Текст книги "Округ Мэлхью"

Урсула Ле Гуин
Округ Мэлхью

* * *

– Эдвард, – сказала теща, – посмотри фактам в лицо. Ты не можешь убежать от этой жизни. Люди не позволят. Ты слишком хороший, слишком милый и даже симпатичный, хотя сам как будто этого не замечаешь. – Она перевела дыхание, а потом продолжила более холодно: – И мне всегда было интересно, замечала ли это Мэри.

Он молча сидел по другую сторону камина, съежившись и обхватив себя огромными ручищами.

– Ты не можешь убежать от того, в чем даже не участвуешь! Ах, прости, – беспощадно добавила она.

Он улыбнулся, слегка захмелевший от выпитого пунша.

– Индейцы навахо, – продолжила она, – по-моему, не разрешают тещам и зятьям разговаривать друг с другом. Это табу. Причем весьма благоразумное. А мы так чертовски самонадеянны – никаких правил, никаких табу…

Седая полная женщина в возрасте за шестьдесят мрачно замолчала, выпрямившись в кресле у огня. Она вообще никогда не сутулилась. Сигарета в левой руке и стакан с виски в правой демонстрировали грубоватую натуру этой женщины, происходящей из порядочной, никогда не умевшей приспосабливаться семьи. Семья эта покинула насиженное место в Западном Орегоне, округе Мэлхью, находящемся на самой границе бесплодных земель, и двинулась на запад, оставив позади сотни разорившихся ферм, самоубийства мужчин и младенческие могилы, разбросанные по всей территории от Огайо до побережья.

– Конечно, Мэри знала, что ты симпатичный, – задумчиво продолжила она, – и гордилась этим. Но я никогда не замечала, что она получает массу удовольствия, находясь рядом с таким мужчиной. Не ты – Мэри, а она тебе приносила настоящую радость.

Ему было лишь двадцать семь лет. Наклонившись, чтобы бросить в огонь докуренную сигарету, Генриетта Аванти отвлеклась от потока бегущих мыслей и охвативших ее эмоций, увидела лицо Эдварда, и все мысли тут же улетучились.

– Не стоит мне думать вслух, – сказала она, – я не хотела причинить тебе боль.

– Нет-нет. Все в порядке, – успокаивающе произнес он, повернув к женщине доброе, мрачное молодое лицо.

– Но я опять задела тебя. Ты чувствителен, а я нет. Ты одержим чувством вины, а я даже не знаю, что это такое.

И снова она тронула Эдварда за больное место; он нахмурился и заговорил:

– Нет, я не одержим виной, Генриетта. Я не виноват. Не виноват в том, что выжил. Только я не вижу в этом никакого смысла.

– Смысл! – Она сидела прямо, не двигаясь. – А смысла и нет.

– Знаю, – прошептал он, глядя в огонь.

Они довольно долго молчали. Генриетта думала о своей дочери Мэри, красивом, капризном ребенке. «Мама, это Эдвард». И молодой человек, смотрящий на девушку с недоверчивой, восторженной страстью – о, это был он, единственный, кто смог отвлечь Генриетту от постоянного, неутихающего горя, вызванного смертью мужа, кто еще раз показал ей с плоской равнины и бесплодной земли невероятно высокие горы. Эдвард напомнил ей, что даже после всего пережитого в жизни есть нечто большее, чем способность терпеть и мириться с тем, как уходят дни и годы. К сожалению, Генриетта знала, что терпение – это ее нормальное состояние. Она терпела бы всю жизнь, постепенно зачерствев и окаменев, если бы ей не посчастливилось выйти замуж за Джона Аванти, который научил ее радоваться. Он умер, и Генриетта тут же провалилась обратно в терпение и никогда больше не познала бы удовольствия и восторга, если бы однажды вечером в дом не вошла ее дочь, ведя за собой высокого парня с сияющим лицом: «Мама, это Эдвард».

– Может, ты не знаешь, – внезапно проговорила она. – Бессмысленность – это не для тебя. А для меня. Я рождена, чтобы вести бессмысленное существование, как мои родители и братья. По какой-то ошибке я попала в действительно стоящую жизнь, жизнь, в которой есть смысл. Как раз в такую жизнь, для которой рожден ты. А потом ты – ты, а не кто-нибудь другой, столкнулся с этим ужасом, с пьяным на шоссе, с ненужностью и бессмысленностью, когда тебе исполнилось всего лишь двадцать пять. Без сомнения, произошла еще одна ошибка. Но это неважно, Эдвард. Смерть Мэри не является самым важным событием в твоей жизни. И ты смалодушничаешь, если признаешь ее важной, примешь бессмысленность.

– Возможно, – ответил он. – Но дело в том, Генриетта, что в последнее время я чувствую, что дошел до точки.

Генриетта была напугана болью Эдварда, его неуверенностью в себе. Она не много знала о боли, в ее жизни встречались только страдания, терпимые, бесконечные, но не разрушающие муки. Она попыталась настроиться на более оптимистический лад, сказав: «Что ж, точка – это всегда начало следующего предложения…» Слезы – вот чего боялась Генриетта. Дважды здесь, в этой комнате, Эдвард не выдерживал и плакал, первый раз – когда вернулся из госпиталя после аварии, а потом – несколько месяцев спустя. Она боялась этих слез, хотя знала, что слезы помогают справляться с болью. Но при виде плачущего мужчины Генриетта начинала жалеть себя. Когда Эдвард внезапно поднялся с низкого каминного кресла, она вся напряглась, ожидая чего-то плохого.

– Я хочу еще выпить. А ты? – только и сказал он, а затем взял стаканы и пошел на кухню.

В этот момент часы на каминной полке мрачно пробили полночь, тем самым возвестив, что окончился октябрь и начался ноябрь. Они прожили еще месяц. Генриетта сидела у огня, а Эдвард открывал на кухне буфет: обоим тепло, оба выпили хорошего бурбона – и еще была Мэри, умершая восемнадцать месяцев назад. «Может, я безжалостная и суровая женщина, если даже ни разу по-настоящему не плакала, когда умер мой ребенок? Если бы она умерла, прежде чем Джон, я бы плакала по ней», – подумала Генриетта.

Эдвард вернулся, сел и вытянул ноги.

– Я пытался… – произнес он так спокойно и серьезно, что Генриетта забыла все свои страхи и попыталась понять, что он имеет в виду. Эдвард был искренним, но молчаливым, а его мысль, тренированная неизменными правилами и формулами химии, неотступно следовала логике даже там, где ее и в помине не было. – Я честно пытался, – повторил он и вновь замолчал, скрестил ноги, задумчиво отхлебнул из стакана и наконец продолжил: – Техник в медицинском отделении. Элинор Шнейдер. Довольно привлекательная блондинка, очень умная. Моя ровесница. («Старше», – подумала Генриетта.) Ну и… – Эдвард замолчал и усмехнулся, подняв стакан. – Я пытался.

– Что?

– Заинтересоваться.

Бедная Элинор Шнейдер теперь, наверное, специально обходит Эдварда стороной, едва завидев его хмурое, темное лицо. Боль заставляет человека концентрироваться на собственной особе.

– Я полагаю, лаборатория – подходящее место для экспериментов… – Генриетта слегка вздохнула.

– В любом случае это была попытка вновь соединиться с жизнью, или называй это как угодно. Но не сработало. Я не смог. И не хотел. Я знаю, ты считаешь меня слабым.

– Тебя? Конечно, нет. А если бы и да, что тогда? Ты лучше знаешь себя.

– Нет, Генриетта, не знаю. Ты действительно первый человек, который много знает обо мне. Чтобы судить объективно. Родители… – Родители Эдварда развелись, когда он был еще маленьким, и постоянно перекидывали бедного ребенка от отца с женой к матери с мужем – дитя раздора. Эдвард отогнал неприятные воспоминания и добавил: – А мы с Мэри в некотором смысле вообще ничего друг о друге не знали.

– Ты был очень молод.

– Мы просто не успели, – ясно и тихо проговорил Эдвард, и в этой короткой фразе выразилось все: его боль, тоска и сожаление о том, что ничего нельзя вернуть.

Генриетта сидела неподвижно, с отрешенным видом, стараясь не вдумываться в услышанное.

– Поэтому, – он продолжал рассуждать логически, – в тебе я вижу первое ясное отражение самого себя. И оно выглядит слабым.

– Ты смотришь в старое зеркало, которое искажает отражение.

– Нет, ты судишь о людях очень справедливо.

– Хочешь знать, каким я вижу тебя на самом деле? – строго спросила она, разгоряченная двумя стаканами непривычно крепкого напитка. Эдвард хотел. – Светлым и удачливым человеком. – Генриетта старательно подбирала слова. – Не везучим, а удачливым. Удача никогда не сопутствовала тебе. И все же ты был удачливым. Ты рано обрел свободу, слишком рано, а ведь многие люди вообще никогда не становятся свободными. Ты познал настоящую страсть, настоящие свершения – и ни одного разочарования. Ты никогда не познаешь разочарования, отчаяния. Ты пришел в зрелость свободным и дальше пойдешь свободным или… – Но «или» завело ее слишком далеко. Если бы она была моложе, ровесницей Эдварда, то могла бы закончить: «или покончишь с собой». Но люди разных поколений не должны говорить о смерти. О мертвых – да, об умирающих – тоже, но о смерти – нет. «Это табу», – сказала себе Генриетта, испытывая отвращение ко всему сказанному. Эдвард же выглядел довольным и заинтригованным; он размышлял об услышанном.

– Да, и что касается Элинор, – сказал он, – этой девушки из лаборатории. Она любит детей. Я всегда думаю об Энди.

– С Энди я справлюсь сама, с ним все будет в порядке. Никто не просит тебя жениться на няне. Боже упаси!

Эдвард облегченно вздохнул. Но через несколько минут сквозь сонливость и расслабленность, навеянные виски, Генриетта почувствовала, что он снова думает об Элинор.

– Когда я сказала, что ты поймешь, что не можешь убежать, не можешь освободиться, отсоединиться, знаешь, я просто хотела тебя предупредить. Ты сейчас очень уязвим. Можешь попасть в ловушку. А я не хочу этого. – «Хватит того, что ты побывал в сетях у Мэри», – подумала она. Генриетта считала, что ее дочь вышла замуж больше из желания самоутвердиться или даже от зависти, чем по любви. Она знала, что в душе Мэри под приятной мягкой живостью и итальянским изяществом таится унаследованная от матери разрушительная, пагубная черта характера – беспомощность, бессмысленность, которая привела их всех в конце концов в округ Мэлхью. Генриетта так и не смогла поплакать о Мэри, никогда не осуждала ее – и опять с горечью, как и раньше, подумала, что ранняя смерть Мэри свидетельствует об удачливости любившего ее мужчины.

...

конец ознакомительного фрагмента