Текст книги "Декабристы и русское общество 1814–1825 гг."

В заключение Орлов выражает надежду, что новое творение Местра даст ему «снова возможность познать истину, так как я вполне уверен, что из-под вашего пера не выйдет ничего, что не было бы полно великих и искусных поучений»[237]237
  Там же. С. 56–57.


[Закрыть].

Письмо М. Ф. Орлова, хоть и относится к числу его ранних сочинений, свидетельствует о завершении определенного этапа идейных исканий. В сочетании с рядом косвенных свидетельств оно дает возможность гипотетически восстановить то идейное пространство, в котором формировался будущий декабрист. Спустя много лет в разговоре с С. Д. Полторацким Орлов говорил, что его «первое политическое впечатление – падение Робеспьера»[238]238
  РГБ ОР. Ф. 233. Карт. 39. Ед. хр. 8.


[Закрыть]. Французская революция вызывала у него самый пристальный интерес на разных этапах идейной эволюции. Из письма к Местру видно, что Орлов внимательно читал «Монитер» – национальную газету Франции, подробно излагавшую революционные события. Он назвал ее «сборником человеческой мудрости и доказательством ее ограниченности»[239]239
  Орлов М. Ф. Капитуляция Парижа. С. 55.


[Закрыть]. Но не только со страниц газет до Орлова доходили сведения о событиях во Франции. С солдатами революционной Франции он сталкивался лицом к лицу на полях сражений, а с французскими эмигрантами – в великосветских салонах Петербурга. Привыкнув в первых видеть врагов, на вторых он, естественно, смотрел как на своих союзников и даже учителей. Среди эмигрантов, потоком хлынувших из революционной Франции в Россию в конце XVIII в., было много иезуитов. Кроме страха перед революционным правительством, их влекло в Россию еще и то, что Орден, запрещенный в Европе в 1773 г. папой Климентом XIV, нашел прибежище в западных губерниях Российской империи, только что присоединенных в результате первого раздела Речи Посполитой. Екатерина II, желая продемонстрировать папе независимость своей политики от Римского престола, позволила иезуитам открыто действовать в западных губерниях. Свое решение она мотивировала в письме к русскому посланнику в Варшаве графу Штакельбергу, в частности, тем, что «общество это полезно и весьма способно к воспитанию юношества»[240]240
  Цит. по: Морошкин М. Иезуиты в России с царствования Екатерины II до нашего времени. Т. 1. СПб., 1867. С. 116.


[Закрыть].

Французская революция заметно укрепила позиции иезуитов в России. Они первыми сумели сформулировать новые идеи, направленные против идей Просвещения, подготовивших революцию. Не римский папа, пошатнувшийся авторитет которого окончательно ниспроверг Наполеон, а именно иезуиты провозгласили союз абсолютной монархии и католической церкви против рационалистических теорий XVIII в. Почти всеобщее разочарование в Разуме, которому поклонялись на протяжении столетия, толкнуло людей в область веры. Русское духовенство, практически не затронутое петровской европеизацией, в данной ситуации оказалось не готово к решению стоявших перед ним задач. Оно было не в состоянии удовлетворить все возраставшие духовные запросы русской элиты[241]241
  См.: Sсhnitz1еr J. H. Histoire intime de la Russie sous les empereurs Alexander et Nicolas. Paris, 1847. T. 2. C. 458–460.


[Закрыть]. У русского православного священника и аристократа зачастую не было даже общего языка, на котором они могли бы говорить о вере. Блестяще образованный иезуит с изысканными манерами, чувствовавший себя равно свободно и в храме, и в великосветской гостиной, легко умел найти путь к душе и сердцу многих представительниц русской знати, которым легче было изъясняться по-французски, нежели по-русски. Репутация выдающихся педагогов делала учебные заведения иезуитов самыми престижными в столице.

Первым таким заведением в Петербурге стал пансион аббата Доминика Шарля Нико́ля[242]242
  Биографические сведения о Д. Ш. Николе и его пребывании в России см.: Fгарраz. Vie de l’аbbé Nicole. Paris, 1857.


[Закрыть]. Николь принадлежал к тем кругам французского духовенства, которое отказалось присягать революции и в силу этого было обречено либо на смерть, либо на изгнание. Николь попал в Россию в 1793 г. вместе с семейством французского посланника в Турции графа Шуазель-Гуфье в качестве гувернера его сына. Екатерина II оказала им самый радушный прием. В 1794 г. Николь открыл свой знаменитый пансион на Фонтанке, рядом с особняком князей Юсуповых, чей отпрыск стал одним из первых учеников аббата[243]243
  Вигель Ф. Ф. Записки. Ч. 1. М., 1894. С. 139–140.


[Закрыть]. Вскоре в пансионе стали обучаться сыновья представителей самых знатных фамилий. Один из них, А. В. Кочубей, племянник министра внутренних дел В. П. Кочубея, вспоминал: «Число воспитанников редко превышало тридцать три. Товарищами по классу были: брат Александр Васильевич, граф Соллогуб (отец писателя), Сергей Петрович Неклюдов, граф Николай Гурьев, Обрезков, Григорий Орлов, граф Сергей Павлович Потемкин, Александр Михайлович Потемкин, князь Александр Яковлевич Лобанов, граф Григорий Самойлов и барон Отто Шеппинг. В старшем классе в мое время были: брат Демьян Васильевич, князь Андрей Гагарин, так печально (самоубийством) окончивший свою жизнь, Алексей Федорович Орлов, Михаил Орлов, граф Санти, Любомирский, князь Сергей Григорьевич Волконский, Григорий Павлович Потемкин, князь Павел Сергеевич Голицын. В младший класс нашего пансиона поступил принц Адам Виртембергский»[244]244
  Кочубей А. В. Записки. С. 20.


[Закрыть]. Как видно из приведенного списка, пансион Николя был элитарным учебным заведением, соединявшим в своих стенах отпрысков древних фамилий (Голицыных, Гагариных, Волконских) и новой знати (Орловых, Потемкиных, Кочубеев). Соответствовала положению родителей учеников и плата, поражавшая современников своими размерами, – от 1500 до 2000 руб. в год.

Хотя Ф. Ф. Вигель и назвал Николя «тайным иезуитом», его связь с Орденом ни для кого не была секретом и даже служила своеобразной рекламой его учебному заведению[245]245
  Иезуиты традиционно пользовались славой великолепных педагогов. Запрещение их ордена Климентом XIV в 1773 г. значительно понизило уровень образования в Европе. Об этом писал Шатобриан: «Ученая Европа понесла значительную потерю в лице иезуитов. Образование никогда больше не поднималось так высоко после их падения. Они были особенно приятны для молодежи; их учтивые манеры устраняли из их уроков педантический тон, который отталкивает детей. Так как большую часть их учителей составляли писатели, известные в свете своим изысканным стилем, то молодые люди считали, что они находятся в знаменитой академии». При этом Шатобриан ссылается на высокую оценку, которую иезуитам-педагогам давали просветители, в частности Вольтер и Монтескье. (Chateaubriand. Oeuvres complètes. Paris, 1836. T. 17. P. 26–27).


[Закрыть]. Сам Николь удачно соединял в себе качества талантливого педагога и тонкого дипломата. Это позволило ему снискать любовь воспитанников и уважение их родителей. По словам Местра, «Николь был самый тонкий плут, каких он когда-либо видел»[246]246
  Рingaut L. Les Francois en Russie et les Russes en France. Paris, 1886. P. 237.


[Закрыть]. Однако это не мешало ему поддерживать с аббатом самые лучшие отношения.

Николь обладал удивительной способностью приспосабливать свою педагогическую систему к обстоятельствам. Не имея, видимо, твердой программы обучения, он варьировал ее в зависимости от требований момента. Начав педагогическую карьеру в годы революции, при Екатерине II, Николь говорил, что, «воспитывая русскую молодежь, он трудится для Франции»[247]247
  Ibid.


[Закрыть].

Эти слова следует понимать в том смысле, что, прививая русскому юношеству французскую аристократическую культуру, он стремится воспитывать в учениках антиреволюционные настроения и тем самым подготавливать русское общественное мнение к негативному восприятию Французской революции. Это хорошо вписывалось в политику Екатерины II последних лет царствования, когда императрица, сменив либеральную идеологию на охранительную, в пропаганде нужных ей идей по-прежнему большую роль отводила воспитанию. Она поощряла совместное обучение детей французских эмигрантов и русской аристократии. «Мы воспитываем, – говорила она, – надежду Франции. Это те молодые люди, которые восстановят монархию»[248]248
  Ibid. P. 236.


[Закрыть]. Екатерина прекрасно понимала, что реставрация, принесенная на иностранных штыках, не может быть прочной. Восстановление монархии – это прежде всего внутреннее дело самих французов[249]249
  Сироткин В. Г. Абсолютистская реставрация или компромисс с революцией (Об одной малоизвестной записке Екатерины Великой) // Великая французская революция и Россия. М., 1989. С. 273–289.


[Закрыть]. Она же, со своей стороны, готова всячески этому способствовать, в частности путем воспитания молодежи в соответствующем духе.

Позднее, когда во Франции произойдет Реставрация, а в России вследствие войны 1812 года наиболее актуальными станут патриотические идеи, Николь предложит одесскому губернатору, герцогу Ришелье, иной план образования для вновь учрежденного лицея. Герцог охарактеризовал его так: «Его можно назвать по преимуществу патриотическим, так как он основан на религии, знании русского языка и истории России; он также классический, так как преподавание древних языков соединяется с преподаванием национального языка; он включает в себя все науки и искусства, как полезные, так и приятные, знание которых будет украшением людей всех состояний»[250]250
  Pingaut L. Les Francois en Russie et les Russes en France. Р. 341.


[Закрыть].

Николь стремился соединить в пансионе преимущества общественного и домашнего образования. Тщательный подбор педагогов и строгий распорядок дня сочетались с отеческой заботой воспитателей о своих подопечных. Все преподавание велось на французском языке. Сам Николь преподавал историю и математику[251]251
  Кочубей А. В. Записки. С. 19.


[Закрыть]. Особое внимание уделялось французской литературе и латинскому языку. Декабрист С. Г. Волконский, оценивая полученное им в пансионе Николя образование, писал: «Преподаваемая нам учебная система была весьма поверхностна и вовсе не энциклопедическая»[252]252
  Волконский С. Г. Записки. С. 95.


[Закрыть]. Примерно то же утверждал и Ф. Ф. Вигель, склонный в каждой бочке меда разглядеть ложку дегтя: «Что это было за ученье! Все воспитанники пансиона, которые знают что-нибудь, начали учиться уже по выходе из него»[253]253
  Вигель Ф. Ф. Записки. Ч. 2. С. 75.


[Закрыть]. Однако слова Вигеля свидетельствуют скорее в пользу пансиона, чем против него. Ни одно учебное заведение не может дать человеку всю сумму необходимых ему в дальнейшей жизни знаний, и, если выпускники пансиона испытывали потребность в самообразовании и имели для этого достаточно навыков, можно полагать, что годы, проведенные в его стенах, потрачены не напрасно.

Свидетельств тому, что пансион Николя не давал хорошего систематического образования, можно было бы привести много. Но не менее важно, что ученики Николя на всю жизнь сохраняли благодарность своему учителю. С. Г. Волконский вспоминал «с уважением память своего наставника»[254]254
  Волконский С. Г. Записки. С. 95.


[Закрыть]. Высоко ценил Николя и М. Ф. Орлов. Об этом свидетельствует письмо новороссийского генерал-губернатора М. Н. Бердяева к Николю, жившему тогда в Одессе: «Я было решил воспитывать моих сыновей дома, но генерал Михаил Орлов и другие мои знакомые наговорили мне столько хорошего о лицее и особенно о вас, господин аббат, что я поспешил обратиться к вам»[255]255
  Цит. по: Морошкин М. Иезуиты в России… Т. 2. С. 429.


[Закрыть]. Об устройстве своего младшего брата к Николю в одесский лицей хлопотал и генерал П. Д. Киселев, возможно, также по рекомендации своих приятелей М. Ф. Орлова и С. Г. Волконского. «Говорят, что аббат Николь оставляет лицей, – писал П. Д. Киселев А. Я. Рудзевичу. – Потеря нам всем будет чувствительная и мне потому еще, что, уважая аббата, я брата привез из Петербурга и теперь не знаю, что делать с ним и на что решиться»[256]256
  Тульчинский штаб при двух генералах. Письма П. Д. Киселева А. Я. Рудзевичу. 1817–1823. Воронеж, 1998. С. 57.


[Закрыть].

Репутация Николя-педагога была безупречной, и вполне заслуженно. О его отношении к детям говорится в письме К. Н. Батюшкова к А. И. Тургеневу от 19 августа 1818 г.: «Не стану хвалить Николя: вы его знаете, я его видел мало, но смотрел на него с тем почтением, которое невольно вселяет человек, поседевший в добре и трудах. Он беспрестанно на страже; живет с детьми, обедает с ними; больница их возле его спальни. Я говорил с родственниками детей; все просвещенные и добрые люди относятся к нему с благодарностью»[257]257
  Батюшков К. Н. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 514.


[Закрыть].

Николь стремился не столько к тому, чтобы дать своим ученикам широкое образование, сколько к тому, чтобы привить им определенные культурные навыки. «Главной задачей, – вспоминал А. В. Кочубей, – было образовать из воспитанников, так сказать, светских людей, hommes du monde»[258]258
  Кочубей А. В. Записки. С. 20.


[Закрыть]. He следует забывать, что преподаватели пансиона были католиками, а воспитанники – православными. Их разделяли не только религиозные, но и национально-культурные барьеры, поэтому объединяющим началом для них была наднациональная аристократическая культура. Далеко не случайно, что в пансионе предпочтение отдавалось общению преподавателей и учеников, а не обучению.

М. Ф. Орлов, как вспоминал С. Г. Волконский, в пансионе Николя «был первым учеником в отношении учебном и нравственном и уважаем и наставниками, и товарищами». Приобретенные им там навыки светского общения, а также дальнейшая служба в Кавалергардском полку открыли перед молодым офицером двери великосветских салонов, а личные качества, обнаруживавшие явного лидера, сделали его весьма заметной фигурой среди молодых офицеров предвоенных лет. По словам того же Волконского, Орлов «в кругу петербургского общества приобрел уважение, уже тогда стал во главе мыслящей и светской молодежи»[259]259
  Волконский С. Г. Записки. С. 362.


[Закрыть].

Косвенным свидетельством того, что контакты Орлова с иезуитами в то время не прерывались, является его знакомство с Жозефом де Местром. Местр не просто поддерживал самые тесные отношения со столичными иезуитами и всячески пропагандировал их Орден, но и во многом направлял их деятельность. Благодаря Местру многие иезуиты были введены в аристократические дома Петербурга. Сам же сардинский посланник стал желанным гостем в домах петербургской элиты. Петербургские связи Местра (о них он подробно писал в своих письмах за границу) позволяют составить представление о той среде, в которой вращался молодой Орлов. «Не имея возможности бывать у всех», Местр, по его словам, «избрал лишь самых влиятельных особ, наиболее приближенных к солнцу»[260]260
  Местр Ж. де. Петербургские письма. 1803–1817. СПб., 1995. С. 42.


[Закрыть]. Среди этих особ выделялись адмирал П. В. Чичагов, братья Н. А. и П. А. Толстые, министр внутренних дел В. П. Кочубей, граф П. А. Строганов, кн. A. M. Белосельский-Белозерский, княгиня Е. Н. Вяземская. Список весьма красноречив: реформаторы из Негласного комитета Кочубей и Строганов соседствуют с ярыми противниками реформ – братьями Толстыми[261]261
  Особой непримиримостью к Негласному комитету отличался обер-гофмаршал Н. А. Толстой. Трудно сказать, была ли его ненависть к реформам следствием политических убеждений или своеобразной лестью наоборот. М. А. Корф характеризовал Толстого как человека «без всяких высших видов», который «умел достигнуть величайшей милости средствами необыкновенными: вместо коленопреклонения и раболепства он был дерзок и груб со всеми» (Русская старина. 1903. № 2. С. 220). О консервативных настроениях в русском обществе в начале XIX в. см.: Русский консерватизм XIX столетия. М., 2000.


[Закрыть]. Не менее показательно и пояснение Местра, данное в том же письме: «Таким образом я разговариваю с высшей силой»[262]262
  Местр Ж. де. Петербургские письма. С. 42–43.


[Закрыть]. «Высшая сила» – это Александр I. Характерно, что «разговаривает» с ней Местр не только через проводников правительственного курса, но и через оппозицию. Сардинский посланник верно уловил суть политики Александра I – лавирование между противоположными лагерями и стравливание сторонников и противников реформ.

Ситуация изменилась после заключения Тильзитского мира, когда оппозиция стала непримиримой и царю пришлось выбирать между ней и М. М. Сперанским. Местр, с одной стороны, понимал неизбежность и временный характер Тильзитского мира, но с другой – расценивал реформы Сперанского как несомненное зло[263]263
  См.: Степанов М. [Шебунин А. Н.] Жозеф де Местр в России. С. 593–595.


[Закрыть]. Последнее обстоятельство и определило дальнейшее сближение Местра с аристократической оппозицией. Круг его знакомств в этой сфере расширяется, в нем появляются Орловы. Особенно теплые отношения у Местра складываются с Григорием Владимировичем Орловым – двоюродным братом Михаила. В письме Местра к кавалеру де Росси от 19 января 1809 г. Г. В. Орлов упоминается среди тех, у кого Местр «часто бывает»[264]264
  Местр Ж. де. Петербургские письма. С. 118.


[Закрыть]. Это период наивысшего влияния Местра на умы русской знати.

Чем ничтожнее было действительное значение Сардинского королевства на политической карте Европы, тем большую значимость стремился придать Местр своей дипломатической миссии в Петербурге. Он демонстрировал завидную преданность властолюбивому королю Виктору-Эммануилу I. Как подлинный аристократ, Местр служил своему монарху из чести, а не ради денег. Получая из Сардинии весьма скудное жалованье, которого не могло хватить даже на покрытие необходимых расходов, Местр твердо отклонил предложение Александра I перейти на русскую службу с приличным жалованьем[265]265
  Степанов М. [Шебунин А. Н.] Жозеф де Местр в России. С. 602.


[Закрыть]. Кипучая энергия Местра не могла найти выхода на узкой стезе дипломатии. Поэтому всю силу своего недюжинного ума и обширных познаний он направил на проповедь католицизма. Хотя это в конечном счете повредило его дипломатической карьере, зато принесло известность и авторитет в высшем обществе.

Не только парадоксальностью своих идей, но и самой манерой вести беседу, ораторским мастерством Местр поражал аудиторию. С. П. Жихарев, относившийся к нему с некоторым внутренним неприятием, признавал, что «граф Местр точно должен быть великий мыслитель: о чем бы он ни говорил, все очень занимательно, и всякое замечание его так и врезывается в память, потому что заключает в себе идею и, сверх того, идею прекрасно выраженную». В то же время Жихарев «не хотел бы остаться с ним с глазу на глаз, потому что он точно сделал бы из меня прозелита. Ума палата, учености бездна, говорит, как Цицерон, так убедительно, что нельзя не увлекаться его доказательствами; а если поразмыслить, то, несмотря на всю христианскую оболочку (он иначе не говорит, как рассуждая), многое, многое кажется мне не согласным ни с тем учением, ни с теми правилами, которые поселили в нас с детства»[266]266
  Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 318, 390.


[Закрыть]. В целом же серьезного сопротивления своим идеям Местр не встречал. В то время в России с ним вряд ли кто мог спорить по существу. По словам А. С. Стурдзы, этот «государственный, кабинетный и салонный муж не имел равного себе в аристократическом обществе, в котором он господствовал»[267]267
  Цит. по: Степанов М. [Шебунин А. Н.] Жозеф де Местр в России. С. 608.


[Закрыть].

Независимость и оригинальность суждений, подкрепленные личной бескомпромиссностью, делали Местра властителем дум в среде оппозиционной знати, и эти же качества очень скоро стали внушать опасения русскому правительству. Если в 1807 г. Александр I отмечал, что Местр «своей осмотрительностью и своим мудрым поведением сумел приобрести здесь всеобщее уважение и особое мое расположение»[268]268
  Литературное наследство. Т. 29–30. С. 656–657.


[Закрыть], то спустя несколько лет министр иностранных дел К. В. Нессельроде, подготавливая высылку Местра из Петербурга, писал русскому посланнику в Сардинском королевстве П. Б. Козловскому: «Легкость его успехов, прием, оказанный ему повсюду, наконец, его общение с иезуитами внушали ему надежду, что своими речами, своею настойчивостью и своей перепиской он может оказывать пользу католической вере, полномочным представителем которой он в конце концов возомнил себя. Соединяя французскую самоуверенность с самыми крайними ультрамонтанскими притязаниями, этот посланник не мог успокоиться до тех пор, пока ему не удалось утвердить культ своих принципов в домах, где в течение многих лет он был всегда желанным гостем. Красноречие, с которым он восхвалял в салонах иезуитов, открыло доступ во многие семейства их духовникам и книгам»[269]269
  Там же. С. 667–668.


[Закрыть].

Уверенность, с которой Местр старался обращать в католическую веру, базировалась на двух обстоятельствах. Во-первых, представители (и особенно представительницы) русской знати переходили в католичество с необыкновенной легкостью. По словам А. Н. Шебунина, «количество обращений в 1814–1815 гг. принимало угрожающий характер»[270]270
  Степанов М. [Шебунин А. Н.] Жозеф де Местр в России. С. 608.


[Закрыть]. Во-вторых, Местр крайне скептически относился к православию, которое, по его мнению, было синонимом невежества и уже в силу этого не могло составить достойной конкуренции Римской церкви. «Система греческого православия, – писал он, – может сохраняться в своей целостности лишь благодаря невежеству; как только является наука, греческая вера неизбежно делается или католической, или протестантской»[271]271
  Местр Ж. де. Петербургские письма. С. 257.


[Закрыть] Местр не уставал доказывать, что у России два пути: католицизм или революция. Таким образом, его проповеди выходили далеко за рамки миссионерства и приобретали острополитический смысл. В предвоенные годы русская знать, недовольная сближением России и Франции, болезненно переживавшая национальное унижение, в речах Местра находила идеологическое обоснование своему недовольству.

Все беды России Местр объяснял тремя обстоятельствами: разделением церквей, татарским нашествием и реформами Петра. Схизма пустила Россию по ложному пути, отрезав ее от источника истинной христианской веры. Татары обрекли Русь на варварское существование. Что же касается Петра, то он «совершенно не понимал свой народ, полагая, будто из него можно сделать все, что захочешь. Он ошибся, ибо слишком спешил и, как мне кажется, взялся не с того конца»[272]272
  Там же. С. 85.


[Закрыть]. В другом письме Местр высказался более резко: «Вообще же страна сия отдана иностранцам, и вырваться из их рук можно лишь посредством революции. Повинен в этом Петр, коего именуют великим, но который на самом деле был убийцей своей нации. Он не только презирал и оскорблял ее, но научил и ненавидеть самое себя. Отняв собственные обычаи, нравы, характер и религию, он отдал ее под иго чужеземных шарлатанов и сделал игрушкою нескончаемых перемен»[273]273
  Там же. С. 179.


[Закрыть]. Местр нарочито сгущает краски, перенося на петровские реформы свою ненависть к протестантской Европе, на которую, как он считал, ориентировался Петр.

Прекрасно улавливая чувство национального унижения, охватившее русское общество после подписания Тильзитского договора, Местр довольно точно формулирует господствовавшие настроения. Он много пишет о нерусском воспитании Александра I, имея в виду приставленного к нему в качестве воспитателя Лагарпа: «Император не постигает самых важных вещей и обязан сим несчастием своему воспитанию, которое будет вечным укором памяти Екатерины II»[274]274
  Там же. С. 134.


[Закрыть]. В его представлении Александр I скорее напоминает президента Соединенных Штатов Америки, чем русского царя, «ибо воспитан на республиканских идеях»[275]275
  Там же. С. 179.


[Закрыть]. Местр сокрушается по поводу того, что «французский язык здесь ничуть не менее нужен, нежели в Париже, и знают его беспримерно лучше, чем русский»[276]276
  Там же. С. 178.


[Закрыть]. Особую его ненависть вызывают немцы и их засилье в государственном аппарате России. В отношении этой нации Местр доходит до откровенной ксенофобии: «Если бы от меня зависело сжечь все, что Германия создала в XVIII веке, я, не колеблясь ни на секунду, поступил бы по примеру Омара, вполне убежденный в том, что действительные потери (достаточно большие, но вполне возмещаемые) полностью вознаградились бы уничтожением этой отравы»[277]277
  Литературное наследство. Т. 29–30. С. 694.


[Закрыть].

Выход он усматривает в обретении национальной самобытности: «Я убежден, что первый шаг к победе – это возвращение русской одежды. Солдат должен быть одет, как под Полтавой. Напудренный, завитой, напомаженный и застегнутый на все пуговицы, при буклях и панталонах, русский – это уже не русский, а немец. Боже, но неужели хоть кто-нибудь хочет быть немцем?». Под этими словами Местра подписался бы любой декабрист, которому путь отклонения от национальных традиций представлялся глубоко ошибочным и который стремился его перечеркнуть и заново сотворить историю.

Для Местра освобождение России от иноземного влияния означает прежде всего преодоление религиозных заблуждений. Обретя свой национальный путь, Россия, по его мнению, придет не к православию, которое столь же ошибочно, как и петровские реформы, а к католицизму, в котором Местру видится вселенское наднациональное начало, призванное соединить в себе все народы мира. Россия упустила уже однажды, в 1814 г., отпущенный ей судьбой шанс: «Мне хочется плакать, как женщине, – пишет он, – когда я думаю о той роли, которая представлялась России и которую она упустила. Своей славой она могла бы соперничать и даже затмить Англию и Испанию, она могла бы стать средоточием торговли всей Европы; опорой, надеждой и убежищем для всего честного; наконец, обогатиться и обессмертить свое имя. С каждым днем я все более убеждаюсь в справедливости той великой истины, что единственно возможная политика должна быть моральна»[278]278
  Местр Ж. де. Петербургские письма. С. 72, 164


[Закрыть]. Последняя фраза, выделенная Местром, во многом предвосхищает будущие споры декабристов о соотношении политики и морали и о степени дозволенности в политической борьбе.

Жозеф де Местр был многолик. Он представал то фанатичным проповедником католицизма, то салонным эрудитом и острословом, то пламенным патриотом России. «С каждым днем я становлюсь все более русским», – писал он. Именно к этому его облику было привлечено внимание молодых людей типа М. Ф. Орлова.

Кавалергардский полк, в котором служил Орлов, после Тильзита исключительно остро переживал унижение России. С. Г. Волконский вспоминал, как он и его полковые товарищи, испытывая ненависть к французам, били окна в доме французского посланника Коленкура[279]279
  Волконский С. Г. Записки. С. 131.


[Закрыть]. Но кавалергарды занимались не только битьем окон. В их полку ходила рукопись анонимного сочинения, написанного по поводу заключения Тильзитского договора. Ее авторство приписывалось разным лицам. Впервые французский оригинал этого документа был опубликован В. А. Бильбасовым в 3-м томе «Архива Мордвиновых» под названием «Projet de représentation a 1’Empereur» («Проект представления императору») с точной датой: 25 августа 1808 г. При этом публикатор высказался решительно против авторства Н. С. Мордвинова[280]280
  Архив графов Мордвиновых. Т. 3. СПб., 1902. С. 615.


[Закрыть]. Бильбасов указал также на существование множества списков этого текста. Исследователи не прекращали попыток установить авторство. Некоторые из них, вопреки Бильбасову, считали автором Н. С. Мордвинова, назывались также А. Чарторыйский и даже Н. М. Карамзин[281]281
  Подробнее см.: Предтеченский А. В. Очерки общественно-политической истории России в первой четверти XIX в. М.; Л., 1957. С. 224–228.


[Закрыть].

На связь этого проекта с Кавалергардским полком впервые указал Н. М. Дружинин, обнаружив его в бумагах П. Д. Киселева – тогдашнего сослуживца С. Г. Волконского и М. Ф. Орлова. «Очень возможно, – пишет ученый, – что “Проект представления” вышел из-под пера Михаила Орлова: некоторые утверждения, заключенные в проекте, поразительно совпадают с позднейшим уставом “Ордена русских рыцарей”, основанного М. Орловым и М. А. Дмитриевым-Мамоновым»[282]282
  Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. Т. 1. М.; Л., 1946. С. 257.


[Закрыть].

Указание Н. М. Дружинина на связь документа с программой Ордена русских рыцарей представляется весьма существенным, и мы к нему еще вернемся. Пока же заметим, что атрибутация «Проекта» крайне затруднительна прежде всего из-за общности излагаемых в нем идей. Текст отражает не только и даже не столько взгляды отдельного лица, сколько настроения, широко распространенные в обществе. Анализируя содержание этого документа, Дружинин справедливо отметил «печать крайней незрелости политической мысли», соединяющей «без всякого разбора и системы» хозяйственные и политические факты, отсутствие «ясной программы государственных преобразований» и т. д. Из этого историк делает вывод, что «проект выражает мнение фрондирующей части российского дворянства <…> По существу эта фронда нисколько не посягала на основные устои социально-политического порядка; более того, в ее ламентациях против бюрократизма и “равенства” обнаруживались явные черты феодальной реакции; “дух времени”, влияние буржуазных тенденций сказывались только в настойчивом подчеркивании идеи общего блага, в стремлении укрепить государственную власть на базе общественного мнения и в неясной мысли о необходимости единого цельного правительства»[283]283
  Там же. С. 258–259.


[Закрыть]. Такая неопределенность политических воззрений, по мнению Дружинина, и могла быть присуща М. Ф. Орлову в 1808 г. Гипотеза ученого, к сожалению, не может быть подтверждена документально, однако кандидатура Орлова представляется наиболее предпочтительной.

В эпоху Александра I обращение частного лица к императору с государственными проектами было широко распространенным явлением. Между тем далеко не всегда такие проекты получали огласку. Чаще всего они оседали в недрах Императорской канцелярии и лежали там до тех пор, пока к ним не проявляли интереса историки. Что же касается рассматриваемого нами документа, то он широко распространялся в многочисленных копиях. Резкость содержащихся в нем суждений делала невозможным его прохождение через цензуру, но это лишь подогревало общественный интерес к нему. По жанру это не проект, а скорее открытое письмо Александру I, написанное в напряженно-эмоциональном стиле. Царь в данном случае является лишь формальным адресатом. Главная цель, преследуемая автором, – подогреть недовольство внутренней и внешней политикой Александра I, приведшей к Тильзитскому миру.

Из содержания документа явствует, что он создан в той среде, в которой популярны были национально-патриотические воззрения Жозефа де Местра. Автор «Проекта» впадает в пафос гневного пророчества, окрашенного в эсхатологические тона, вскрывает и бичует язвы общества: «Время, в которое я осмеливаюсь призывать внимание Вашего Императорского Величества на обозрение польз народа, коего Вы отец, – так начинает неизвестный автор свое обращение к царю, – может быть, последнее, которое Вам остается для избежания ужасного и неизбежного падения, которое угрожает Отечеству и его главе, как и последнему из его подданных»[284]284
  Цит. в переводе, опубликованном: Николай Михайлович, вел. кн. Император Александр I. Опыт исторического исследования. Т. 1. СПб., 1912. С. 576.


[Закрыть]. «Ужасное и неизбежное падение» – это, конечно, революция, о неотвратимости которой в России не раз говорил Местр. В эту «бездну», по мнению автора «Проекта», Россию «ввергли неопытность, надменность, невежество и всеобщее развращение». Примерно те же причины указывает и Местр: «Потребность в деньгах дошла до крайности; тем не менее роскошь нимало не уменьшается, хотя излишества оной и невероятная беспечность толкают эту страну к неизбежной революции. Обеднение и нравственное падение дворянства суть истинные причины той революции, свидетелями коей мы являемся»[285]285
  Местр Ж. де. Петербургские письма. С. 132.


[Закрыть]. Сближает Местра и анонимного автора «Проекта» также резкое неприятие иноземного засилья: «Изгоните, государь, сию силу иноплеменников, которые, подобно вранам, в день горести питаются язвами Вашего государства и собираются для пожирания наших трупов»[286]286
  Николай Михайлович, вел. кн. Император Александр I. С. 580.


[Закрыть] (Ср. у Ж. де Местра о русских: «Французский гений подчинил их, подобно человеку, оседлавшему лошадь»[287]287
  Местр Ж. де. Петербургские письма. С. 178.


[Закрыть] Само по себе это сопоставление мало что дает – неприязнь к иностранцам в то время в России была почти всеобщей. Однако дальше автор, как представляется, ближе подходит к идеям сардинского посланника: «Вы ничего не должны ожидать, как от настоящих россиян; составьте один состав с Вашею нациею, присвойте себе ее дух, будьте сильны ее силами, бодрственны ее бодростью. Гордитесь ее славою; и благодарность народов возможет еще поставить Вас наряду с величайшими нашими монархами»[288]288
  Николай Михайлович, вел. кн. Император Александр I. С. 580.


[Закрыть].

Противопоставление Александра I и русского народа часто встречается в письмах Местра: «Император в глубине сердца чувствует неистребимое презрение к устройству своей державы. Он не доверяет своим подданным; сии последние видят это и недовольны тем, чему сами же являются источником. Здесь он не на своем месте, он совсем не русский, подданные безжалостно судят его, а он, в свой черед, не доверяет им и охотно полагается на верность иностранцев»[289]289
  Местр Ж. де. Петербургские письма. С. 124, 134, 179.


[Закрыть]. Но вывод, который делает из этого Местр, прямо противоположен выводу автора «Проекта»: «Не царскому дому надлежит слиться с нацией, а напротив, сия последняя должна подняться до него»[290]290
  Там же. С. 277.


[Закрыть].

Если взгляды неизвестного автора «Проекта» и Ж. де Местра на внутреннее положение России в основном совпадают, то в оценке внешней политики они существенно расходятся. Прежде всего, это касается Тильзитского мира, который для анонима, как и для большинства русских, – безусловное зло. Отношение Местра к Тильзиту не было столь однозначным. Сардинский посланник признавал его вынужденный характер: «Мир стал необходимостью. Сего требовали от императора и благоразумие, и любовь к народу своему. Он ничем не изменил долгу перед Европой; напротив, Европа обманула его; вот уже шестнадцать лет, как она из собственных рук кормит пожирающее ее ныне чудовище»[291]291
  Там же. С. 82.


[Закрыть]. Автор «Проекта» считает, что не союзники изменили России, а наоборот, Россия «уже не имеет союзников, потому что она им всем льстила или запутала тщеславным выказыванием своих сил и потом оставила, нимало не сберегая и выгоду»[292]292
  Николай Михайлович, вел. кн. Император Александр I. С. 579.


[Закрыть].

Сопоставление сочинений Местра с содержанием «Проекта», несмотря на отмеченные различия, позволяет отнести их к единому идейному пространству. Автором «Проекта» не мог быть кто-то из екатерининских вельмож, хотя о царствовании Екатерины II говорится с одобрением как о времени побед и успехов, а Александру I с упреком припоминается его «торжественное обещание управлять по законам и сердцу августейшей бабки Вашей». В «Проекте» восхваляется деятельность Негласного комитета и либеральные реформы, с которых Александр начал свое царствование. Оказавшиеся в этот момент не у дел екатерининские зубры в штыки встретили нововведения первых лет царствования молодого царя, а Негласный комитет окрестили «якобинской шайкой».