Это заменяло ему чашечку крепкого кофе, газету, мягкое кресло, махровый халат, льняные на ощупь волосы любимой женщины и другие составляющие жизни, призванные дарить человеку равновесие. Каждый новый круг, описанный пистолетом, отбивал минуту нового дня. День обещал быть будним, пасмурным, как всегда. Но что-то сегодня тревожило Игорька больше обычного. Что-то проникло в его грудь вместе с прохладой июньского ветра и обожгло внутренности. Сердце всхлипнуло, рванулось в разные стороны, как стремящаяся на волю синица. А потом забилось сильнее и отчетливее, с нетерпеливым и яростным ожиданием.

В молодости мать Игорька, чернобровая Валентина, была первой красавицей Черного города. Случились у нее два мужа: первый – «паразит, кровопийца, пьянь подзаборная», а второй – заплутавший и осевший в этих местах татарин. Оба впоследствии ее бросили. Оба уехали от нее на поездах. От каждого осталось у Валентины на память обручальное кольцо из красного золота, долги, несколько сломанных ребер. И сын, уж от кого именно из них – пойди угадай.

В год окончательного разрыва со вторым мужем из квартиры Валентины днями и ночами доносилась гульба, песни, брань, звон стекла, женский визг. В тот год к Валентине приходили толпы со всего Черного города: забулдыги окраин, карманники из электричек, пьяницы и бывшие тюремщики. Иногда они приезжали на автобусе целой шайкой и не покидали квартиру неделю. Игорьку тогда только исполнилось шесть. Обычно он целыми днями скитался по улицам в байковой рубашке и брючках от чужой, заношенной пижамы. Одевали его добрые соседи. Бабушки во дворах вязали ему шарфы и варежки. Некоторые женщины украдкой совали Игорьку сверток под мышку. В старой газете оказывались штопанные на пятках носки, усеянные катышками свитера, застиранные на подмышках олимпийки, пахнущие ваксой и нафталином лыжные ботинки. Иногда Игорька кормила куриным супом добродушная медсестра из второго подъезда барака. А сочными антоновскими яблоками его угощал старик с трясущимися руками и головой. Они часто сидели вдвоем на скамейке возле подъезда и молчали, наблюдая, как лохматая собака старика обнюхивает землю под рябинами. В отличие от многих других старик никогда ни о чем Игорька не расспрашивал. Не выведывал, будто выкорчевывая признания из груди, как к нему относится мама, где она его укладывает спать, чем кормит и не бьет ли. Но потом трясущийся старик пропал. С какого-то дня он больше никогда не появлялся во дворе, на лавочке, в школьном саду. С его собакой теперь гуляла незнакомая тетка в зеленом дождевике и резиновых сапогах. Она сердилась и дергала за поводок, когда пес, завидев Игорька, бросался к нему, пронзительно визжа на весь двор и виляя хвостом.

В ту осень трубы заброшенного завода с каждым днем все нежнее звали Игорька в разрушенный цех с затопленной шахтой: «Иди сюда, Игорек! Иди скорее к нам! Со стороны школьного сада в заборе есть никому не известная щель. Мы ее приготовили давным-давно, специально для тебя. Ты туда пролезешь, ты худенький и гибкий. Мы тебя давно ждем, мы собрали для тебя щедрые дары – горсть сверкающих гаек и бронзовых штифтов, которыми можно заряжать рогатки и стрелять в галок. А еще мы припасли крошечные медные гаечки, которые так здорово низать на проволоку, будто бусины».

Все чаще ноги несли Игорька к узкому лазу в заборе со стороны школьного сада. Он часами топтался там один, кидал камешки в испещренный трещинами гипсовый фонтан, рвал одуванчики, пачкая руки и щеки их искристой желтой пыльцой. Каждый раз что-нибудь останавливало, отвлекало или отзывало его, мешая пролезть на заброшенную, заросшую лопухами и пижмой территорию военного завода. То пролетающий мимо вертолет, за которым надо было срочно бежать. То зов кого-нибудь из дворовых мальчишек, которому надо было подчиниться. Мельтешащая на дальнем конце парка собачка старика, которую хотелось поскорее погладить по широкому умному лбу. А еще та девочка из соседнего подъезда, иногда она выходила погулять около дома под присмотром своей бабушки. Старуха усаживалась на раскладной стул и тут же утыкалась в газету или в вязание. Вскоре тишь дворов, молчание окраинных переулков нарушалось мерными ударами прыгалок об асфальт. Игорек, как зачарованный, шел на этот веселый звук, чтобы понаблюдать издали, как рассыпаются при прыжках медовые локоны девочки, озаренные солнцем. Чтобы полюбоваться, как трепещет на ветру шелковая ткань ее пышной зеленой юбки с оборками. И помечтать, что однажды он подойдет к этой девочке, возьмет за руку и поведет куда-нибудь за собой по Черному городу, мимо окраинных бараков, сараев и заброшенных обувных мастерских.

В тот год поздней осенью Валентина получила от одного из своих ухажеров пулю в бедро. Игорька забрала к себе тетя Тася. Сначала был уговор, что мальчик поживет с теткой месяц больницы, потом пришлось оставить его еще на неделю, чтобы дать выписавшейся Валентине возможность кое-как одолеть хромоту, одиночество и разрывающую ее грудь безбрежную тоску от убыли красоты. Но смириться со случившимся Валентина никогда не сумела. И остался Игорек в деревне, вырос в ста километрах от Черного города, мать о нем даже не вспоминала.

И жила хромая Валентина одна, в мутном, беспробудном полусне. А потом, недавно, поздним вечером, послышался подслеповатой Валентине отрывистый звонок в дверь. Хромая, охая, придерживаясь за стены, кое-как проковыляла она в прихожую. Подумала, что это за ней пришла смерть. Но, по недавней привычке безразличия к жизни, не заглядывая в глазок, все же открыла. Незнакомый, высоченный и бледный человек, запоминающийся только неровной челкой черных волос, переминался на пороге с дорожной сумкой в руке. Он протянул седенькой Валентине банку маринованных помидоров, чуть брезгливо приобнял ее за плечи и с тех пор стал жить в комнатке, которая до его приезда была завалена банками, бутылками и чемоданами с разнообразным отжившим хламом. За все это время они разговаривали от силы три раза и виделись редко. Целыми днями и многие ночи напролет Игорек пропадал неизвестно где и лишь изредка объявлялся дома. Частенько он исчезал на три недели. Тогда у Валентины внутри начинали цепными псами выть опасения, голодными галками на все лады галдели нехорошие предчувствия. Что он делает, чем занимается, где его носит, она не знала. С уверенностью Валентина могла сказать о сыне только то, что он не пьет. При любой возможности она с гордостью напоминала соседкам и старушкам Горькой улицы: «Игорек-то мой в рот не берет. Ни вот столечко», – и со знанием дела показывала объем стопочки указательным и большим пальцами с полувековой грязью под слоистыми ногтями.