Текст книги "Возвращение Ибадуллы"

Ибадулла приложил ухо к доскам. Ничего не было слышно. Не ударить ли вторично?

Нет… Где-то уже шаркают медленные шаги. В щели блеснул луч света. Но оклика из-за двери не было.

Ибадулла слышал, как по внутренней стороне двери шарят руки. Звякнула и закачалась в петле полоса железного засова. Сердце Ибадуллы сжалось. Что будет?..

Дверь открылась, и на лицо путника упал яркий свет ручного электрического фонаря. Он закрыл от Ибадуллы того, кто стоял перед ним. И путник сказал кому-то державшему фонарь:

– Мир тебе.

– Тебе мир, – был негромкий ответ, произнесенный спокойным старческим голосом. В голосе был вопрос. Ибадулла произнес:

– Не ты ли хозяин дома, Мослим-Адель? Я пришел к тебе. Я – сын Рахметуллы, Ибадулла…

Луч света дрогнул и упал на порог. Хозяин отступил, давая дорогу гостю. Молча, приложив ладонь к левой стороне груди, старый человек поклонился пришельцу и жестом пригласил его следовать за собой.

Из внутреннего двора по извилистой лестнице они поднялись на второй этаж и оказались на открытой веранде. За ней была освещенная комната. Они вошли, и хозяин вновь поклонился гостю, жестом указывая ему место.

Ибадулла опустился на ковер. У него больше не оставалось сил, и он боялся, что может упасть.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Прошлое и настоящее

I

– Эмир Сеид-Алим-Хан умер в изгнании. Люди, ушедшие с ним, умерли или состарились. Они, их дети и дети их детей лишены родины. Это истина, Мослим-Адель.

Такими словами начал Ибадулла беседу с хозяином на следующее утро.

Мослим помедлил с ответом. В серьезном деле нельзя торопиться, а поспешность в высказывании своих мыслей – неуважение к собеседнику..

Старик Держал в руке маленькую, похожую на грушу, тыкву. Ее желтая поверхность гладко зашлифовалась от времени, из узкого конца выдавалась деревянная пробочка с черной ременной кисточкой. Мослим вытащил пробку, насыпал на ладонь чуть-чуть буро-зеленого порошка табака и стряхнул его себе в рот под язык. Потом сказал гостю:

– Это истина… Но ты шел по земле родины, и вот ты в городе твоих отцов, где увидел свет и где твои ноги сделали первые шаги.

В словах Мослима не было скрытого смысла. Видимо, он хотел только слушать гостя. Он молчал и смотрел на Ибадуллу спокойным взглядом темных глаз в морщинистых веках.

– Да, я прошел через горы и шел дальше, – сказал Ибадулла. – Я заблудился в ущельях, умирал от жажды и голода. Меня нашли. О чудо, со мной, чужим, поступали так, как не всегда братья поступают с братом! Не зная, что сказать им, я молчал. Для них я был немым, но я слушал. Я видел, как живут люди в том кишлаке, где больница, я видел город. Люди показались мне счастливыми, и они добры. Я не сказал слов благословения тем, кто заботился обо мне с любовью, не желая платы… В сердце я храню благодарность как священный долг. Но моя душа тоскует…

Ибадулла остановился, сжал руки, сосредоточился. После паузы, не нарушенной Мослимом, он продолжал:

– Там, за горами, я слышал разные слова о родине. Много дурного и злого, но и хорошее также. Мое ничтожное наследство – воспоминания несмышленого ребенка и рассказы отца. Он любил родину и учил меня. И я решился. Я говорю правду, нехорошо для человека только слышать о родине, которую он не знает. В родном городе я видел вчера разрушающиеся стены крепости, толпы людей на улицах и забытые народом мечети. Чем живет народ? Что знает он и что помнит? До сих пор, Мослим, я слушал, но молчал. Душа моя открыта перед тобой. И с кем мне еще говорить? Ты помнишь моего отца, и ты принял в свой дом его сына…

Без нарочитости, но внимательно наблюдал Мослим за Ибадуллой. Чтобы понять человека, нужно не только слышать его слова. Часто главное читается в движении рук, в интонации голоса, в выражении глаз и рта. Старик отвечал медленно, наблюдая, как действуют его слова:

– Мне было тридцать пять лет, Ибадулла, когда бежал эмир. Тогда я был твоего возраста. И я, оставшийся на родине, не лишенный ее неба и воздуха, помню и знаю больше, чем ты.

Глубокие морщины рассекали лицо Мослима. Он погладил обеими руками свою желтовато-белую бороду и продолжал:

– Я помню день, когда брат твоего отца, мой отец и несколько их друзей были зарезаны палачами по приказу эмира. Эта смерть навечно соединила их для меня… Ты можешь посетить подземную тюрьму – зиндан. Теперь он пуст, его ходят осматривать те, кто не видел прошлого. Сторож покажет тебе место, где пролилась родная кровь. В дни моей молодости на нашей родине лилось слишком много крови и слез, Ибадулла.

– Пусть это было так, – последовал поспешный и горячий ответ. – Прошлое есть прошлое, но мы, Мослим, живем сегодня и будем жить завтра. Правда, что дни рождаются из дней, а настоящее происходит из прошлого. Но почему ты напоминаешь мне о смерти? Я пришел для жизни.

Мослим улыбнулся. Его лицо смягчилось, голос зазвучал теплее:

– Да, ты похож на отца, теперь я вижу. Среди многих людей я сумел бы узнать – вот, вот он, сын Рахметуллы. Я любил его. Мы спорили перед его отъездом, я едва не последовал за ним. Тогда я колебался… Твой отец был сильным мужчиной. А твоя мать… я не видал ее лица, но моя жена называла ее красавицей. Увы, красота лица гаснет и не возвращается.

Улыбка исчезла с лица Мослима, и он продолжал:

– Так же не возвращается и прошлое, Ибадулла. Роковая ошибка некоторых людей скрывается в мысли о возможности вернуть прошлое. Эта ошибка приводит к разрушению и к смерти. Может быть, и ты не сразу поймешь это. Послушай, сын друга, я видел необходимые перемены в жизни нашего народа, оценивал их, познавал их благо. Ты говоришь, спасшие тебя люди добры? А знаешь ли ты, почему они добры и почему они не могут быть злыми?

– Нет, – ответил Ибадулла.

– Да, ты еще не можешь понять, – согласился Мослим, – и трудно объяснить это в нескольких словах. Но помни, наши люди добры потому, что они свободны и сильны. При эмирах были бесправие, насилие и войны. Поэтому люди были слабы и злы. Теперь родина живет в мире. Кому может не нравиться мир? Я всю жизнь до недавнего времени учил детей и юношей добрым наставлениям правды. Мой сын и моя дочь учат их тому же и сегодня. У меня много внуков. Но у тебя нет детей, Ибадулла?

Ибадулла сидел на сложенном вдвое ватном одеяле, удобно скрестив ноги и опираясь локтем на подушку в пестрой наволочке. Остро поведя желтоватыми белками глаз, он резко ответил на неожиданный вопрос:

– Почему ты спрашиваешь об этом, почему напоминаешь? Хотя… ты не знаешь. Были. Их унесла оспа. Так суждено.

Мослим покачал головой и мягко промолвил:

– Сожалею, Ибадулла, сожалею… И мне знакомо жгучее горе отца. Но из моих внуков ни одного не убила оспа. В нашем городе давно нет оспы. И заботятся об этом наши врачи, а не судьба. Но ты еще молод, горе проходит, ты успеешь вновь познать счастье отцовства. Дети освежают взор человека, – привел Мослим народную поговорку. – Теперь же скажи мне, правда ли, что эмир Сеид-Алим-Хан после войны и незадолго до своей смерти просил разрешения республики вернуться к нам?

– Да, – ответил Ибадулла, – близкие к нему люди передавали, что он почувствовал приближение смерти и хотел быть похороненным в священной земле на родине.

– Не всегда человек предчувствует приближение конца, – возразил Мослим. – Только ли умереть на родине хотел эмир? Ты действительно веришь, что у него не было других мыслей?

– Я не был приближенным эмира, он не советовался со мной, – безразлично ответил Ибадулла. – Говорят, ему сообщили, что не нуждаются в нем, и не позволили вернуться. Он умер.

– Не каждый человек искренен даже перед лицом смерти. Некоторые умеют лгать до последнего вздоха, – сурово заметил Мослим. – Я знал эмира, он был жесток и лжив. Верю, он хотел вернуться, но зачем? Я никогда не поверю, что он томился тоской по родине. Не родину он любил, а другое… На сотне верблюдов он увез в изгнание драгоценные камни и золото. Разве он не перевел заранее много миллионов за границу и не держал всю жизнь награбленные им здесь громадные капиталы в индийских и английских банках! Он был отвратительно жаден. Богач, он не стыдился принимать денежную помощь от афганского падишаха – двенадцать тысяч рупий в месяц… А! Кто бы мог поверить, что он полюбил родину в изгнании? Он не имел родины. Я хорошо помню Сеид-Алима. Больше всего на свете он любил деньги и остатки власти, которую ему когда-то сохранили русские.

– Зато теперь русские имеют всю власть на нашей родине! – воскликнул Ибадулла. – Тебя зовут Мослим-Адель – Мослим-Справедливый! Скажи, разве я говорю неправду?

Глядя в помрачневшее лицо гостя, Мослим отрицательно покачал головой. Он искал взглядом темно-карие глаза собеседника. Найдя их, заговорил:

– Было время, когда я думал так же: до революции, когда я не знал жизни и мой разум был темен. Я говорил себе: русские стесняют и ограничивают власть эмира в свою пользу. И был не прав. Русские прекратили войны, которые вел эмир со своими соседями. Одно это было уже благодеянием. И мы стали многому учиться у русских. Прежние русские сами не были свободными. Но когда они свергли своего царя и уничтожили власть богатых, к нам пришла завоеванная русскими свобода и сделалась нашей свободой!

Мослим вытянул руки к Ибадулле и с силой продолжал:

– Тех русских, о которых ты думаешь и говоришь, нет больше. Это прошлое! Есть новые русские. Мы живем с ними рядом, они наши братья. Ибадулла! Ты не знаешь этого, и ты не виноват. Ты жил за высокими горами, и они заслонили от тебя родину.

Ибадулла уронил голову на грудь и закрыл глаза. Он не чувствовал себя виновным, но тяжесть лежала на его сердце. Как понять Мослима?..

– Кто хочет жить, мыслить и трудиться, – продолжал между тем старик, – тот нуждается в мире. Труд приносит покой душе. Но разве мирная жизнь нравится тем, кто ищет угнетения других людей, кто говорит, что одни люди хуже других, если у них не такой цвет кожи и другой язык? Нет, сын Рахметуллы, нет! Угнетатели не имеют родины ни на равнинах, ни в горах.

– Горы качались и падали, Мослим, когда я спускался с них, – сдавленным голосом ответил Ибадулла.

– Горы рассыпаются, но дела людей остаются. Они могут оказаться крепче гор, Ибадулла.

Случайно рука Ибадуллы встретила под халатом рукоятку ножа, форма которого не менялась столетиями. Талисман на груди и клинок отличной гиссарской стали были всем, что оставалось от наследства… Ибадулла чуть слышно прошептал:

– Ты стал суров, Мослим-Справедливый, и гнев звучит в твоем голосе. Итак, все и навсегда изменилось? Если не верить тебе, то кому еще могу я поверить? Твоими устами со мной говорит родина, но я плохо понимаю ее язык.

– Но разве ты знал его, сын друга? Разве ты слышал его раньше? Во мне нет гнева, истина сурова, но не зла.

– Я стремлюсь к ней.

– Тогда время принесет тебе познание. Но скажи мне теперь, свободен ли ты от помыслов злобных безумцев, мечтающих поднять меч ислама против твоей родины?

– Я пришел на родину, и мое сердце томится по любви, а не по злобе…

Мослим взял руки гостя в свои руки и сказал:

– Ты мой гость, и ты путник по родной земле. Живи, ищи, и ты найдешь утоление жажде сердца.

II

Ибадулла прошел базар и остановился у подножия башни Калян, главного и великого минарета священного города Аллакенда.

Круглая, сужающаяся вверх башня была сооружена в пятьсот двадцать втором году хиджры [Хиджра – бегство Магомета из Мекки в Медину в 622 году нашей эры – начало мусульманского летосчисления]. С тех пор прошло восемь с четвертью столетий. Отец рассказывал сыну о всех деталях замечательного сооружения, описывал цвет кирпича, разнообразие узорных поясов кладки. Ибадулле показалось, что он уже бывал здесь. Глядя вверх, он видел, как минарет уносится в небо, и сразу навсегда полюбил его.

Потрясенный новым миром идей, завесу перед которым отдернул Мослим, Ибадулла уже давно бродил по городу. Вначале, точно ослепнув и оглохнув, он так ушел в себя, что не видел лиц и не слышал голосов. Он очнулся только у мавзолея Исмаила Самани и долго сидел на прохладном камне ступени.

Вход внутрь закрывала решетка. Гробница основателя первой династии мусульманских владык Аллакенда белела в углу, чистая, нетронутая.

Мавзолей стоял на мощенном плитами дворе. С течением времени земля поднялась вокруг, а двор ушел вниз. Если пустить воду, то мавзолей сделается островком в прямоугольном озере. Перед мавзолеем небольшой кусочек земли не имел плит, и на нем росло несколько деревьев. Ибадулла вспомнил рассказ отца о засыпанном ходе под мавзолеем. Так же как гробница, этот ход был не тронут.

Прежде первый Саманид почитался святым, но сегодня никто не приходил поклониться его могиле. И путник не нашел слов молитвы. Он думал о другом. Он вспоминал, что есть в городе один человек, ученый и мудрый. Разные слухи ходили о нем и проникали через границу, но никто не отрицал глубины его познаний. Что скажет он ищущему родину?

Пришел уборщик, надзиравший за мавзолеем. Республика заботилась о памятниках старины. Вслед за уборщиком Ибадулла вошел внутрь, приблизился к гробнице. А вот и отверстие в ней. Отец говорил с осуждением, что в старом Аллакенде сюда опускали прошения и получали ответы. Муллы обманывали народ…

Ибадулла спросил уборщика о человеке, имя которого он вспомнил, и узнал адрес.

– Это большой человек. Многие приезжают к нему даже из далеких мест, – с уважением говорил уборщик, запирая решетку, – его дверь открыта для всех. Народ любит его.

Путь к ученому шел мимо большого минарета. Остановившись у его подножия, Ибадулла искал отдыха мыслям в воспоминаниях о прошлом величии города. Приближавшиеся к Аллакенду караваны видели постепенно поднимающуюся над горизонтом резную чалму минарета, первый признак города. Утомленные лаучи, погонщики верблюдов, радовались концу длинного и опасного пути через пустыни, становились на колени и творили благодарственную молитву. Затем они шли дальше и видели, как снизу минарет обрастал бесчисленными куполами мечетей и дворцов. Ночами, когда страшный ветер теббад вздымал соленую пыль и делал мрак непроглядным, в небе поднималось спасительное зарево нефтяных факелов, пылающих на вершине минарета, чтобы указать путешественникам дорогу.

Обходя башню, Ибадулла невольно ждал призыва муэдзина, возвещающего час молитвы, а услышал голоса русских. Двое сидели в тени минарета, а третий стоял спиной к Ибадулле и с увлечением говорил:

– Пусть рассказывают. Пусть это не сказка, а быль. Сверху сбрасывали людей, и кто-то обижается, если этот минарет называют минаретом смерти? В средние века всюду свирепствовали жестокие казни. В Аллакенде средневековье сильно задержалось, но кто старое помянет, тому глаз вон. Ведь не для казней же строили минарет!

Русский в серой шляпе повернулся лицом к минарету, и Ибадулла узнал молодого человека, внимание которого вчера так смутило его под куполом Сараффон. Но в своем увлечении русский не заметил теперь Ибадуллу. Подняв голову, он говорил:

– Вы пригляделись, товарищи, а для меня тут все ново. Уметь найти такие пропорции, такие линии! Сколько столетий уже минуло, а созданное людьми чудо живет и живет… Вы говорите, что почти на четверть своей высоты минарет закрыт городскими отложениями? Но и сейчас он кажется неизмеримым. Как гениально осуществил древний зодчий свою власть над ощущениями человека, как изумительно выполнена работа!

Русский отступил, выбирая новую точку для обзора. Один из его товарищей сказал:

– Я прожил здесь тридцать лет, но люблю старые памятники города, как в первый день. Они несравненны. Здесь у нас есть еще много замечательных, неповторимых сооружений.

Ибадулла был поражен: эти русские умеют так же понимать и чувствовать, как он! Но молодой русский не дал ему времени на размышление. Он заметил Ибадуллу и подошел к нему со словами:

– Вот мы и опять встретились. Вы иначе одеты, но я сразу узнал вас. Я не совсем вежливо вчера вас рассматривал. Простите меня, я впервые в Средней Азии, меня увлекают и лица и здания… Но вы, может быть, не понимаете по-русски?

Ибадулла с видимым трудом подобрал слова, нужные для ответа:

– Я понимаю… я плохо говорю… Но я понимаю.

– Ну вот, тем лучше, – похвалил русский. – А вы согласны с тем, что мы говорим о минарете?

– Да. Ваши слова – правда.

– Значит, мы единомышленники! – радостно воскликнул русский. – Так будем знакомы, – и он протянул Ибадулле правую руку, а левую приложил к сердцу. Русскому не удалось изящно сделать это движение вежливости; было видно, что у него совсем нет привычки. Однако Ибадулле было приятно желание русского подражать узбекским обычаям, он охотно принял протянутую ему руку.

III

Первые русские… Никогда еще не приходилось Ибадулле говорить с русскими. Кто они, коммунисты? Они были дружественно приветливы.

Вчетвером они зашли в столовую, ели острый мясной суп – шурпу и кебаб из баранины. Впервые в жизни Ибадулла сидел за столом вместе с людьми, так внешне похожими на инглезов или фаренгов. Это было странно, но еще более странной была манера русских говорить просто и горячо, как будто они не обдумывали свои слова.

О себе никто из русских ничего не говорил: или собственные дела были им неинтересны? Они охотно говорили о прошлом Аллакенда, обсуждали перспективы развития города и оазиса. Свои мысли русские излагали так, как будто от высказываемых ими мнений зависело их личное благополучие.

События семидесятых годов прошлого века… Русские войска в Самарканде. Решающая встреча с армией эмира и бескровная победа русских – сарбазы эмира разбежались при первых же выстрелах. Они не хотели защищать своего повелителя. Дехканин и ремесленник, насильственно загнанные в армию эмира, при первом удобном случае бросали оружие и уходили домой – они не боялись русских.

Малочисленные русские отряды страдали только от жары и тягости непривычного климата. Собеседники приводили удивительные цифры. Несколько тысяч русских солдат осуществили присоединение эмиратов, населенных миллионами людей. По мнению собеседников Ибадуллы, произошло так потому, что народ ненавидел эмира…

Как большинство людей, родившихся и всю жизнь проживших на Востоке, Ибадулла в совершенстве владел выражением своего лица и умел ничем не выдавать своих чувств и мыслей. Иногда русские обращались к нему, спрашивая его мнение. Он отвечал одним словом или жестом. А ему очень хотелось вмешаться в разговор – задавать вопросы, спорить. Он был глубоко взволнован.

Некоторых выражений русских Ибадулла не понимал, его запас слов был ограничен, но общая нить рассуждений не ускользала. Они не хотели вреда его народу и, что было удивительно, о делах Узбекистана говорили совершенно как о своих. Так мог бы говорить узбек, а эти люди были посторонними!..

Вот они перешли к истории России и осуждают свое старое царское правительство с тем же жаром, как обвиняли эмират.

Ибадулла успел разобраться в своих новых знакомых. Младший недавно приехал из Москвы, он умел искать воду и строить каналы. Двое других были старыми жителями Аллакенда. Самый старший был очевидцем революции. Он рассказывал об энтузиазме восставших против эмира дехкан, рабочих и ремесленников, об отрядах революционеров, наступавших на Аллакенд сразу с нескольких сторон, о восстании, организованном коммунистами в решающую минуту в самом городе, и о тайном бегстве последнего эмира – Сеид-Алим-Хана.

– Никакая сила, – говорил старший русский, – не могла удержать народ в эмирском ярме, когда люди осознали значение происшедшей в России революции! Каждый хотел получить свою долю свободы.

Русский рассказывал о сговоре эмира с англичанами. Чтобы удержаться, эмир готовился продать Аллакенд Англии. Старшему русскому пришлось видеть примчавшегося в Аллакенд для заключения сделки английского генерала Малиссона. Аллакендские националисты-джадиды, объединившись в партию джумхуриет-улема, в союзе с религиозными фанатиками проповедовали призыв англичан и священную войну против русских. Народ решил иначе…

Ибадулла думал о стране, откуда он пришел. Ему казалось, что она находится в таком же состоянии, как его родина тридцать лет тому назад: ее явно готовились подчинить наследники инглезов-англичан американцы. И в ней богатые люди и муллы заключали союз с англо-американцами. Но русские продолжают говорить о родине:

– Будь Аллакенд вне пределов бывшей Российской империи, весьма вероятно, что сегодня здесь властвовали бы англичане и американцы в союзе с местной буржуазией…

Новые знакомые не позволили Ибадулле заплатить за обед.

– Вы были нашим гостем, – заявил старый аллакендский житель. – Мне кажется, что вы не местный, иначе я помнил бы ваше лицо.

Ибадулла не возражал. Да, он приезжий. Наудачу он назвал дальний предгорный район – тот, где его нашли и позаботились о нем, как о брате. Тогда молодой русский сказал Ибадулле, что он скоро поедет в те края искать воду. И тут же русские заговорили о тяжелом наследстве, оставленном эмирами. Воды было так мало, что каждый новый ребенок, родившийся в эмирате, оказывался лишним… потому что системы орошения пришли в упадок, последние эмиры не заботились о них.

Дальше Ибадулла потерял нить. Что? Русский сказал, что республика со временем уничтожит все пустыни?

«Может ли быть? – думал Ибадулла, глядя на русского. – Но ведь на родине всегда было больше пустынь, чем орошенной, возделанной земли…»

Он унес с собой странное ощущение прикосновения к некоему быстрому-быстрому движению, которое может унести человека, как река уносит попавший в нее кусочек дерева. И, как видно, жизнь этих трех людей так же полна, как эта река. Ни одной пустыни? Высокая, благородная цель!

IV

Ибадулла нашел дом, указанный ему уборщиком мавзолея. Но оказалось, что Мохаммед-Рахим был не дома, а в своем рабочем кабинете, в здании одного из бывших медресе.

Главный вход в портале медресе был закрыт, и Ибадулла проник внутрь через боковую калитку. Изолированное со всех четырех сторон, здание открывалось обозрению только изнутри замкнутого двора, вымощенного каменными плитами. Посредине его росли высокие белые акации с полуотцветшими гроздьями пожелтевших цветов.

Стены, только в отдельных местах пробитые узкими неправильными щелями редких окон, снаружи не давали возможности определить число этажей. Таков обычный план древних строителей: они стремились и укрыть обитателей от прямых солнечных лучей и дать возможность защищаться от штурма. Со двора было видно, что этажей только два. Двери комнат-худжр первого этажа открывались прямо во двор, а двери второго выходили на массивную каменную галерею.

Уже вечерело, и весь двор был в тени. Ибадулла невольно ожидал увидеть многих мужчин. Одни будут прогуливаться по обширному прямоугольнику двора, тихо и внушительно обмениваясь заранее взвешенными словами, другие – готовить пищу на горящих в мангалах углях, третьи – просто сидеть, размышляя, дремля. Так должно быть в медресе.

Но это было необычное. Из открытой ближней худжры первого этажа доносился резкий стук пишущей машинки. В двух или трех местах висели доски с названиями каких-то учреждений. Во дворе – женщины, дети… Великий минарет, мавзолей Исмаила Самани, мечеть-хонако существовали как памятники, а это громадное, отлично сохранившееся здание жило новой жизнью.

Ибадулла назвал имя Мохаммед-Рахима, и ему указали на одну из худжр второго этажа.

Очертания входа в худжру напоминали линии порталов древних мечетей. Здесь меньшие размеры еще яснее раскрывали мысль древних зодчих. Ислам навечно сузил рамки искусства запрещением изображать живые существа. Но чувство художника трудно сковать и невозможно избавить от заманчивого соблазна: дверной проем сужался в ногах, расширялся в плечах и венчался сводом – острой чалмой.

Линии входа, хорошо знакомые Ибадулле, сейчас смутили его. Он немного помедлил, а потом, пользуясь тем, что никто не ответил на его стук, тихо нажал рукой на тяжелое полотнище двери. Ибадулла переступил через высокий порог. Перед ним открылось удивительное по своей неожиданности зрелище.

Ему не приходилось видеть такой обширной худжры. Она была, быть может, шагов двадцать в глубину и не меньше в ширину. Здесь могли бы жить десять, нет, пятнадцать студентов-талоба и не мешать один другому. Но не размеры удивили Ибадуллу – книги. Они были всюду: и в шкафах вдоль чисто выбеленных известью стен, и на этажерках, и просто на полу. Царство книг. Толстые фолианты, распухшие от времени, в тяжелых деревянных переплетах, обтянутых истертой бурой кожей, – для одного такого нужна отдельная полка. Свитки рукописей. Самые разные по формату тома современных изданий, журналы в мягких обложках, газеты… Сколько знания!

В дальнем углу помещения Ибадулла заметил узкую деревянную кровать с небрежно брошенным на нее полосатым узбекским халатом. Налево стоял большой письменный стол. Перед сидевшим за ним человеком на специальной резной подставке лежала раскрытая старинная книга, рядом – письменный прибор, стопки чистой и исписанной бумаги. Каменный пол покрыт потертым, почти черным ковром. Ибадулла сделал несколько шагов и неуверенно остановился. Погруженный в чтение, хозяин не замечал посетителя.

На голове Мохаммед-Рахима была черная тюбетейка, лицо обрамляла короткая борода смоляно-черного цвета, подчеркивавшая необычный цвет лица – белого, без тени загара. Очевидно, ученый редко выходил на солнце.

Ибадулла ждал, соблюдал приличие. Через несколько минут Мохаммед-Рахим оторвался от книги и заметил его. Не удивляясь, протянул Ибадулле руку, и тот, сделав несколько шагов навстречу, пожал ее обеими руками.

Мохаммед-Рахим сделал рукой знак, приглашая сесть, и кивнул головой, предлагая гостю говорить.

– Я Ибадулла, сын Рахметуллы, – начал гость. – Мой отец покинул город и родину вместе с эмиром Алим-Ханом и умер в изгнании. Теперь я вернулся на родину…

– Так… Подожди! – перебил его Мохаммед-Рахим. Он встал и прошелся по просторной худжре, повторяя: «Рахметулла, Рахметулла…» Ибадулла следил за ним глазами. Ученый носил свободную куртку, расстегнутую на груди, широкие полотняные брюки и легкие туфли. Он был высок ростом, худощав и заметно сутуловат, но отнюдь не стар – лет на десять старше Ибадуллы, не больше.

Наконец он подошел к Ибадулле:

– Ты сказал – Рахметулла? Помню такое имя. Я изучал тот период. Среди беглецов и добровольных эмигрантов было два человека с таким именем… Чем занимался твой отец? Кем он был?

Мохаммед-Рахим стоял перед Ибадуллой и смотрел на него сверху вниз. Ибадулла хотел подняться, но Мохаммед-Рахим положил ему руку на плечо.

– Он был толмачом, – ответил Ибадулла.

– Какой же язык он знал?

– Русский.

– Хорошо. Ты говоришь правду. Итак, сын толмача Рахметуллы вернулся. Мой друг Мослим рассказывал мне о твоем отце, который имел несчастье покинуть родину. Ты вернулся? Вероятно, твой отец не сумел забыть землю отцов… А кто ты? К чему ты стремишься и чего ищешь на родине?

– Я ищу покоя моей душе, – ответил Ибадулла. – Я ищу указания и знания. Ты мудр, я слышал о тебе за пределами родины, даже в той стране, где жил. Я прошу тебя сказать, в чем долг человека и в чем величие родины.

Мохаммед-Рахим сел на свое прежнее место и спросил:

– Что ты делаешь сейчас?

– Я пришел в город, и я гость Мослима.

– Ты говорил с ним? Народ по праву зовет его Аделем – Справедливым. Слушайся его.

– Истина имеет много сторон, – возразил Ибадулла.

– Вот как?! – усмехнулся Мохаммед-Рахим. – Узнаю отзвуки хитросплетений, выдаваемых за науку учителями ислама! И ты действительно полагаешь, что одна сторона истины способна опровергать другую? Или ты, как истощенный жаждой конь, напившись из одного колодца, спешишь к другому?

– Я ничего не скрываю и не привык лгать. Мослим потряс мое сердце. Но во всем ли он прав?

Ученый резко захлопнул лежавшую на подставке книгу и повернулся к Ибадулле всем телом:

– Чего же тебе нужно от меня? Тебя кто-то послал? Говори правду!

– Я говорю только правду. Меня никто не посылал. Я одинок, свободен и люблю историю своего народа! В ней я ищу примера для себя.

Мохаммед-Рахим вглядывался в лицо гостя, стараясь определить его искренность.

– История, история… – произнес ученый после молчания, показавшегося Ибадулле очень долгим. – Поистине верно сказано, что ложь есть не что иное, как искаженное отражение правды. Я понимаю тебя. Но поймешь ли меня ты? Ты думаешь, что знаешь историю родины. Ты можешь любить родину, но не понимать ее истории, ее стремлений. Чего стоит такая любовь! Скажи, ты, конечно, не знаешь русского языка и не умеешь читать по-русски?

– Отец учил меня.

– Хорошо. Он любил своего сына. Читай!

На корешках книг, стоявших на ближней полке, Ибадулла прочел:

– Ленин…

– Ленин! – громко повторил за ним Мохаммед-Рахим. – Вот настоящий ключ к настоящему свету! Ты не имеешь этого ключа.

– Но я имею право искать истину и родину! – воскликнул Ибадулла. – Человек не может дышать, не зная истины и не имея родины.

– Ты говоришь громко, – с иронией заметил Мохаммед-Рахим. – Когда люди говорят слишком громко, они слышат только свой собственный голос. Ты выражаешься как человек, получивший образование. Ты учился?

– Да, в медресе.

– Почему же ты не стал муллой?

– Я не захотел. Я хотел знать истину и не узнал ее.

– Это признание делает тебе честь. Но ты жил среди людей, которые кричат изо всех сил, чтобы заглушить голос правды. А знаешь ли ты хотя бы такую простую истину, что не криком, а своей деятельностью люди доказывают любовь к родине? И что никто не получает родину по наследству, как дом или сад?