Текст книги "Благодарение"

Неповторимая рань

Невысокий и сухощавый, он производит впечатление человека доброго и спокойного. Но это лишь первое и весьма короткое впечатление.

Резковатые черты лица, резковатые жесты, когда Дмитрий Ковалев пытается что-то доказать или переубедить собеседника, динамичность формулировок и какая-то, я бы сказал, горькость взгляда – факты, говорящие о том, что человек этот много видел, много пережил.

И потому аллегорично звучат его строки, которые легко можно отнести к живой человеческой судьбе:

Тут град побыл.

Все потоптал, побил,

повыжег

Посевы жизни,

Самый цвет ее.

И стал от смертных тел

Курган повыше —

Где невозможно забытьё.

Биография Дмитрия Ковалева схожа с биографиями поэтов, которые вышли из самых народных глубин, где работа и хлеб – вечные святыни, а доброта и честность – основа взаимных отношений между людьми.

Поколение Дмитрия Ковалева созрело перед Великой Отечественной:

Сладко в юности спится —

Да поспать было некогда в юности.

Очень лунно бывает —

Но мы не увидели лунности.

Голосисто поется —

Но хрипло, простуженно пели мы.

Беззаботно живется —

Но об этом узнать не успели мы…

Это поколение – поколение пахарей, конструкторов, полярников, поколение, окончательно утвердившее понятия: наш танкист, наш летчик… Так мало их ныне, рядовых и командиров, вместе с отцами и старшими братьями отстоявших Москву и Сталинград, Воронеж и Киев, Севастополь и Минск:

До начала суток – два часа.

Мы уходим.

Снег дымит прибоем.

Ночь безлунна.

Звезды – как роса.

Пожелай удачи перед боем.

Пожелай того,

Что всем желанно:

Пожелай победы над врагом…

Когда я думаю о них, восемнадцати-двадцатилетних, погибших у стен Бреста и Новороссийска, у берегов Черного и Балтийского морей, какая-то тяжелая и долгая боль вкатывается в грудь, и нет покоя – ни чувству, ни совести, ни разуму.

Поэт Дмитрий Ковалев активный, боевой, матрос-фронтовик, поэт, в чьем творчестве от сороковых до семидесятых годов отобразился путь, пройденный родным Отечеством:

Далеко оно,

Фронтовое житье,

Года тревог и разлук.

Говорят, узбекское имя твое

Означает по-нашему «друг».

И ты настоящим был другом мне,

Хотя я тебя не знал.

Походную жизнь ты узнал на войне,

В землянке стихи писал.

Я был в Заполярье, матрос рядовой,

Когда у села моего

Твой путь оборвался

И холм небольшой

Вырос в конце его.

Поэты войны, как солдаты, верны в дружбе, порывисты в подвиге, неуступчивы в бою. Разные по возрасту, они все – равны по славе ратной: Сергей Наровчатов и Михаил Луконин, Василий Субботин и Сергей Поделков, Алексей Недогонов и Павел Шубин, Михаил Львов и Виктор Кочетков, Сергей Орлов и Дмитрий Ковалев, Алексей Марков и Леонид Решетников.

В поэзию Дмитрий Ковалев явился не из шумной полемической аудитории, а вошел убежденным и сильным – от плуга и наковальни, от дымной окопной черты, вошел так, как входит труженик-хозяин, работяга-воин:

Прошел фронты неповторимой ранью.

Был ранен там – а кто там не был ранен?

Принес с войны две боевых медали —

А у кого тогда их не видали?

А что, вернувшись, в плуг впрягался, тоже

Повинен враг – он тягло уничтожил.

А что теперь считаете богатым —

Так до богатых нам еще куда там…

Живет же человек такой на свете:

Ответит – будто бы за всех в ответе.

Живет не как бог на душу положит,

И никакой червяк его не гложет.

А может, лишь одно его тревожит —

Что не вернется день, который прожит.

Родительский дом Дмитрия Ковалева – обычный многосемейный дом, где если не витала постоянная пасмурь голода, то и не жила сытость: отец поэта – кузнец, мать – крестьянка. Запомнилась Дмитрию Ковалеву от детства кузница, ежедневная, до пота, работа отца, бессонная забота матери о будущих сеятелях и защитниках кровной земли:

Все отняла война:

Двух братьев,

Вести

От матери,

Всю молодость сполна.

Черезо всю страну

С тобой мы вместе.

Хоть этим

Осчастливила война.

Внешняя негромкость судьбы и родословной Дмитрия Ковалева породила и негромкий характер творчества самого автора. Но эта внутренняя собранность души поэта и есть благодатная и благородная натура, сильное движение слова.

Издревле на Руси порядочность была обыкновенным достоинством народа, а нравственность – рядовым и привычным фактом, что и сплачивало наш народ в годины черных бурь, братало в дни праздничных весен…

Дмитрий Ковалев часто обращается благодарной памятью к поэтам старшего поколения.

Его статьи, посвященные творчеству Василия Федорова, Егора Исаева, Юрия Прокушева и других литераторов, его горячее участие в дискуссиях и спорах – прямое подтверждение душевной щедрости и широты, пример уважения к почтенному опыту ветерана, к новому успеху собрата.

Нельзя быть всеядным ни в жизни, ни в поэзии, но и современный борец-одиночка вряд ли кому нужен со своими жалкими атрибутами познания и вкусовщины:

Когда с собою не ужился,

Ты не спеши на боковую

А приходи на Беговую

Ко мне —

Я тоже не ложился

Столица!.. Все в ней невчерашнее,

Все очертания летучи

В огнях Останкинская башня

Проходит, не спеша, сквозь тучи.

Глазам близка ее далекость,

Ушам слышна ее неслышность.

Легка на высоте нелегкость.

Подвижна в небе неподвижность.

Очень тонко Дмитрий Ковалев дает понять невидимому другу о сложности, переменчивости судьбы, обстоятельств и удач, но сквозь зыбкость и подвижность мира поэт верит в надежное завтрашнее утро, в нужный час призвания. Поэт пытается как бы успокоить собеседника неопровержимыми доказательствами:

Но мира нет, хоть враг повергнут.

Хоть нет сирен, тревога будит

И лампы на заре померкнут,

И на земле тишайше будет.

Тревога поэта – его честность и желание не отдалиться от родного народа, не забыть его горестей, не остаться в стороне от его радостей. Поэт в народе – лист на ветке дерева: дерево гудит – лист трепещет.

Если внимательно присмотреться к музе Дмитрия Ковалева, то несложно заметить ее застенчивость, ее извечную русскую стыдливость – качество, коим отличается неиспорченная душа, о чем так метко и коротко сказал сам поэт:

Как медленно плывут колосья волнами

Не наглядишься – хоть до ночи стой.

Как низко-низко

Кланяются полные

Как высоко заносится пустой.

Застенчивость Дмитрия Ковалева – мука раздумий и утрат, застенчивость мудрого человека, осознание того, что за пределами достижимыми лежат они, другие пределы, вечные и бескрайние. Любовь и ненависть. Жизнь и смерть. Чужбина и Родина. Свет и тьма. Человек без муки совести – человек без прошлого. А человек без прошлого – существо довольно опасное. Это – ядерная течь, готовая взорваться в любое мгновение. Ему, этому человеку, не жаль потерять славу предков – ее нет; ему не жаль лишиться Отчизны – он ее не знает. Ему не жаль утратить язык – он не его, а лишь приобретенный предмет для пользования на сегодняшний день. Да и себя он жалеет не обычной жалостью человека, а какой-то синтетической смесью жалости, эрзацем жалости.

Устойчивость Дмитрия Ковалева в том, что он рассматривает человека в его связи с историей, с эпохой. Минута и вечность – понятия осязаемые, а не символические. Традиции чувства и слова, причастность к делам Отчизны – факты реальные:

За путями в молчанье своем

Чаша памяти вечной встает.

Мне о том,

Что не вечно живем,

И сегодня забыть не дает.

Свет включаю под утро всегда,

Но такой, что углы не зальет.

Мыслью занятый, гляну туда:

Спит Есенин,

Но синью завет.

Спят Тропинин и Даль там давно,

И Саврасов, и Суриков там…

Разве им, как живу, все равно

И каким поклоняюсь местам?..

У трактора или у тепловоза – нет Родины. Их можно «родить» всюду: в Америке, в Китае, в Замбии…

Они не слышат запаха родного дома – у них его нет, они ни о ком не тоскуют – им не больно. Но я встретил однажды человека, перед которым дрогнуло мое сердце.

Вращая мутными глазами, причмокивая мокрыми губами, потный и лысый, он хрипел: «Пр-рилетел из Пар-рижа, из Пар-рижа, а сейчас качу в Ту-лу, качу в Ту-лу, а из Тулы – прямо в Амстер-рдам, прямо – в Амстер-рдам! Летаю – гляжу-у! Летаю – гляжу-у! Летаю – гляжу-у! Пи-ше-ется! Пише-ется!..»

Нет, нельзя стать добрым, если рядом нет добрых. Нельзя стать храбрым, если рядом нет храбрых. Нельзя стать верным, если рядом нет верных. Так и будешь прыгать: из Ту-лы – прямо в Амстер-рдам!.. Вся земля для него – ничего не стоит, лишь бы он успел перескочить из Ту-лы в Амстер-рдам!

Но у человека-патриота заботы человеческие: ему надо сберечь дорогое чужое, как свое кровное:

Опять шпионы и границы.

И, как Испания, Вьетнам.

Работорговцы!

Пыл в погоне,

Азартный куш, как на паях.

По жизням, как на полигоне,

Сердец мишени на полях.

И только кровью бы упиться.

Им эта новость не новей.

Успели вырасти убийцы

Скорее наших сыновей.

Чтоб только атомная копоть,

Тясячелетья чтобы вспять.

Бесчеловечность жадно копят

На человечество опять.

Застенчивость – всегда таит в себе старание почувствовать то, что рядом с тобою, разглядеть, что за тобою, отобрать для души и для жизни самое нужное, самое необходимое: верность доброте, непокорность злу, любовь к большому и светлому миру:

Бывало, мой дед топор откует —

И плотник

И дровосек

Ликуют.

Зато из-за речки,

Лишь станет лед,

Являлся к нам лесник в мастерскую.

– Знаешь, Трофимыч, знаешь.

Не спорь..

Три дуба в ночь свезли от болота.

Какому ты вору ковал топор? —

И дед отрезал:

– Не моя работа!

Добрая работа – для доброго дела. Добро не родится от черного умысла. Но добро и мобилизует все силы протеста и ненависти, если на него посягнули зависть, разбой, вероломство.

Так было. Так есть. Так оно будет:

Живые на земле живут не праздно:

Кто сеет хлеб,

А кто – чуму.

Обманут подло

Веривший напрасно.

Опасен —

Кто не верит

Ничему.

Нельзя не согласиться с этой истиной, высказанной поэтом. Равнодушие не воскрылится от золотого и звучного рассвета, не затоскует от осеннего шума дубравы, не заплачет над бедою товарища. Равнодушие холодно и безоговорочно выносит оценку всему. У равнодушия нет лица, нет голоса. Оно – мутно и расплывчато, как мгла, ползущая из ущелий, как отрицание, не ведающее сомнений…

Однажды мы вместе с Дмитрием Михайловичем прямо из Литературного института, где он вел семинар, поехали в Коломну выступать перед читателями. По дороге завязался горячий спор. Один студент, начинающий поэт, начал грубо ругать стихи Бориса Пастернака. Дмитрий Михайлович попросил студента объяснить – как он понимает творчество Пастернака, но, обнаружив, что студент только в общем плане представляет себе творчество поэта, возмутился и за весь путь не сказал ни слова…

Мы не знали, нравился Дмитрию Ковалеву Борис Пастернак или нет, суть в том, что пустопорожняя болтовня невежды – зло: сам Дмитрий Ковалев завоевал себе авторитет поэта не склоками и шумом, а упорным и честным трудом подмастерья и мастера.

Александр Твардовский или Василий Федоров добились известности и высокой любви читателя своими яркими произведениями, а не перекрестными «дискуссиями», и «диспутами». И если кто-то, лишась «критического» подогрева, немедленно канет в небытие, то настоящий талант и без «гальванизации» заметен и действен.

Еще Добролюбов в статье о Кольцове говорил: «Поэзия основывается на нашем внутреннем чувстве, на влечении нашей души ко всему прекрасному, доброму и разумному. Поэтому ее нет там, где участвует только какая-нибудь одна из этих сторон нашей духовной жизни, подавляя собою обе другие. Например, прекрасно сшитый фрак, как бы он ни был прекрасен, не заключает в себе ничего поэтического, потому что тут нет ничего ни доброго, ни умного. Точно так – отдать в назначенный срок занятые деньги – дело доброе и честное, но оно не заключает в себе поэзии, потому что мы не видим в нем ни особенного умственного развития, ни изящества…»

Посмотришь, иной критик напишет статью о каком-нибудь поэте так, будто отважился отдать вовремя занятые у этого поэта деньги… Недаром Дмитрий Ковалев так грустно говорит об этом:

Мои березы,

Я без вас болею,

Я жить без вас,

Наверно, не смогу!

Чем больше вас чернят —

Тем вы белее,

И утро все в березах,

Как в снегу

Перед нестыдной

Вашей наготою

Остолбенело солнце,

Льнет к росе.

И словно бы

К защите наготове,

Стоят дубы

В воинственной красе.

Постоянная готовность защитить светлое, человечное – главная песня Дмитрия Ковалева, главная мысль его творчества, вобравшего в себя и суровость военной поры, и напряженную работу соотечественников мирного времени.

Дмитрий Ковалев живет полнокровной жизнью гражданина и поэта. Принципиальность и смелость, убежденность и откровение – его пособники в работе, его опора в раздумьях над жизнью:

Отликовал,

Отцвел

И канул

День наслажденья

С милой,

С милым…

А мы с тобой —

Перед веками,

Перед собою,

Перед миром.

Творчество Ковалева всегда обозначено ответственностью перед людьми, перед собственной честью за все, чем одарила его жизнь, чем нарекла и что вверила ему земля отцов и дедов. Он в порыве продолжает:

Нам друг от друга

Не избавить,

Не отвести,

Как ветвь от ветви.

Спасибо времени

За память

Его мы осязаем ветры.

Философская лиричность вообще свойственна стихам Дмитрия Ковалева, отмеченным ветром юности и любви, удивлением перед красотой женщины, перед ее статью и нежностью.

Солдат, поэт, Дмитрий Ковалев через грохот орудий и дым пожаров поднял и не дал погасить никакой буре чудо-огонь. Крылатое признание сердца сердцу:

Все видится

Закрытыми глазами,

Все любит:

Руки, губы и колени;

Дыханьем,

Шорохами

И слезами,

Улыбкой…

Светлая привязанность и постоянство, может быть, и есть то чудо любви, которое тысячелетиями постигает человечество. Поэт Дмитрий Ковалев не пытается разрешить тайну любви, он только трепетно говорит – признается об ощущении этого чуда, этой околдовывающей тайны:

Снилось мне,

Что в тундру ты пришла.

Все уснули.

И костер погас.

Чуть курилась легкая зола.

И никто-никто не видел нас.

Часовой поодаль

Строг и тих.

Я сиял,

Себе не веря сам:

Пламя недоступных губ твоих

Прикоснулось вдруг к моим глазам.

Стихотворение написано в 1943 году. Воин-поэт с удивительной нежностью и тактом, как бы переводя дух, продолжает:

Я открыл глаза —

Тебя уж нет.

Солнечная ночь была длинна,

И молчал суровый край в ответ.

И пошли мы в бой:

Была война.

На севере, политом кровью друзей-матросов, Дмитрий Ковалев, оглядываясь назад, припоминает: что же произошло в этом свинцовом вареве войны? Куда девалась его удаль и сила? Кто покинул его, кто спас?

И повествование спешит дальше, туда, к вечному чуду, к любимой, к ее ослепительному образу:

И в разгар атаки

Между льдин

Я упал,

Где тощие кусты.

Все ушли вперед.

А я – один.

Звал тебя,

Но не слыхала ты.

Как зола на угли,

Пала мгла

На глаза мои в мгновенье то.

Я заснул —

И снова ты пришла,

И не видел нас

Никто-никто…

Кажется, невозможно представить нам, мужавшим после войны, подобное целомудрие…

Ныне упрощаются многие понятия, привычки и ритуалы. А кое-кто хотел бы «упростить» и священное отношение к любимой, к матери, к Родине, ибо все это связано единой болью, единым дыханием человеческой верности и красоты. Но верность и красота не так уж и беззащитны перед пошлостью и жестокостью. Только эта убежденная верность помогла нашему солдату выстоять и победить. И если бы нашлись на планете силы, способные разрушить эти качества человеческой натуры, они бы разрушили само человечество.

По отношению к женщине – можно определить отношение поэта к жизни, к Отечеству. В пору любви соловей умирает от разрыва сердца – горло певца не выдерживает пламени чувств.

Женщина – лицо земли, на которой ты родился, которую тебе предстоит защитить и возвысить.

Сколько раз я слышал, как опустошенные проходимцы и циники изощрялись в анекдотах над этим святым чувством, но все их изощрения лишь свидетельство того, что души их пусты и сыпучи, как барханы, не освеженные ливнем, кочующие по рыжим равнинам смерти…

И нельзя не поверить поэту, когда он говорит:

Весь век,

Всю жизнь

Куда-то уезжая,

– Боюсь владеть:

Владеют, не любя.

Боюсь к тебе привыкнуть

Без тебя…

В нашей современной поэзии нет-нет да и вынырнет из полемической «пены» литературных «бурунов» розовая физиономия обывателя, этакого Дон-Жуана с червонцами в кармане и с неувядающим запахом ресторанных кухонь…

Эта гладкая и жизнерадостная физиономия внезапно возникает перед красавицей на улице, в магазине, в кино, в театре. Она, эта физиономия, преследует красавицу в трамвае, в метро, в самолете, потом, вдохновясь, эта возбужденная физиономия оповещает о «победе» в стихах, в поэмах, лезет с «темой любви» на сцены и на экраны, требует к себе внимания…

Для этой одутловатой физиономии любовь – что-то вроде небольшой, но забористой щекотки…

Это та самая физиономия, которая мчится из Тул-лы прямо в Амстер-рдам! Это ей пише-ется! Пише-ется! Да, пишется, но никогда не поется!..

Помните, у Сергея Есенина:

Любимая!

Я мучил Вас,

У Вас была тоска

В глазах усталых:

Что я пред Вами напоказ

Себя растрачивал в скандалах.

Нельзя ничего уважать – с завязанными глазами и с застегнутым сердцем…

Верность и красота рвутся из сердца поэта:

…Люблю!

Люблю тебя, Россия!

Пусть слышит мир,

Как я тебя люблю!..

Остерегают:

Это, мол, поссорит…

Зачем так громко?

Это ж не союз!

Не всякий крик

И ссорит,

И позорит.

Войну прошедший,

Вас я не боюсь.

Дмитрий Ковалев оригинален не только своей особой философией творчества, но и конструкцией строфы, ее композицией, ритмом и размером строки.

Ему удаются стихи материального, фактического плана, где образность на виду, где слова диктуются жизнью, а не холодным желанием отметить увиденное.

Хочется, чтобы пейзаж в стихах Дмитрия Ковалева присутствовал щедрее и ярче, полемика была боевее, шире.

Предельная искренность искупает заметные издержки в творчестве поэта: растянутость, вычурность и витиеватость фразы.

И полноту воды от рек в слиянье.

И смысл весны сугробы оголяют.

Болотца вышли из себя и по лугам гуляют.

И разбрелись по ним вьюны с линями

Нежно и достойно несет поэт слово о любви и преданности, о красоте и возвышенности. Без верности и красоты – нет искусства. Без цельности – нет мира, в котором бы неопытная душа нашла для себя нужные вехи,.,

Но и Дон-Жуан не дремлет. Первозданное чувство это, вечно куда-то спешащая физиономия легко назовет «наивным аборигенством», тоску по родному краю – «почвенничеством», а верность Отчизне – «бородатым патриотизмом»…

Национальное звучание слова нельзя отрывать от интернационального, нельзя подменять его общечеловеческим звучанием. Планета наша гудит от классовых потрясений. И наш интернационализм должен действовать в стихах с целевыми, классовыми задачами, а не с обывательски сытым рассуждением о псевдообщечеловечности, за которой порой прячет свое, как бы сказал Маяковский, мурло банальная аполитичность, рвущаяся из Ту-лы з Амстер-рдам…

Было бы хорошо, если бы наша литературная критика поддержала по-настоящему тех своих собратьев по перу, которые пишут о солдате, о сталеваре, о шахтере, о трактористе, то есть о главном в жизни.

Порой уходят из жизни большие художники, так и не услышав о себе ни одного светлого слова, а какой-нибудь «трюкач из номера в номер» идет по литературным страницам с бродячими стихами или с бродячими интервью. Иной критик готов чуть ли не всю современную поэзию объявить «бородатым патриотизмом», патриархальщиной и никак не замечает, что у него, буквально под носом, – просачивается безыдейщина, обывательщина, безвкусица.

Достаточно обратиться к некоторым нашим песням – иные из них, сочиненные утром, умирают к полудню. Законы искусства едины. И старые, и молодые поэты должны быть привечены заботливым оком печати, критики.

Геннадий Серебряков, Феликс Чуев, Владимир Семакин, Михаил Беляев не раз попадали под несправедливый огонь критики. За что? Может, за то, что уходят от жизни, от трудовых и нравственных основ нашего народа?

Это не всегда так… Одно дело – помочь, другое – осмеять, оборвать на полуслове… Нынче мода на литературную элиту. Некоторые поэты прямо заявляют со страниц газет, что их стихи не для «массовой культуры!..»

Все здесь продумано, все означено и распределено. Но все-таки – эта розовая физиономия любовника-мещанина, литератора-деляги, философа-циника не имеет точного имени и названия, физиномия, рожденная пожирать, мять и калечить, рожденная перелетать из Тул-лы в Амстер-рдам!..

Основательность в работе, в отношениях к близким и друзьям, в чувствах, высоких и вечных, нужна всегда. Ведь скоростные тракты уносят человека от сложившегося уюта, родственных обязательств, давних привязанностей, часто не только полезных, но и строго необходимых отдельному человеку и всему человечеству:

Как медлит реактивный, накренясь!

Как долго блики на крыле меняет!

Как мелко все,

Что нас разъединяет!

Как крупно все,

Что породнило нас!..

Эта гуманная тяга объединять в себе и вокруг себя дала право Дмитрию Ковалеву на уважение к нему со стороны вчера молодой, но сегодня уже зрелой группы поэтов: Владимира Гордейчева и Станислава Куняева, Анатолия Жигулина и Ларисы Васильевой, Владлена Машковцева и Вячеслава Богданова. А сыновняя благодарность матери и земле своей не дала Дмитрию Ковалеву обрасти звоном маститости. Он, как прежде, нежен в слове и в чувстве.

И отчие места – едины. И неприкосновенны:

Сож мой!

Луга, луга…

Стежка к тебе

Из сада.

Бор.

Облака.

Стога.

Кручи.

Коровье стадо.

Что-то есенинское грезится в этом удивительно чистом и светлом выдохе поэта. Он и сам признается: «от летчика, помню, брата соседки, услышал впервые о Сергее Есенине. А потом от одного из дружков, у которого Есенин был весь переписан, стихи услышал. И они меня ошеломили. Впервые почувствовал какую-то до слез родную красоту. И уже на всю жизнь полюбил Есенина. А еще живописью стал бредить, той природой, которая у него очеловечена…»

Да, природа вошла органично и неотъемлемо во все творческое дыхание Дмитрия Ковалева, по отцу – белоруса, по матери – русского, россиянина, воспевающего Подмосковье и Беловежье, Сибирь и Балтику, Поволжье и Урал, Кубань и Смоленщину, как единую мать-Родину;

Глазами матери,

Что понимают сразу,

Что столько повидали на веку,

Ты смотришь в сердце мне.

И твой душевный разум —

Весна,

В которой каплей я теку.

И мне,

Крупице твоего апреля,

Видать,

Как ты чиста и глубока.

Какие ты сибирские метели

Прошла —

И вскрылась вольно,

Как река.

И ныне вдохновенное перо Дмитрия Ковалева не устало. Он – вместе с теми, кто «поседелый, как сказанье, и, как песня, молодой», пахал поле и ходил в атаки. Вместе с теми, кто чтит его русский и чистый талант, кто учится у него слову и жизни.

И нам, идущим ему вослед, понятна его жгучая память о прошлом и его тревога за будущее:

Люблю тревожно пареньков моих.

Характер их становится несносным.

Никак с ломающимся басом их

Не свыкнусь,

Отдаюсь сполна их веснам,

Их юным увлеченьям и страстям

Тоскую, что расстанусь с ними скоро,

Что скоро нам встречаться, как гостям.

И не скрываю совести укора,

Что в чем-то главном близость не раскрыть,

Что по своей вине не понят ими…

Чем неспокойней мир – тем крепче нить,

Связующая нас.

Любовь ей имя.

Этот очерк о Дмитрии Ковалеве я написал к 60-летию поэта… Я благодарен ему за честный опыт призвания, за красивые и благородные страсти, оставленные в слове.

1973—1983