Текст книги "Богатство"

Приходи, кума, любоваться!

Был рассветный час, когда «Сунгари» вошел в Авачинскую бухту, миновав узкий пролив, стиснутый песчаной косой, и очутился в уютном ковше внутренней гавани; взору открылся Петропавловск – одна-единственная улица с двумя церквами и пятью кабаками, домишки и сараи карабкались по склонам холмов все выше. На крышах еще лежал снег. Петропавловск досматривал приятные сны.

– Сейчас мы их разбудим, – сказал капитан.

«Сунгари» издал протяжный рев, на который все собаки (а их в городе было немало) ответили бесшабашным лаем. Город проснулся. К пристани сбегались впопыхах одетые люди, чтобы встретить первый в этом году пароход, приплывший из теплых краев, где давно отцвела пахучая вишня… Матрос шмякнул с высоты борта на доски пристани тяжелый кожаный мешок.

– Полетучка, – сказал он Соломину, подмигнув.

«Полетучкой» здесь называли почту. Нового начальника никто не встречал – так и надо! Ведь телеграфа здесь не было, и никто на Камчатке не знал о его приезде. Приехал – ну и бес с тобою, видали мы таких…

* * *

Соломину досталось от предшественника 47 000 казенных рублей, которые были заперты в сейфе, страшная неразбериха бумаг в канцелярском шкафу и… сетка от москитов. Через день он в своем столе обнаружил еще недоеденный кусок засохшего пирога со следами зубов покойного Ошуркова – вот и все!

Андрей Петрович решил не снимать квартиру в городе, а занял две казенные комнатушки, что примыкали к канцелярии уездного правления. Напротив же присутствия размещалась винная лавка, и там до утра черти окаянные заводили граммофон:

 
Все пташки-канарейки
Так жалобно поют.
А нам с тобой, мой милый,
Разлуку подают.
Разлука ты, разлука,
Ра-адная ста-а-рана…
 

– Чтоб вы треснули со своей цивилизацией! – в сердцах говорил Соломин, но ругаться в трактир все-таки не пошел…

Невыспавшийся, он лежал в постели, закинув за голову руку с дымящейся папиросой, мучительно переживал свое положение.

В пустых комнатах звонко тикали старые ходики.

«Зачем я, дурак, согласился ехать в эту дыру?..»

Петропавловск расположен на той же широте, на которой лежат Оренбург, Саратов, Чернигов, Варшава и Лондон. Но разве найдется смельчак, чтобы сравнить бытие в Петропавловске с кипучею жизнью этих городов? Соломин впал в глухое оцепенение, никак не свойственное ему. Первые дни буквально тошнило от вида пустынных пристаней и серых пакгаузов, вызывали содрогание дома обывателей, давно бы упавшие набок, если бы их с гениальной сообразительностью не подперли бы бревнами.

Будь Соломин алкоголиком или ханжой, его, наверное, умилил бы ухоженный вид кабаков и храмов божиих – эти строения резко выделялись на общем мерзостном фоне запустения. Но в этот фон удивительно вписывались и памятники командору Берингу, уплывшему с Камчатки к берегам Америки, и геройским защитникам Петропавловска в Крымской кампании, когда жители отразили нападение англо-французской эскадры… Камчатка, как это ни странно, имела славное боевое прошлое!

– Ну что ж, – сказал Соломин сам себе, – существует только один способ начать – это взять и начать…

Утром он занял место в канцелярии присутствия.

– Странно! Когда во времена Екатерины в Петропавловск приплыл Лаперуз, жители дали в его честь бал – самый настоящий, с пальбою из пушек и музыкой. Я попасть на бал не рассчитывал, но со мною никто даже толком не поздоровался…

Свое недоумение он выразил пожилому чиновнику канцелярии Блинову, который ответил, что Лаперуз тут ни при чем:

– Бывало, не успеешь имя-отчество начальника затвердить, как вдруг – бац! – его на материк, шлют нового. А новый-то приплыл, наорал на всех, так что мы обкламшись ходим, потом соболей чемодана два нахапал и – туда же… яблоки кушать. А мы тут загораем… Так еще подумаешь – стоит ли здороваться?

Это было сказано чересчур откровенно, и Блинов, опрятный чинуша, вызвал у Соломина симпатию.

– Но покойный-то Ошурков долго у вас пробыл.

– Знал, с кем дружбу водить.

– С кем же? – притворился Соломин наивным.

– А хотя бы с Расстригиным… Чем плох?

– А чем он хорош?

– Да тем и хорош, что плох, – намекнул Блинов. – Мимо него ни одна чернобурка на аукцион не проскочит… Извольте знать, сударь, что на Дальнем Востоке нет Мюра и Мерилиза, как в Москве, нет и Елисеева, как в Петербурге, зато есть Кунст и Альберс во Владивостоке, а эти магазинщики понимают, сколько шкур спускать с нашей Камчатки…

Так. Один факт есть. Пойдем дальше:

– Ну а чем знаменит Папа-Попадаки?

– Этот по бобрам ударяет… чикагские господа очень уж до наших бобров охочи. Папа и семью в Чикаго держит…

Кое-что уже прояснилось. Андрей Петрович сказал:

– Господин Блинов, вы, я вижу, человек прямой. Ведь не может быть, чтобы вас такое положение устраивало?

Блинов и ответил ему – откровенно:

– А кому здесь надобно мое мнение? Да и что толку, ежели я, расхрабрившись, писк издам? Тот же Расстригин с Папочкой меня, будто клопа, на стенке распнут… Потому и молчу. Я, сударь, – добавил он, воодушевясь, – уже двадцать лет без передыха вот тут корячусь – и все ради сына! Когда он выйдет в драгоманы[4]4
  Драгоман – переводчик при посольствах в восточных странах.


[Закрыть] при дипломатах, тогда… ну, пискну.

– А где ваш сын учится?

– Сережа-то? – расцвел старик. – Уже на третьем курсе в Институте восточных языков во Владивостоке… Не шутка!

– На каком факультете?

– На японском. Вот жду… обещал навестить.

С крыши правления, грохоча, скатилась лавина подтаявшего снега, вызвав лай ближних собак, а потом, не разобравшись, в чем тут дело, лай подхватили соседние псы, и скоро весь город минут десять насыщался собачьим браво-брависсимо. Поразмыслив, Соломин сказал, что надеется избавить камчадалов от засилья местных торгашей.

– Меховой аукцион будет проводиться честно!

Блинов не очень-то деликатно махнул рукою:

– Был тут один такой. Так же вот рассуждал.

– И что с ним потом стало?

– Да ничего особенного. С ума сошел. Когда его увозили на материк, он за каждый забор цеплялся, кричал и клялся, что он этого дела так не оставит…. Матросы его, сердешного, от Камчатки вместе с доской отклеили. С тем и уехал!

– А где он сейчас? Вылечился?

– Сейчас в Петербурге. Тайный советник. Департаментом государственных доходов ведает… Такому-то чего не жить?

– Это смешно, – сказал Соломин, не улыбнувшись.

* * *

Словно почуяв, что начальник решил взяться за дело, урядник Мишка Сотенный явился сдать ему эти дела. Соломин ожидал встретить рыжего дядьку с бородой до пупа и шевронами за выслугу лет до самого локтя, а перед ним предстал бойкий казак лет тридцати со смышленым лицом.

Соломин решил сразу поставить его на место:

– Ты где шлялся эти дни, не являясь ко мне?

Не робея, казак объяснил, что, пока держится твердый снежный наст, он на собаках смотался к Охотскому морю – до деревни Явино, где недавно пропал почтальон.

– Упряжка вернулась, а нарты пустые, был человек, и нет человека. Приходи, кума, любоваться!

Помня о притязаниях уездного врача Трушина на пост начальника Камчатки и зная, что в Петропавловске немало противников урядника, Соломин сменил гнев на милость:

– Ну, садись, узурпатор окаянный. Сейчас я «мокко» заварю. Ты когда-нибудь «мокко» пил?

– А как же! – последовал ответ.

– Где?

– Конешно… в Сингапуре. Бывал и в Японии, – сказал Мишка. – Жить, не спорю, и там можно. Но больно уж комары у них дикие. Летают, стервы, понизу и, ровно гадюки, хватают за ноги. Жрут так, что ажно слыхать, как они чавкают…

Пришлось удивиться и признать, что урядник человек бывалый. Во рту его, поражая воображение, сверкал золотой зуб.

– Это мне в Шанхае вставляли, – похвастал он.

Помимо золота во рту, он имел на груди «Георгия».

– А за крестом ты куда ездил?

– Это мне за китайцев дали. Слыхали, чай, о «боксерах»? Они несколько ден подряд Благовещенск из-за Амура пушками обстреливали… Вот с ними и дрался.

– Не «боксеры» ли тебе и зуб выставили?

– Наш выставил… хорунжий. Я сапоги с вечера забыл наярить, а он заметил. Кэ-эк врежет! Ажно вся конюшня ходуном заходила. «Сапоги, доложил он мне, надобно чистить с вечера, чтобы утром надевать их на свежую голову…»

Знакомство состоялось, пора приступать к делу.

– Дай ключ от сейфа, – велел Соломин.

Урядник, звякнув шашкою, поскоблил в затылке.

– Помню, что таскал его на груди, вроде гайтана божьего. На ключ, можно сказать, молился. А его не стало.

– Неужели посеял?

– А хучь убейте, выходит, что посеял…

Общими усилиями отодвинули несгораемый шкаф, надеясь, что с помощью отвертки удастся отвинтить заднюю стенку. Но сейф оказался монолитен.

– Слесарь в городе сыщется?

– Да мы уж всяко! – отвечал урядник. – Ковыряли гвоздем и шилом – не открывается. Правда, один способ я знаю. Способ уже проверенный. У нас в казачьей дивизии, когда казначей запил, тоже ключ от сейфа потеряли. Но мы не растерялись. Быстро пороху в замок насыпали, фитилек подпалили, потом все по канавам разбежались и крепко зажмурились. Тут как рвануло до небес – и пришла кума любоваться!

– Это не способ, – сказал Соломин. – За такой «способ» меня выкинут в отставку без права на пенсию… Как же я стану управляться с Камчаткою без копейки казенных денег?

– Скоро аукцион – сразу разбогатеете.

Андрей Петрович в бессилии треснул по шкафу ногой:

– Ручаешься, что здесь сорок семь тысяч?

– Так точно. С копейками.

– Ну, ладно. Верю. Считай, что казну я принял…

Соломин велел построить вооруженные силы славного камчатского гарнизона. Он сказал об этом без юмора, а Мишка Сотенный – тоже без юмора! – построил их моментально. Гарнизон Петропавловска составляли девять казаков, в числе которых двое были еще школьниками, а трое безнадежными инвалидами.

Итого, к бою готовы четыре верных бойца.

– Как же вы тут управляетесь с Камчаткой?

– А што нам! – сказал Мишка, заломив набекрень шапку. – До кутузки-то пьяного дотащить – так мне гарнизону хватает.

– В порядке ли карцер?

– Приходи, кума, любоваться.

– Сидит там кто-нибудь сейчас?

– Не без этого. Даже обязательно.

– Пойдем – покажешь…

Прежде чем отомкнуть запоры, Соломин приставил глаз к смотровому отверстию – и в этот же миг глаз ему залепил смачный плевок, метко посланный изнутри камеры. Сотенный с бранью отодвинул засов – обрюзглый господин в коверкотовом пальто и галошах сделал Соломину медвежий реверанс.

– Извините, сударь, что плюнул, не подумав, – сипло проговорил он. – Я ведь решил, что это Мишка меня озирает… самозванец хуже вора Гришки Отрепьева! Это он, это он, Лжемихаил, власть над Камчаткою у закона гнусно похитил…

Соломин, вытираясь, спросил, кто это.

– А это наш Неякин, – объяснил урядник, – тот самый, что у покойного Ошуркова в помощниках бегал.

Андрей Петрович в бешенстве заявил Неякину:

– От службы в уездном правлении вы давно отстранены, так чего же околачиваетесь на Камчатке? Кроме того, на вас заведено дело, и вы обязаны предстать во Владивостоке перед судом. Прошу с первым же пароходом покинуть Петропавловск.

На что Неякин отвечал ему с иронией:

– Да какой же олух сам себя на суд отвозит? Ежели я суду надобен, так пускай он сюда приезжает и судит меня.

– За что вы посажены в карцер?

– А я разве знаю? – огрызнулся Неякин.

– За роялю сидит, – мрачно пояснил Сотенный. – У нас в школе рояля была… едина на всю Камчатку! Так он с приятелями среди ночи давай роялю на улицу выпирать. Я всякое в жизни видел, – гордо сказал казак. – Однажды, когда посуды не было, пришлось и в балалайку мочиться. Но такого зверского обращения с музыкой еще не видывал. Они ее, эту несчастную роялю, с боку на бок по снегу дыбачили, будто сундук какой…

Соломин велел Неякина из карцера выпустить.

– И чтобы с первым судном убрались во Владивосток!

– А ты меня учи… щенок, – отвечал Неякин.

Соломину было уже под пятьдесят.

* * *

Вернувшись в канцелярию, он спросил:

– А этот Хам Нахалович нормальный ли?

– Тут все, пока трезвые, нормальные… Вы с этой гнидой поосторожнее. Неякин и напакостить может, потом и лопатой не отскребешь. Он же прихлебатель у нашего Расстригина…

Сотенный выложил на стол протокол:

– Не хотел говорить у карцера, а дело такое, что Неякин замешан в ограблении имущества умершего зимою купца Русакова. Вот и показания родственников, которые уже обвылись, а Неякин добром украденное не отдает.

Ознакомясь с делом, Соломин обомлел:

– Просто уголовщина! А ведь такой вот Неякин занимал высокий пост, он мог бы стать и моим заместителем.

– Мог бы… Потому я и действовал как самозванец! Сразу, когда Ошурков пятки раскинул, я все бумаги опечатал, к казне караул приставил и заявил, что до решения в генерал-губернаторстве ни единого прохиндея до дел камчатских не допущу.

– Правильно сделал… молодец!

Этот толковый парень нравился ему все больше, и сейчас Соломин даже пожалел, что сгоряча перешел с ним на «ты», – урядник заслуживал уважения.

– Начнем же с маленького, чтобы потом взяться за большое. Ты, Миша, опись имущества покойного Ошуркова составил?

– Не.

– А надо бы… Пойдем и сразу покончим с ерундой этой.

Описывая имущество в доме покойника, случайно обнаружили шкуры морских бобров. Сотенный повертел их в руках, дунул на мех, чтобы определить глубину подшерстка.

– Это бобер с мыса Лопатка… точно! Одно не пойму: на Лопатке лежбище охраняет особая команда. Каждому бобру ведется табель, а когда с бобра шкуру спустят, ее представляют в казну при особом рапорте… Приходи, кума, любоваться!

Это значило, что, прежде чем попасть на аукцион, бобр проходил регистрацию и ни одна шкура по могла миновать казенного учета. Из разговора с урядником выяснилось, что врачебный инспектор Вронский в прошлую навигацию вывез с Камчатки сразу трех бобров, даже незаприходованных в аукционных листах… Сотенный рассказывал без утайки:

– Тут, ежели в сундуках покопаться, так много чего сыщешь: чернобурки, песцы, соболи – первый сорт. Чернобурок-то на Камчатке уже малость повыбили, но зато их на Карагинском острове еще хватает…

Соломин знал, что Командоры были родиной голубого песца, а Карагинский остров считался в России естественным питомником черно-бурых лисиц… Андрей Петрович спросил:

– Миша, сколько стоит мех одной чернобурки?

– У нас?

– Да, в местных условиях.

– По совести – больше сотни, а в Америке уже за тыщу долларов. Конешно, я не продавал, но так мне сказывали.

– А за сколько рублей они идут с рук на Камчатке?

– За червонец у наших дикарей сторгуешься… В Хабаровске на эти деньги можно купить два лимона.

Соломин тут же отправил полетучку во Владивосток на имя генерала Колюбакина, чтобы у медицинского инспектора Вронского конфисковали вывезенных бобров. (Ретивость камчатского начальника пусть не покажется читателю наивной. Он ведь знал катастрофическое положение на лежбищах, где раньше добывали в год полтысячи бобров, а сейчас от силы штук тридцать. Еще недавно котиков набивали до 100 000 особей, но после набегов американцев их стали добывать всего три-четыре тысячи…)

Мимо присутствия, нежно обнявшись, проследовали в винную лавку дорогие друзья – Расстригин и Папа-Попадаки; опять изо всех окошек трактира, словно через дырки дуршлага, тягуче вытекло уже хорошо знакомое:

 
Все пташки-канарейки
Так жалобно поют…
 

* * *

Скоро пошел в рост буйный камчатский шеломайник, который за две недели выгонял свои стебли на такую высоту, что с головою скрывал в своих зарослях всадника. На верхушке стебля распускалось чудесное соцветие, вроде бомбы. Приезжие говорили о шеломайнике – лес, а камчадалы говорили – трава…

Началось лето. Берега Авачинской бухты уже закидало цветами, окрестности Петропавловска стали удивительно живописны. Иностранные капитаны говорили Соломину, что Камчатка в пору цветения напоминает им самые райские уголки мира.

– На подходах к вашему городу нам казалось, будто мы входим в Сидней или сейчас откроется Рио-де-Жанейро…

Камчатку населяли тогда лишь около 7000 человек!

Пушистая Камчатка

Будущее имеют страны, у которых есть прошлое. Прошлое – это ведь тоже богатство, почти материальное, и оно переходит к потомкам вроде фамильного наследства…

На вулканическом пепле цветущих долин Камчатки, как на срезе старого дерева, четко отслоились три исторические эпохи. XVII век выплеснул на эти угрюмые берега крепкие кочи с казаками-землепроходцами. XVIII столетие оставило на Камчатке потомство ссыльных и беглых, искавших здесь вольной жизни. XIX век подарил Камчатке русских переселенцев, которые (в обмен на освобождение от рекрутчины) избрали себе отдаленное житие среди вулканов и гейзеров, а вслед за тамбовцами и ярославцами сюда потянулись и коренные сибиряки. Из прочного сплава пришлых россиян с местными жителями образовался новый тип – камчадал! Язык камчадалов – русский, но сильно искажен местным выговором.

Камчатка знавала и веселые времена. Когда-то здесь шумела полнокровная жизнь. Гавань оживляли корабли, в городе размещался большой гарнизон с артиллерией, население почти сплошь было грамотно, всю зиму Петропавловск играл пышные свадьбы. Камчатка считалась тогда наилучшим трамплином для связи России с ее владениями в Америке, и лишь когда Аляску продали ни за понюх табаку, камчатская жизнь заглохла сама по себе. Одни уехали, другие повымерли. Казалось, что сановный Петербург раз и навсегда поставил крест на Камчатке как на земле бесплодной и ненужной. Все богатства полуострова и омывавших его морей царизм безропотно отдал на разграбление иностранцам…

Андрей Петрович, стоя возле окна, долго смотрел вдоль унылой улицы, такой пустынной, что брала оторопь.

– А жизнь-то кипит! – произнес Блинов.

Нет, чиновник не шутил, и, когда Соломин указал ему на отсутствие оживления, Блинов восторженно заговорил:

– Помилуйте, да сейчас на Камчатке вроде ярмарки. Лето – самое веселое время. Смотрите, и корабли заходят, и полно приезжих, и газеты читаем, и письма пишем…

Андрей Петрович даже рассмеялся.

– Если летом жизнь кипит, – сказал он, – то представляю, как она бурлит и клокочет зимою.

Вскоре Соломина навестил в канцелярии Папа-Попадаки, конкретно и без обиняков предложивший денег.

– Касса-то у вас не открывается, – сказал он.

Андрей Петрович понял, что за этим предложением кроется попытка всучить ему взятку. Он ответил ценителю бобров:

– Благодарю, но в деньгах я пока не нуждаюсь.

В поведении Папы-Попадаки вдруг проявилось нечто странное. На цыпочках он блуждал вокруг сейфа, пальцы его, унизанные безвкусными перстнями, обласкивали холодный металл несгораемого шкафа. Неожиданно он пришел к выводу:

– А клюцык-то внутри остался. Мишка его там оставил. Касся не закрыта на клюц, а лис на задвижку французской системы.

Папа-Попадаки зашептал на ухо вкрадчиво, как шепчут слова страстной любви, что он может открыть «кассю», но за это Соломин обязуется показать ему пушную казну Камчатки.

– Мне много не нузно. Один бобрик, два бобрика. Ну, лисицку какую… все тихо! А кассю открою вам ногтем. Это ведь не касся, а чистому смех, как говорят в Балаклаве. Я зе визу, тут замок Брамма, с ним и котенок лапкою справится. Когда разбогатеете, – дал он совет Соломину, – покупайте кассю только системы инзенера Мильнера… Вот касся так касся! Дазе открывать невыгодно.

– Не понял, – сказал Соломин.

Папа-Попадаки пояснил неучу, что для открытия мильнеровских сейфов одного лишь инструмента требуется 16 пудов, следовательно, без двух помощников в таком деле не обойтись, а с ними надо делиться и содержимым кассы.

– Дазе дом трясется, когда открываес кассю системы инзенера Мильнера… Позалуста! – вдруг сказал Папа-Попадаки. Раздался мелодичный звон, и дверца сейфа открылась, обнажая пачки казенных денег, поверх которых – верно! – лежал и ключ. Когда и как Папа-Попадаки открыл несгораемый шкаф, Соломин даже не успел заметить, – это была работа маэстро.

– Так можно мне ясак посмотреть? – спросил он.

– Нельзя, – остался непреклонен Соломин.

Папа-Попадаки резко захлопнул сейф.

– Тогда зывите без денег, – сказал он, уходя.

«Жулье какое-то», – решил Соломин…

Судя по всему, Папа-Попадаки наслоился на камчатскую историю как стихийное явление XX века, как продукт хищного афоризма мелкой и неразборчивой буржуазии, – таких типов Камчатка раньше не знала. Это было нечто новенькое.

* * *

Вообще-то Блинов прав: за кажущейся притихлостью царила подпольная суета сует. Между обывательских домов Петропавловска шныряли наезжие иностранцы, чающие купить пушнины из-под полы еще до открытия аукциона. Соломин в эти дни случайно повстречал и того американца, с которым плыл на «Сунгари».

– Вам удалось поживиться мехом?

– Никак! – удрученно ответил тот. – Я не думал, что это так сложно… Ведь у нас в Америке о Камчатке ходят легенды, будто здесь лисицами и соболями выстланы мостовые.

Очевидно, янки был в этом деле новичком.

– Вы разве приехали сюда не от фирмы?

– Какая там фирма! Я небогатый служащий из скромного офиса. Всю жизнь моя жена мечтала о хорошей шубе, какие носят богатые дамы. Мы подсчитали, что даже с поездкой сюда шуба обойдется нам в сорок раз дешевле, нежели мы стали бы покупать ее у себя дома…

Соломин потрепал американца по плечу:

– У вашей жены будет шуба. Отличная шуба!

– И скоро?

– Я немножко еще придержу открытие аукциона…

Ему до сих пор многое было неясно в механике аукционной продажи. Он понимал, что тут не все чисто, но не мог разобраться, где кончается торговля и начинается открытый грабеж. Ведь если вдуматься, прибыль от продажи пушнины должна обогатить местных трапперов и охотников-инородцев. Именно они поставляют столицам мира нежно-искристую, легчайшую красоту манто, горжеток, палантинов, муфт и боа, украшающих женщин лучше всяких драгоценностей…

Близость предстоящего аукциона уже настраивала Петропавловск на праздничный лад. Мишка Сотенный тоже потирал руки.

– Вот когда мы выпьем! – говорил урядник.

– С кем же, Миша, пить собираешься?

– У меня дружок есть – траппер Сашка Исполатов, что охотничает за рекой Камчаткой. Вот увидите – он больше всех привезет мехов. Сдаст в казну – и тут мы с ним закуролесим…

Соломин попросил урядника подсказать ему, как удобнее обойти спекулянтов при аукционе, но Сотенный сказал:

– Я ведь с купцами не вожусь. Если хотите все знать, вы у Блинова спрашивайте – он давно на Камчатке горбатится…

Блинов не стал щадить петропавловских богатеев, он честно раскрыл их крапленые карты. «Оказалось, – писал Соломин, – что аукцион ясачных соболей искони веков производится в тесной компании камчатских торгующих, причем цены за соболей всегда держались заниженные. Выяснилось также, что далеко не вся пушнина, собранная в ясак, предъявлялась на аукцион. Иные звери продавались как-то так, что от них не оставалось и следа…» Блинов сказал Соломину, что дело это сложное.

– Расстригин и Папа – вам с ними лучше нс тягаться. Но если хотите жить спокойно, примите от них положенное и закройте глаза на все, что творится.

«Положенное» – это взятка.

– Но взяток не беру, – сказал Соломин.

– Да уж лучше взять, чтобы потом не мучиться…

Поначалу казалось диким и неприятно резало слух стародавнее слово «ясак». Начинался век технического прогресса, а здесь, на Камчатке, еще драли ясак с населения, будто не кончились времена Мамая и Тохтамыша… Из связки ключей уездной канцелярии Соломин выбрал ключ, которым и открыл ясачные кладовые. При этом даже зажмурился – горы лежали перед ним, горы мягкой и волшебной красоты, которые собрала пушистая и нежная Камчатка! Он снова закрыл двери и засургучил их печатью.

– Я думаю, пора начинать, – сказал Соломин.

С улицы грянул выстрел, и через минуту в канцелярию вломился толстый немец – из числа наезжих скупщиков пушнины. Он требовал привлечь к суду местного жителя Егоршина, который безо всякой на то причины сейчас застрелил его собаку.

– Прекрасного породистого доберман-пинчера!

– Не кричите, – осадил немца Соломин, – причины к убийству вашей собаки вполне законны. Завоз любых собак на Камчатку карается большим денежным штрафом, и я вас оштрафую, ибо ваш прекрасный доберман мог испортить породу камчадалок.

Немец счел, что над ним издеваются.

– Мой доберман-пинчер имел в Берлине три золотые медали, его на выставке собак изволил приласкать сам кайзер, и как же он мог испортить ваших паршивых дворняжек?

Соломин растолковал, что камчадалки (хотя хвосты у них и закручены в крендель) вовсе не дворняжки. Это собаки, порода которых сложилась в суровых условиях служения человеку, и они способны покрыть в сутки расстояние до 120 миль, получив за этот адский труд лишь кусок юколы, а медальный доберман-пинчер, если его поставить в нарты, сдох бы сразу!

После чего Соломин повернулся к Блинову:

– Составьте протокол и оштрафуйте этого господина, доберман-пинчер которого был недостоин даже того, чтобы понюхать под хвостом у самой последней камчатской сучки…

А перед самым открытием аукциона он решил нанести удар повинной торговле – по самому больному месту.

* * *

Согласно законодательству Российской империи, завоз спирта на Камчатку, как страну «инородческую», был неукоснительно запрещен. Наяву же здесь протекали хмельные реки. Спирт завозился из Америки, и Соломин не имел права выпустить его на землю (хотя он чуял, что тут не обошлось без Камчатского торгово-промыслового общества). На складах Петропавловска обнаружились колоссальные запасы алкоголя в самых различных вместимостях – от мизерных «сосок» (то есть соток) вплоть до необъятных бочек. А перед главным кабаком Петропавловска площадь была вымощена пустыми бутылками. Несколько поколений виноторговцев закапывали бутылки донышками кверху – образовалась уникальнейшая мостовая, какой не было нигде в мире. Сейчас поверх этого «паркета» лежал в блаженстве все тот же отставной чинодрал Неякин, которого давно устали ждать судьи Владивостока.

Соломин велел оттащить Неякина в карцер.

– Конечно, где ж ему уехать с Камчатки? Он не только пароход, но и царствие небесное проспит…

Вместе с урядником Соломин обошел лавки города и отобрал у продавцов патенты на винную торговлю, о чем сразу же оповестил начальство. В условиях абсолютной трезвости открылся пушной аукцион… Мишка Сотенный тишком спросил:

– А вы прежде с Расстригиным-то столковались?

– О чем толковать мне с ним?

– Неужто даже товар нашим не показали?

– Увидят его лишь сейчас…

В этом и заключалась его стратагема. А вести аукцион Соломин упросил школьного учителя, и тот согласился.

– С меня – как с гуся вода, – сказал он, бесстрашно раскладывая на столе серебристых соболей и седых бобров.

Торг проходил в пустых классах школы, где расставили скамейки для публики. В самый последний момент Соломин был ошарашен непониманием двух слов местного диалекта.

– Учтите, – сказал ему учитель, – здесь не только хвост, здесь продается и головка.

Оказывается, хвост – это худшие сорта пушнины, которая всегда выставлялась на аукцион, а головка – лучшие сорта, которые раньше камчатские начальники позволяли продавать подпольно, за что и получали с купцов солидное вознаграждение. Но теперь этот фокус не прошел, и Соломин видел алчное беспокойство в рядах местных скупщиков и перекупщиков, он даже слышал, как Расстригин, обернувшись, сказал кому-то в публике:

– Ой, нехорошо все это… не по-божески!

Соломин заранее предупредил учителя, чтобы тот, ведя азартную игру аукциона, нарочно взвинчивал цены. Американцу же, приехавшему за шубой для жены, Андрей Петрович шепнул:

– Шуба вам будет. Вы только не кидайтесь в споры, а переждите, когда страсти поутихнут…

– Кто это такой? – спросил Соломина урядник.

– Небогатый человек и, кажется, порядочный. Ему не меха нужны, одна шуба. Наберет на манто и уедет… пускай!

Учитель растряс в руках дивную чернобурку – такой красоты, что иностранцы издали стон, а представитель одной бельгийской фирмы начал нетерпеливо елозить ногами по полу.

– Кошка дохлая, – послышался басок Расстригина.

– Нашли, что показывать! – поддержали его прихлебатели. – Этой-то шкуркой в сенях мусор мести…

Все было так, как и предвидел Соломин, перехвативший инициативу торга в казенные руки. А лисица полыхала дивным смоляным огнем волшебного подшерстка.

– Убей меня бог, даже червонца жаль за такую падлу! – кричал Расстригин, тряся потными кудрями.

Но жажда местной наживы заглушалась жаждой наживы более широкой – уже международной, и заезжие иностранцы, увидев в этом году такой великолепный товар, стали круто поднимать ставки. Неумолимо, разрушая все козни спекулянтов, стучал молоток в руке вдохновенного педагога:

– Восемьдесят – раз… Кто больше? Девяносто – раз, девяносто – два, девяносто…

Соломин демонстративно выхватил бумажник, хлестнул по столу двумя сотенными «екатеринками».

– Двести! – выкрикнул он, поднимая цену выше.

Карагинская чернобурка пошла с молотка за 220 рублей, и Соломин сложил свои деньги обратно в бумажник. Иногда за редкие экземпляры цены взбегали до 300 рублей и даже выше. Соломина нисколько не смущало, что меха Камчатки попадали в руки иностранцев, – торг есть торг, и в нем существенна только прибыль. Но теперь, когда Расстригин и Папа-Попадаки были выбиты из игры, денежная прибыль, минуя их кошельки, поступала в кубышку инородческого капитала Камчатского уезда.

Конечно, стерпеть этого купцы не могли.

– Мы ж не какие-нибудь – православные! – бросил Расстригин в лицо Соломину и ринулся к двери, увлекая за собою на улицу и всех остальных перекупщиков.

– Продолжайте, – велел Соломин учителю.

В окно он проследил, как Расстригин, размахивая руками, уводил приятелей в ближайший кабак. Но через минуту выскочили оттуда словно ошпаренные. Вином больше не торговали, и это привело камчатских крезов в ярость. Большой толпой они проплыли мимо школы. Блинов под азартные вопли аукционеров сказал:

– Вы даже не знаете, сколько обрели врагов.

– Я знаю, что их много, – ответил Соломин.

К нему протиснулся пожать руку знакомый янки.

– Моя жена будет очень довольна, – сказал он, вскидывая на плечо громадный, но почти невесомый мешок с соболями.

– Я очень рад за вас, – улыбнулся Соломин.

Он был рад, что может избавить жителей Камчатки от грабежа, который давно уже стал традицией.

* * *

Теперь пора подвести итоги: продажа ясачной пушнины с торгов дала прибыли 17 000 рублей. Блинов даже ахнул:

– Матушки! В шесть раз больше обычной выручки.

Соломин сразу же велел произвести из этих денег оплату инородцам налоговой повинности, а остальные деньги тут же переправил во Владивосток на имя губернатора – с реестром товаров, необходимых для жизни тех же инородцев. Петропавловск зажил нервной и судорожной жизнью, купцы всюду жаловались:

– Все было у нас на ять, а теперь никто не знает, что будет, господи! Хвост обче с головкой куда-то за океан сбагрили, а нас обидели, будто мы нехристи какие.

Скупщиков поддерживали виноторговцы: