Текст книги "Четвертое измерение"

12

Сонька лежит в постели. На лбу у нее мокрое полотенце. Вот слабо донесся, словно пробился сквозь толщу воды, голос дежурной сестры:

– Все еще в сознание не приходит. Доктор сказал, чтобы не беспокоили.

– Нет-нет, я только посижу немножко и уйду, – ответил знакомый мужской голос.

Затрепетали ее ресницы. Свет заполнил ее испуганные глаза. Она испугалась своего пробуждения, человека, сидевшего возле нее, белой пустой палаты.

В это время тишину рванул близкий рев могучего авиационного мотора, и все охватила мелкая дрожь.

Летчик увидел, как побелело и без того бледное лицо Соньки, и поспешил успокоить ее:

– Не бойся. Это взлетает самолет. Сейчас будет тихо.

Действительно, могучий рев быстро растаял, исчез словно бы за притворенной дверью.

– Я говорила, тут ей покоя не будет, – сказала, подходя поближе, высокая медсестра. – Надо было везти в город. – Она наклонилась над Сонькой. – Ну, как мы себя чувствуем?

Сонька ничего не ответила. Она закрыла глаза и ясно увидела на мгновение серую чешую змеиной шкуры.

И снова все потонуло в размытой мгле. Она говорила в бреду, бессвязно и временами шепотом. А то вдруг произносила громко как будто вполне обычные фразы:

– Почему она выползла? Ведь у клетки двойная решетка…

Летчик всмотрелся в разгоряченное лицо Соньки, взгляд его остановился на летучих стрелочках возле уголков ее губ.

Полотенце сбилось, закрыло ей глаза. Он убрал его и поразился, какой чистый и ясный у Соньки лоб.

А полотенце было горячим, словно его только что вынули из духовки.

Летчик беспомощно оглянулся. Сестры рядом не было. Но, к счастью, в палату быстро вошел военный врач.

– Что это за визиты? Извините, Федор Степанович, но девочке нужен полный покой.

Летчик встал и пошел к выходу. В дверях он обернулся. Сонька в бреду продолжала что-то невнятно говорить.

* * *

На краю летного поля стоял знакомый Соньке старый генерал с двумя большими звездами на погонах. Он смотрел, как взлетали одна за другой тяжелые машины и круто ползли в небо, оставляя полосы черного дыма.

Вот на взлетную дорожку вышла необычная, таких Сонька никогда еще не видела, белая стрела. Внутри у нее что-то загорелось с оглушительным треском, назад рванулось длинное пламя, и стрела почти с места умчалась в небо, сразу же убирая колеса. Короткие крылья ее были отнесены далеко назад, и в полете она в точности напоминала стрелу.

Генерал пристально следил за ней, пока она не исчезла в ослепительно-бледном небе.

Генерал был один. Поодаль возле нескольких автомашин стояли офицеры.

Сонька собирала цветы, пробившиеся среди бетонных плит аэродрома. Удивительные это были цветы, маленькие, ярко-желтые, с редкими кривыми колючками на стеблях и мохнатыми жесткими листьями. У цветов был слабый, но тонкий запах, немного напоминавший запах розы.

Сонька не заметила, как приблизилась к генералу. И вздрогнула, когда он окликнул ее:

– Это ты, голубушка… А мы страху-то натерпелись. Ну, слава богу, поправилась. – Он подошел к ней поближе. – Цветы-то у нас никудышные тут. – Он погладил ее волосы, обнял за худенькие загорелые плечи. – Ну, ничего…

– А где подполковник Исаев? – спросила Сонька. Она чувствовала удивительное доверие и расположение к старому генералу.

– Исаев на испытании новой машины. – Генерал нахмурился. – Сейчас поговорим с ним. – Он направился к стоявшим в стороне автомобилям.

Сонька принесла цветы в палату и поставила в стакан. Врач что-то писал за столом. Поднял голову, улыбнулся:

– Спасибо… Мы здесь забываем о цветах…

– Мне уже можно вернуться в интернат? – спросила Сонька.

– Голова больше не кружилась?

– Нет.

– Ну что ж, нам очень жаль расставаться с тобой… Федор Степанович отвезет тебя, когда вернется…

В глазах врача Сонька уловила озабоченность и тревогу. Почему всех так беспокоил этот полет Исаева?

Сонька подошла к большому, распахнутому настежь окну палаты. За окном увидела ровные ряды самолетов. Бетонное поле уходило к горизонту. А дальше трепетал светлый мираж – неестественно яркая вода; она струилась, мерцала, полоса ее становилась то уже, то шире, то пропадала совсем и возникала снова.

А выше было небо – безоблачное и пустое, огромное и страшное – куда страшнее моря. Оно не имело пределов, оно простиралось так далеко, что в его бездне никла и терялась мысль.

И где-то там в бледной и светлой выси мчалась сейчас белая стрела. Не на упругой и живой сфере моря, а в пространстве, где полуреальным становится туманный облик земли, где со всех сторон чуждая неосязаемая пустота.

Сонька смотрела на аэродром – бесконечно повторялся один и тот же четкий рисунок бетонной плиты. Но в отдалении плиты принимали искаженную форму, затем сливались и таяли в трепещущем на горизонте неестественно светлом потоке воды. И Сонька подумала о том, что, когда смотришь далеко, очень далеко, ни одна прямая не кажется прямой. Прямые сходятся или расходятся, закручиваются вверх или вниз. Зрение явно обманывало человека. Но если зрение дает искаженную картину пространства, то какова же истинная его картина?

Где-то за горизонтом, невидимая, коснулась бетонных плит белая стрела. Сонька разглядела ее только тогда, когда стрела отделилась от прозрачной реки миража, словно порожденная им, вышедшая из его мерцающих пределов, и быстро побежала по посадочной полосе.

Сонька была спокойна за летчика, она чувствовала, что ничего не случится со стрелой.

Долетел рев могучих двигателей, словно вдали началось извержение вулкана. Это машина сотрясала и приводила в трепет небо. И казалось, земля раскалывается от ее чудовищного рева.

Потом все стихло. Краткий миг молчания аэродрома был томителен и долог. Не было слышно ничего, кроме горячего шуршания ветра, нагретого в песках.

13

Как только Сонька вернулась в интернат, к ней прибежали Рыжик и Филя.

Сонька, всмотревшись в потешную физиономию Рыжика – густые веснушки на носу, на щеках, вокруг губ, – улыбнулась и чуть дотронулась пальцем до его носа. Волосы его отливали темной и красной желтизной, ресницы, длинные, светло-желтые, походили на веселые метелки.

– Меня в детстве тоже кусала змея, – начал врать по привычке Рыжик.

– За язык?

– А меня кошка кусала, – вмешался в разговор Филя. – Я хотел котенка погладить, а она – цап…

– Наверно, меня уж все забыли… – оглядевшись, грустно сказала Сонька.

– Знаешь, как я тебя ждал, Соня… – Филя подошел к Соньке и уткнулся лицом ей в руку.

– Филька… – Сонька даже растерялась от этого вовсе уж неожиданного проявления чувств и как-то неуверенно, с робкой нежностью стала гладить растрепанную Филину голову.

– А мы, – сказал Рыжик, – без тебя контрольную по математике писали. Почти все получили двойки. Синий никому не дал списать, сам получил четверку… Да Татищев троечку получил.

– Трудная задача была? – рассеянно спросила Сонька, продолжая гладить и перебирать Филины волосы. Видно было, что ей все равно, какую задачку решали в классе и какие за нее получили отметки.

– Зверски трудная! – у Рыжика даже глаза округлились. – Понимаешь, два резервуара… – он торопливо, сбиваясь, пересказал условие задачи.

Сонька продолжала гладить голову Фили, бережно разделяя на прядки его спутанные волосы. Ей самой иногда снилось, что до боли знакомая рука касается ее волос, гладит ее щеку, снимает приходящие в снах слезы. Что могло заменить руку матери? Если бы мама хоть единый раз прижала ее к груди, приласкала… Но получалось так, что ее собственная ласка уже становилась необходимой другим. Филя ластился, как котенок…

– Ты и не слушаешь… – с обидой сказал Рыжик.

– А? – Сонька рассеянно посмотрела на него. – Задачка? Да иди ты со своей задачкой.

– На контрольной мы все вспоминали тебя, – вздохнул Рыжик.

– А без контрольной и не вспомнили бы… Филя, они меня любят только за задачки. Давай-ка уплывем от них вместе с тобой и с Игорем в жаркие страны, сделаем там себе лодки из древесной коры, будем ловить рыбу.

– Идем, Соня… – Филя потащил ее за руку. – Уплывем.

– А на чем ты будешь рисовать? – спросила Сонька, словно очнувшись от легкого мимолетного сна.

– Я буду рисовать на песке. А волны – смывать рисунки. И так будем жить.

– Оч-чень интересная жизнь, – язвительно вставил Рыжик. – А Сонька будет решать задачки на песке.

– Буду, – серьезно ответила она. – И найду четвертое измерение. – Порыв влетевшего в окно горячего ветра отбросил с ее лба волосы. Филя взглядом художника уловил этот миг. – И возьму Филю за руку, мы пойдем в четвертое измерение.

– А оттуда можно выйти? – спросил Рыжик.

– Выйти?.. – Сонька задумалась. Меж ее бровей возникла острая прямая морщинка. – Можно, только там снова надо написать на песке обратную формулу. Но такую формулу можно найти только там, в четвертом измерении.

– А вдруг там песка нет… и людей нет…

– Там есть и люди, и песок, – Сонька посмотрела в окно в пустоту неба и чуть прищурила глаза – сквозь листву ослепительным белым огнем сияло утреннее небо.

В тот же день после уроков в шестом «А» провели классное собрание.

Соньке не пришло и в голову, что собрание будет как-то связано с ней.

Перед собранием все было как обычно. Дежурные проветривали класс и выгнали всех в коридор.

Как только прозвенел звонок, все, перегоняя друг друга, бросились занимать очередь поближе к двери, хотя это никому не было нужно. Началась веселая возня. То и дело из очереди кого-нибудь выталкивали, и он тут же норовил втиснуться, его отталкивали. Скоро первые оказались последними и начали изо всех сил толкать тех, что были ближе к двери. Каждый, кто вылетал из ряда, стремительно бежал назад, чтобы столкнуть стоявших впереди. Сонька была в самом центре свалки и уже подбиралась к двери, когда внезапно шум прекратился. Сонька оглянулась и увидела, что по коридору шли Эмма Ефимовна и завуч. Рядом с низкорослой, плотной Анной Петровной Эмма Ефимовна казалась подчеркнуто высокой и стройной.

Дежурные открыли дверь. И, вместо того чтобы ворваться в класс, сваливая друг друга с ног, все входили неторопливо – чинно рассаживались по местам.

Соньке не понравились приготовления. Когда вошла в класс Анна Петровна, ребята выстроились возле столов, как по линейке. Сонька видела, что Эмма Ефимовна чувствует себя неловко, движения ее были скованными, в голосе не чувствовалось привычной уверенности.

– Ребята, вот мы собрались… Предстоит очень серьезный разговор…

Сонька устроилась возле окна вместе с Рыжиком. Он, не обращая внимания на то, что происходило вокруг, привязывал к хвосту большой злющей стрекозы клочок папиросной бумаги с надписью: «Алевтина дура!» Алевтина Рушник была старостой класса. Сонька с первого класса знала эту воображалу. Ходила Алевтина нос кверху, разговаривала снисходительно. И хоть было бы отчего! Была бы хоть красавицей, как армянка Маро, а то так, ничего особенного, просто строила из себя. Однако само собой получалось, что именно ее избирали старостой класса.

– Отпусти стрекозу! Зачем мучаешь? – Сонька толкнула Рыжика под локоть.

– Не мешай! – Рыжик завязал узелком тонкую нитку и выжидал момент, чтобы пустить стрекозу.

– …поговорить о том, – услышала краем уха Сонька, – что едва не стоило жизни Соне Боткиной.

Сонька подняла голову.

– Смородин!

В наступившей тишине фамилия показалась незнакомой.

Игорь встал, подтянул свои ковбойские штаны. Эмма Ефимовна, видимо, ощутила неестественность своего тона и добавила мягче:

– Объясни, пожалуйста, Игорь, как вышло, что клетка со змеями оказалась незапертой?

Но Игоря этот сдержанный тон учительницы отнюдь не подкупил. Он посмотрел на нее злобно и прямо.

– Откуда я знаю…

– Но ведь ты тогда дежурил…

– Ну, дежурил!

И тут, тяжело опершись о край стола, встала Анна Петровна.

– Что это за ответы? – тихо спросила она. – А если бы Соню не удалось спасти? – Она оглядела класс. – Ребята, тут речь идет не о шалости, а об ответственности. И не для того этот разговор затеян, чтобы снизить Смородину оценку по поведению, а для того, чтобы выяснить, что он за человек.

Игорь при этих словах замер и уставился на завуча.

Рыжик забыл о своей стрекозе, и она, выскользнув у него из пальцев, медленно полетела над головами ребят.

Напряжение, воцарившееся в классе, мгновенно исчезло. Все сразу забыли о собрании, вытягивали шеи, силясь прочитать, что написано на бумажке. Раздался чей-то одинокий сдавленный смех, потом поднялся шум.

И вдруг у Анны Петровны посинели губы. Она, неверными движениями хватаясь за воздух, опустилась на стул.

Эмма Ефимовна испуганно бросилась к ней.

– Ничего, ничего, пройдет, это сердце… – Анна Петровна едва шевелила губами, но ее слышал весь замерший в испуге класс. – Пройдет… Это бывает… Ну вот, уже немного легче… Володя, – она посмотрела на сидевшего за первой партой Татищева, – у меня на столе валидол, сбегай, принеси…

Татищев побежал за валидолом.

Эмма Ефимовна подошла к Рыжику. Он весь съежился, сжался в комочек.

– Убирайся из класса! Рыжик, как заяц, побежал к двери.

Стрекоза, описав медленный круг, вылетела в окно. В класс вбежал Татищев.

– Ну вот и ладно, – сказала Анна Петровна, достав таблетку.

Эмма Ефимовна наклонилась к ней, спросила о чем-то. Анна Петровна отрицательно покачала головой.

– Ребята, – уже решительнее и тверже заговорила Эмма Ефимовна, – вы должны принципиально, как подобает пионерам, оценить поступок Игоря Смородина. Мне кажется, он ничего не осознал.

– Он осознал, – сказала Сонька.

– Уж не тебе бы его защищать. Что же он осознал?

– Осознал, и все.

Эмма Ефимовна пожала плечами:

– Кто еще хочет выступить?

Руку подняла староста Алевтина Рушник.

– Мы все знаем Игоря Смородина давно, – заговорила она, словно отвечала хорошо выученный урок. – Он все время позорит не только наш класс, но и весь интернат. Он плохо учится, дерется, убегает из интерната. Он не ведет никакой общественной работы, никого не хочет признавать. Никто не знает, почему он сбежал из дома и приехал сюда, надо это выяснить, может, он дома что-то украл…

В классе наступила такая тишина, что слышалось только трудное дыхание Анны Петровны.

Игорь некоторое время тупо соображал, что говорит Алевтина, потом попытался что-то сказать, но не смог, пошел, как слепой, из класса. Таким его еще никогда не видели.

Поднялся шум, которого уже не могли унять ни завуч, ни Эмма Ефимовна.

С места вскочил всегда сдержанный и спокойный председатель совета отряда Володя Татищев.

– Тебя надо переизбрать! – крикнул он Алевтине. – Ты только и делаешь, что разносишь сплетни!

– И никакие не сплетни, – огрызнулась Алевтина. – Все правда. Это тебя надо переизбрать, что ты его покрываешь. И все потому, что футбол вместе гоняете. Вот.

– А вот и сплетничаешь! – закричала на весь класс Сонька. – Я сама видела, вечно сидишь возле дома со старухами и сплетничаешь! И в интернате разносишь сплетни!

– А ты все врешь. Ты самая первая врунья в интернате. Тебе давно уже никто не верит. Молчала бы!

– Ты бы сама молчала, дура, – сказала Сонька.

– Знаю, знаю, почему ты везде заступаешься за Игоря… – на тонких губах Алевтины появилась непонятная улыбка.

Сонька, наклонившись набок, стянула с ноги сандалию и, зажав ее в руке, напрямик двинулась к Алевтине.

– Соня, прекрати сейчас же! – крикнула Анна Петровна.

– Не прекращу! – Сонька вовсе и не собиралась грубить учительнице, но все происшедшее настолько вывело ее из равновесия, ожесточило, что она едва ли сама толком понимала, кому и какие слова говорит.

И Анна Петровна, видимо, поняла это.

– Сядь на место. Мы с тобой поговорим после. Сейчас не время.

Сонька нехотя вернулась к своему столу.

– Анна Петровна, давайте сейчас же переизберем Алевтину, – предложил Татищев.

Анна Петровна укоризненно покачала головой:

– Не тебе бы, Володя, вносить такие нелепые предложения. Уж кто-кто, а ты должен знать, что так не делается. Выборы – это выборы…

Сонька попросила разрешения выйти. Она обежала весь интернат, думала, может, Игорь где-нибудь забился в укромный угол. Но не нашла его нигде.

Ни у кого не отпросившись, Сонька отправилась в порт. Денег на автобус у нее не было, и она пошла напрямик через дюны.

Тяжелый горячий песок набивался в сандалии. Она останавливалась, высыпала его и шла дальше среди мертвых суставчатых кустов, опутанных следами ящериц. Раскаленная пустыня дышала резким сухим жаром.

«Они не понимают, – думала Сонька, – что Игорь верит всяким сказкам, что его легче легкого обмануть.

Ушастый наговорил про Север. Он и поверил. Может, и сейчас Игорь подался к Ушастому…»

Сонька искала Игоря и на базаре, и на пристани, обежала весь поселок, заглядывая во дворы, побывала за портовыми складами и на песчаной косе. Она уже едва держалась на ногах, когда поднималась от моря к дому Исаева.

Сонька долго сидела на крыльце, прислонившись к двери спиной и затылком. Ноги гудели от усталости.

«Значит, Игорь уехал, – решила она. – Пробрался на какой-нибудь грузовой пароход и уплыл. Он ведь так хотел куда-нибудь уплыть…»

Сонька открыла дверь, обошла пустые комнаты, принялась за уборку. Прибрав в доме, вышла во двор. Остановилась, глядя, как медленно переваливаются под слабым ветром лопасти ветряка.

Вокруг колодца уже зеленела трава, над ней кружились мошки, от лопастей ветряка плыли летучие тени, ослепительно вспыхивали дюралевые листы.

Сонька полила уцелевшие кусты крыжовника, посаженный несколько дней назад укроп и какой-то особый многолетний чеснок. Увидела, что грядки были кем-то недавно разрыхлены.

К изгороди подошла соседка.

– Давеча Федор Степаныч приезжал, – сказала она. – Засветло еще… Побыл тут маленько. Давно пора за дом браться – в запустение все пришло, в негодность.

– А уехал когда?

– Утром. Затемно уехал, я слышала. Служба такая…

Сонька вздохнула. В доме пусто. Исаев когда еще приедет? Может, завтра… А вдруг сегодня вечером… А может, через месяц или через два… Однако грядки разрыхлил…

Это обрадовало Соньку. Она подошла к ветряку. Лопасти почти касались земли и медленно уплывали вверх. Исаев ведь говорил, что мертвый ветряк наводил на него и на Марину тоску. И вот махина пришла в движение. Появилась трава… Надо теперь принести семена цветов из интерната…

Со слабым шумом ходил вверх-вниз поршень, вытягивая из холодной мглы воду.

К изгороди снова подошла соседка. На ее руках голубоглазый малыш энергично сосал кулак.

– Не понянчишь ли мальчонку? Мне надо по делам в рабкооп добежать. Куды с им?

Сонька через забор приняла на руки тяжелого младенца. Не успела она и моргнуть, как он вцепился ей в волосы и, пуская изо рта веселые пузыри, принялся трясти ее голову так, что у Соньки потемнело в глазах.

– Да ты на землю спусти его, нешто удержишь… в ем девять кило.

Сонька осторожно посадила ребенка на землю. Он тотчас захватил горсть глины и потащил ее в рот. Сонька оторопело посмотрела на соседку.

– Он глину ест.

– Пусть исть, пусть. Дите лучче нас знаить, чего ему требуецца.

Младенец шустро пополз к открытому люку колодца. Сонька перехватила его и, взяв на руки, понесла в дом.

А соседки уже и след простыл.

До позднего вечера ждала ее Сонька. Играла с ребенком, поглядывала на дорогу – не идет ли Исаев, прибирала в доме.

В интернат вернулась, когда уже все спали. Тихо прокралась в комнату через окно, разделась, не зажигая света, и юркнула под одеяло.

14

На следующий день Соньку, проходившую по коридору со стопкой свежего белья, остановила Анна Петровна:

– Зайди-ка в учительскую. Я хочу с тобой поговорить.

В учительской никого не было. За открытыми настежь окнами горячо искрилась полуденная даль, с моря в окна врывался порывистый прохладный ветер, шевелил развешанные по стенам наглядные пособия.

Анна Петровна прошлась вдоль длинного стола, разгладила широкой полной ладонью складки на зеленом сукне.

– Соня, – заговорила она, и Сонька с беспокойством ощутила в голосе ее неуверенность. – Соня, я хотела с тобой поговорить… Я знаю, ты давно дружишь с Игорем Смородиным… Нет, нет, – поспешно оговорилась она, заметив, как нетерпеливо повела подбородком Сонька, – я совсем не против дружбы. Но бывают привязанности случайные, чреватые скверными последствиями…

Сонька с удивлением смотрела на учительницу. Всегда такая уверенная, она почему-то говорила сбивчиво, ловила ее, Сонькино, отношение к своим словам.

– Напротив, – продолжала Анна Петровна. – Я считаю, когда нет друзей, это плохо… Но Игорь оказывает на тебя скверное влияние… Ты раньше была выдержанной, спокойной девочкой. Тебя ставили в пример всем. А теперь дерзишь… – голос Анны Петровны окреп, неуверенные интонации сменились привычно жесткими… – вызывающе себя ведешь, грубишь… Меня просто возмутило твое поведение на собрании. Игоря следовало осудить. Он должен был осознать свой проступок. Но вместо этого…

Сонька держала белье обеими руками и, чтобы оно не развалилось, прижимала его сверху подбородком. И в упор глядела на учительницу колючим взглядом. Растрепанные белесо-рыжие волосы падали ей на глаза.

– …стала такой же, как он, невыдержанной, нетерпимой… И наконец, кому предназначалась та бутылка водки? С кем Игорь знается? Ты втягиваешься в скверную компанию, девочка…

Анна Петровна подошла к Соньке, чтобы взять у нее белье, но та резко отстранилась.

Учительница растерянно оглянулась и встретилась взглядом с директором интерната, стоявшим в дверях. Лицо его более чем обычно казалось усталым, сухим и серым.

Он подошел к Соньке, взял у нее из рук белье и без обиняков спросил:

– Где Игорь?

– Не знаю.

– А куда же ты ходила? Да еще возвратилась чуть ли не в полночь…

– Я ходила… Ходила… – Сонька совсем не готова была к этому вопросу. Она думала, что вчерашняя вылазка осталась незамеченной. – Он убежал и ничего не сказал мне. Я даже не видела его. Как сквозь землю провалился.

– Однако… – директор достал очки, но тотчас сунул их обратно в карман. – На этот раз он натворил бед. У меня неприятности из-за этой истории…

– Ну обошлось же… – Сонька подошла к нему и тронула его за пуговицу пиджака. – Игорь же не хотел… Это Филя. Раньше он выпустил из клеток кроликов – они что на огороде натворили-и… Филя всех выпускает, он такой. А Игорь же не знал об этом.

– При чем тут Филя? Какой может быть спрос с первоклассника? Просто Игорь лишен чувства ответственности. Он разболтанный, безалаберный. А тебе, по-моему, все это даже нравится.

– Он не безалаберный. Он просто рассеянный.

– Ты уж и сама не знаешь, как его обелить, – возмутилась Анна Петровна. – Дружба у вас какая-то малопонятная.

– Игорь хороший, – упрямо ответила Сонька.

– Ну, ладно, ступай, – устало махнул рукой директор.

Когда Сонька, придерживая подбородком белье, прикрыла за собой ногой дверь учительской, директор отошел к окну и, не оборачиваясь, сказал:

– Это вы вызвали Соню? По-моему, вам с ней не о чем было говорить.

Анна Петровна вспыхнула:

– Она мне нагрубила!

– Анна Петровна, – директор повернулся к ней, – это несерьезно.

– Я понимаю, Иван Антонович, что значит для вас Соня, но грубить ей не позволю!

– Я не хотел вас обидеть, Анна Петровна. Однако боюсь, что и Игорь Смородин не вынес вашей, мягко говоря, прямоты. Похоже, что дети для вас – существа, имеющие одни обязанности. В правах им отказано. Мы зачастую из-за того, что сами чем-то неудовлетворены или утомлены, не щадим детей…

Анна Петровна резко выпрямилась:

– Это выговор мне?

– Нет, это просьба. Будьте к ним терпимее. Ожесточение рождает ошибки. Нередко непоправимые. А Соня… – он помолчал, достал и опять сунул в карман очки. – Видите ли, Анна Петровна, у Сони нет родителей, со взрослыми она почти не общается, живет в своем замкнутом мире, полном непонятных для нас метаморфоз и иллюзий. В семье ребенок слышит все, о чем говорят взрослые, он день за днем, год за годом впитывает представления взрослых об окружающем мире. Это неизбежно. А Соня лишена возможности послушать хоть изредка не к ней относящиеся взрослые разговоры. Тут есть определенная сложность. Анна Петровна в раздумье опустила голову:

– Я иногда пыталась заглянуть в свое детство, – глухо сказала она. – Но не могла припомнить даже того, играла ли в куклы. У меня почему-то не осталось ярких воспоминаний о детстве. Может, его у меня просто не было?..

– Анна Петровна… – голос директора дрогнул, он некоторое время молча смотрел на эту пожилую женщину, казавшуюся всегда такой волевой, собранной и твердой… – Успокойтесь.

– Оставьте, Иван Антонович. – Анна Петровна слабо махнула рукой. – Я знаю, меня считают черствой… Дети замыкаются со мной. Соня даже отстранилась, когда я хотела ей помочь.

Анна Петровна хотела еще что-то сказать, но поспешно отвернулась и вышла.

Директор долго стоял один в пустой учительской и смотрел в окно.

Песчаной дорожкой под гулкий стук барабана проходили дети в белых рубашках.

Возле цветочной клумбы стояли два маленьких барабанщика. Быстро мелькали их палочки.

Иван Антонович медленно провел ладонью по щеке от седого виска до подбородка и почувствовал под пальцами глубокие морщины.