Текст книги "Интеллигенция"

Действие четвёртое

Картина первая

Комната первого действия. Посреди комнаты поставлен большой стол. На нём бумага, карандаши, свечи: видно приготовление к заседанию. Татьяна Павловна, с раскрытой книгой в руках, приносит графин, ставит его на стол и уходит. Сцена некоторое время пуста. Из левой двери выходят Вассо и Подгорный.

Вассо. Я хочу переговорить с вами об одном дэлэ.

Подгорный. Готов, милейший Таракан, всегда готов.

Вассо (мрачно). Дэло серьёзное.

Подгорный. Батюшки мои, и у вас серьёзное дело!

Вассо. Финансовое дэло.

Подгорный. Да говорите уж, ну.

Вассо. На Кавказ хочу ехать, с матерью повидаться. Дайте, Андрей Евгеньевич, сорок рублей взаймы.

Подгорный. С удовольствием, с удовольствием. Только как же это вы поедете: разве вам разрешили?

Вассо. На одни сутки можьно: приехал и уехал.

Подгорный. Охота ехать на одни сутки!

Вассо. Дольжен ехать.

Подгорный. Соскучились, что ли?

Вассо. Нэт… Соскучилься – потерпеть можьно. Дэлэ чести: с матерью пять лэт нэ видалься. Спрашиваю сэбя: если она помрет, нэ даждавшись мэня, кто я буду? Послэдний прохвост буду… Приеду, повидаюсь – а там пускай себэ умирает…

Подгорный (смеётся). Правильно, Таракан… А деньги вот. (Достаёт и даёт деньги.)

Вассо. Очень благдарен. Спрятать надо: чтобы соблязна не билэ. (Уходит.)

Татьяна Павловна приносит стаканы.

Подгорный (обходит вокруг стола). Боже, как торжественно!

Татьяна Павловна. Никакой торжественности, простой порядок.

Подгорный. Давно это ты стала заниматься порядком?

Татьяна Павловна. С тех пор, как ты стал проповедовать принципы домостроя.

Подгорный. Прокопенко бы сказал: мило.

Татьяна Павловна (уходит. В дверях). Я советую тебе посерьёзнее подготовиться к сегодняшнему заседанию.

Подгорный. То есть? Нечто вроде реферата? С цитатами, сносками, материалами…

Татьяна Павловна. Не остроумно. (Уходит.)

Пауза. Подгорный продолжает ходить по комнате. Входит Лидия Валерьяновна.

Подгорный. А! Вы всегда вовремя, дружище: в ожидании сегодняшних прений я нервничаю и без толку хожу из угла в угол.

Лидия Валерьяновна. Я нарочно пришла пораньше. Мне надо повидаться с вами, Андрей Евгеньевич… наедине.

Подгорный (улыбаясь). Опять дела.

Лидия Валерьяновна. Надоели.

Подгорный. Нет, шучу. Так в чём же дело, Лидия Валерьяновна? (Садится.)

Лидия Валерьяновна. Может быть, здесь помешают? Лучше бы к вам пойти!

Подгорный. Нельзя. Я выселен. Там Николай Борисович «подготовляется» к заседанию на моём диване: сегодня уж я не протестую.

Лидия Валерьяновна. Ну да всё равно… Только вы не очень сердитесь, Андрей Евгеньевич.

Подгорный. Выдумаете!

Лидия Валерьяновна. Нет, право. Ведь вы совершенно не ожидаете, о чём я хочу сказать.

Подгорный. О чём бы ни было.

Лидия Валерьяновна. И потом, вам сейчас не до того: у вас своё большое дело. Но право же, так надо. Может быть, сегодня именно и надо сказать.

Подгорный. Будьте уверены, Лидия Валерьяновна, что ко всякому вашему делу я всегда сумею отнестись серьёзно.

Лидия Валерьяновна. Я и вчера, собственно, приходила затем, чтобы сказать… да так, не пришлось… Ну, так вот, Андрей Евгеньевич, я должна сказать… что люблю вас… постойте, постойте… я вам всё скажу… Вы меня не любите – я знаю. Спросите: зачем тогда говорю? Мне покою мысль не даёт, что я вас обманываю. Вы дружны со мною, а я потихоньку люблю. Лучше уж, чтобы вы знали о моём несчастье… Пусть уж по правде будет… Сегодня я особенно не хочу… чтобы между нами стояла ложь…

Подгорный. Лидия Валерьяновна… милая, вы ошиблись… Право, ошиблись… этого не может быть…

Лидия Валерьяновна. Я тоже долго думала, что ошиблась. Да нет …

Подгорный. Вы мне близки. Очень близки. Вы мне всех дороже здесь. Это я правду говорю. И если мне больно от ваших слов, то потому только, что я вижу, что вас это мучает. Это вам никакого не даст счастья…

Лидия Валерьяновна. Обо мне не думайте. Мне хорошо около вас. И если моё чувство вас не оскорбляет – больше ничего и не надо. Я так и буду жить около вас.

Подгорный. Бедная вы. Около меня не согреетесь. Сам-то я никудышный. Сам, того и гляди, улечу на край света…

Лидия Валерьяновна. Когда ещё улетите… Вот смотрю я на вас, и так хочется мне сесть к вам совсем близко… Можно?.. Только на одну минуточку…

Подгорный. Ну конечно.

Лидия Валерьяновна (берёт скамеечку и садится около его ног). Вот так… Знаете, за что я вас люблю? За то и люблю, что вы такой слабенький, беспомощный, как былинка. Жалко-жалко вас станет иной раз… до слёз… Взяла бы душу свою, жизнь свою и всё бы отдала вам… только бы вам-то было хоть капельку жить лучше… Тоску вашу люблю… Всё-то вы ищете, ищете… Такой хрупкий, одинокий… А кругом вас шум, крик, толкотня… ваше одиночество люблю… Вашу башню… Вашу милую маленькую комнату наверху… И хорошо… и плакать хочется. (Закрывает лицо руками.)

Подгорный. Милая, хорошая вы моя… Полно же, полно… Ну, не падайте духом… Всё обойдётся, как-нибудь…

Лидия Валерьяновна. Нет-нет… Ничего. Это так. Всё хорошо будет. Вы знаете и не гоните. Чего же мне больше надо… Можно на прощание поцеловать вас?

Подгорный. Можно… (Молча берёт её за плечи и целует.)

В это время в дверях прихожей показывается Иван Трофимович. Он видит целующихся, поражённый отступает, хочет идти назад, но потом быстро проходит в правую дверь. Лидия Валерьяновна резко, с испугом отстраняется от Подгорного.

Подгорный. Что вы?

Лидия Валерьяновна. Иван Трофимович!

Подгорный (оборачиваясь). Да нет же – вам показалось.

Лидия Валерьяновна (волнуясь). Нет-нет… он прошёл в столовую.

Подгорный. Ну, значит, нас не заметили: иначе он не прошёл бы так…

Лидия Валерьяновна. Всё равно. Если бы и видел. Я и ему скажу: пусть и он знает. И если хочет – гонит из дому…

Подгорный. Да успокойтесь вы. Правда же, никого не было.

Лидия Валерьяновна. Который час?

Подгорный (смотрит на часы). Семь.

Лидия Валерьяновна. Скоро начнут собираться.

Подгорный. Не люблю я этих предварительных разговоров. Пойду наверх. Надеюсь, «Бранд» уже выспался. Когда всё будет готово, позовите меня.

Лидия Валерьяновна. Хорошо.

Подгорный (подаёт ей руку). Так – друзья?

Лидия Валерьяновна. Друзья.

Подгорный уходит. Лидия Валерьяновна после недолгой паузы садится за рояль и играет.

Пружанская (врывается из передней). Ах, душечка, да разве можно в вашем возрасте играть такие меланхолические вещи! Ха, ха, ха… Я прямо из заседания… В женском клубе чайная комиссия… Все говорят: «Куда вы, куда вы, Любовь Романовна». Я говорю: «Не могу, не могу. Народ прежде всего». А у меня сегодня заседание, посвящённое народу. Но что за прелестная вещица Андрея Евгеньевича в последнем номере! Не правда ли? Говорят, он стал обскурантом и написал что-то консервативное[41]41
  …написал что-то консервативное. – «Православие будет всегда на стороне наиболее консервативной политики данного исторического момента» (Свенцицкий В. Возможно ли «либеральное православие»? // Новое вино. 1913. № 3).


[Закрыть]. Я не верю, не верю, не верю! И пока не вложу пальцы свои, не поверю… Что же вы не играете, душечка, – сыграйте что-нибудь бравурное… Свободную русскую песню… Ну сыграйте же. А члены редакционной комиссии уже собираются?

Лидия Валерьяновна. Кажется, нет ещё.

Пружанская (садится). Ох, и устала я. Ни минуты покоя. Вчера, на заседании Лиги равноправия женщин[42]42
  …на заседании Лиги… – Действовавшая с 1907 Российская лига равноправия женщин имела многочисленные отделения по всей стране. Разработала для III Государственной думы два законопроекта в отношении избирательных прав женщин. Не путать с Союзом равноправности женщин (1905), Обществом охранения прав женщин (1910) и Обществом распространения практических знаний между образованными женщинами.


[Закрыть], председательница говорит: «Любовь Романовна, на вас лица нет. Вы должны пожалеть себя». Я говорю: «Общественное дело прежде всего. Если мы будем жалеть себя – женщина никогда не добьётся своих прав». Не правда ли? Сегодня утром, в отделении Общества свободного воспитания, я чуть не подралась с секретарём Грациановым[43]43
  …с секретарём Грациановым. – Николай Алексеевич Грацианов (1855-?) – доктор медицины, городской санитарный врач в Нижнем Новгороде, преподаватель Мариинского института, председатель местной секции Гигиенического общества. Печатался в центральной прессе (К вопросу о белых невольницах // Русский медицинский вестник. 1903. № 4). См. также прим. к с. 364.


[Закрыть]. Я говорю: «Вы смотрите на женщину чувственными глазами». А он говорит: «Как же прикажете смотреть иначе?» Вы представьте себе… Я говорю: «Душа, ум, сердце выше тела». Ну, он говорит, это зависит от того, какое тело… Ха, ха, ха. Возмутительно! Я говорю: «Это гадость». Никакой, говорит, гадости нет. Представьте, говорит, себе, что вы голодны и перед вами поджаренная курочка. И вдруг, вместо того, чтобы поскорей её есть, вы начнёте задаваться философским вопросом, есть ли душа у курицы… Ха, ха, ха… Понимаете… Я говорю: «Вы пошляк. Вы прямо пошляк». Не правда ли? Насилу нас разняли.

Входит Татьяна Павловна с кипой бумаг.

Ах, душечка, Татьяна Павловна, я вас жажду видеть, прямо жажду… Вы мне всё должны объяснить. Говорят, Андрей Евгеньевич написал нечто консервативное. Я не верю, я положительно не верю. Я должна вложить пальцы… Это ужас, это прямо ужас!

Татьяна Павловна (подаёт ей статью). Прочтите.

Пружанская. Сегодня решается моя судьба. В этой статье моя судьба. На заседании Общества нуждающихся официантов[44]44
  …Общества нуждающихся официантов… – В 1902 для защиты своих интересов и помощи нуждающимся трактирные служащие создали в Москве «Общество официантов и других служащих трактирного промысла».


[Закрыть] председательница говорит мне: «Вы нервны, вы сегодня страшно нервны». Я говорю: «Сегодня решается моя судьба». Но почему, душечка, вы не были на заседании?

Татьяна Павловна. Некогда.

Пружанская. Вам всегда некогда – потому, что вы ушли в кабинетную работу. Так нельзя. Кабинетная работа в нашу эпоху – преступление. Нужна живая общественная работа. Нам нужны люди, люди и люди.

Татьяна Павловна. Общественное дело требует подготовки, и я готовлюсь – таков мой принцип.

Пружанская. Татьяна Павловна, вы не правы. Заклинаю вас, но вы не правы. Я вчера говорю председательнице женского клуба: «Татьяна Павловна могла бы стать вождём женского движения, но она ушла в кабинетную работу». Это ужасно. И то и другое должно идти параллельно. Это аксиома.

Татьяна Павловна. Я с вами принципиально не согласна.

Входят доктор и Лазарев. Здороваются.

Пружанская (со статьёй в руках). Я вас жажду, Доктор. У меня что-то с сердцем.

Доктор. Влюблены.

Пружанская. Ха, ха, ха. Вечные шутки. Нет, что-то серьёзное – такое впечатление, как будто кто-то хватает рукой и держит, держит, держит…

Доктор. Вы вдова?

Пружанская. Ну да, что за вопрос.

Доктор. Вам необходимо выйти замуж.

Пружанская (ударяет его статьёй по руке). Противный. Я на вас рассержусь.

Доктор. Сердитесь на науку.

Лазарев (указывает на статью). Это что у вас, Любовь Романовна?

Пружанская. Статья Андрея Евгеньевича. Я ещё не верю – и хочу вложить пальцы… Это необходимо… Довольно, довольно, довольно. Я уединяюсь. Я хочу углубиться. (Усаживается и читает статью.)

Доктор. Как вы относитесь к статье Андрея Евгеньевича?

Татьяна Павловна. Возмущена.

Лазарев. А чем её объясняете?

Татьяна Павловна. Блажь.

Доктор. Всю эту историю раздули. Романтики, романтики, неисправимые романтики. Из простого недоразумения сделали событие.

Лазарев. Я не совсем понимаю, что мы будем обсуждать сегодня. Ведь убеждения Андрея Евгеньевича, несомненно, – дело его совести.

Татьяна Павловна (отчеканивает). Будет обсуждаться, как урегулировать редактирование журнала во избежание сюрпризов в будущем.

Лазарев. А…

Доктор. Уже все в сборе.

Татьяна Павловна. Сергей Прокопенко и Сниткин готовятся к заседанию. Иван Трофимович в столовой… Ершова нет.

Из столовой выходят Вассо и Сергей Прокопенко.

Вассо. Давай мнэ тисяча рублей – всё равно ничего купит нэ могу, кроме жареной колбасы и галянский сыр.

Сергей Прокопенко. Чушь, Таракан, городишь.

Вассо. Серьёзно говорю. Выхожу из дому – и то хочу купить, и другое хочу купить, а принесу жареной колбасы и галянский сыр. (Здороваются.)

Доктор (к Сергею Прокопенко). А где Николай Борисович?

Сергей Прокопенко. Дрыхнет где-то, по обыкновению.

Вассо. Опять наверх пробрался.

Сергей Прокопенко. Кстати, Таракан, пойди разбуди его, скоро начнётся.

Доктор. Это единственный здоровый человек из всей компании.

Вассо. Можьно, можьно… (Уходит.)

Лазарев. Ну как, Сергей Борисович?

Сергей Прокопенко. То есть?

Лазарев. Каково ваше настроение?

Сергей Прокопенко (мрачно). Вы – типичный буржуй, потому и спрашиваете о моём настроении: я живу не настроениями, а идеями и чувствами.

Лазарев. Ну, каковы ваши чувства?

Сергей Прокопенко. А об этом и спрашивать нечего, и так ясно.

Доктор. Григорий Петрович принадлежит к числу индивидуумов вопрошающих. Потому и говорит всегда тоном любопытствующего.

Сергей Прокопенко. Григорий Петрович ничего по-настоящему не любит, потому и говорит таким тоном о величайшем несчастии.

Лазарев. Откровенно говоря, несчастия не вижу.

Сергей Прокопенко (уставляется на него). Не видите?

Лазарев. Да, не вижу. Во всяком случае, этот факт свидетельствует о чём-то новом в духе Андрея Евгеньевича…

Доктор. И любопытном.

Лазарев. Да, и любопытном. Он вполне искренен, а это уж одно дорогого стоит.

Сергей Прокопенко. Мило.

Лазарев. Дело вкуса.

Сергей Прокопенко. Да-с, дело вкуса. Я в этом факте вижу только признак страшного падения.

Татьяна Павловна. Правильно.

Сергей Прокопенко (волнуясь). В лице Андрея Евгеньевича мы теряем не только громадную интеллигентную силу – мы теряем… (Встаёт в позу.) Это подрывает веру в наше великое дело, в будущность интеллигенции, в будущность нашего народа. И если мы оправимся от этого удара, если творческие силы…

Входят Вассо и Николай Прокопенко.

Николай Прокопенко (кричит). Верно, верно. Согласен. Довольно! Мы вас поняли.

Доктор. Сергей Борисович произнёс целую надгробную речь.

Николай Прокопенко. И не разбудил покойника. Изумительно!

Сергей Прокопенко. Ты ещё тут со своими дурацкими остротами.

Николай Прокопенко. О-го-го-го… Береги свои силы на вечер. За кем же дело, господа?

Татьяна Павловна. Ершова нет.

Входит Ершов.

Доктор. А вот и он.

Ершов. Разве уже все в сборе? (Здоровается.)

Татьяна Павловна. Ждали вас.

Ершов (оглядывает комнату). Но нет Ивана Трофимовича – его присутствие очень важно.

Сергей Прокопенко. Иван Трофимович в столовой, у него голова болит.

Доктор. В таком случае можно начинать.

Сергей Прокопенко. Разумеется.

Татьяна Павловна. Вассо, сходите за Андреем Евгеньевичем.

Вассо. Можьно, можьно… (Уходит.)

Пружанская (вскакивает с места). Это невероятно. Это нечто феерическое! Господа, мы должны спасти Андрея Евгеньевича! Это наш долг. Я всегда говорила: «Андрей Евгеньевич – гордость России». Мне в женском клубе говорят: «Любовь Романовна, вы увлекаетесь». Нет, говорю, я не увлекаюсь. Увидите, увидите: Андрей Евгеньевич спасёт Россию… Мы обязаны встать перед ним на колени и просить, просить, просить, чтобы он не губил своего таланта. Эта защита невежества, суеверий, домовых… Это ужасно… нет, я почти не могу… У меня даже сердце дрожит, я вся дрожу… Андрей Евгеньевич должен быть спасён! Должен.

Доктор. Успокойтесь, милая Любовь Романовна, и берегите ваше сердце. Андрей Евгеньевич не погибает, и спасать его не придётся.

Пружанская. Доктор, вы страшно легкомысленны. Вы не знаете жизни. Я вам всегда это говорила. Вы живёте в мире инфузории. Все великие писатели переживали кризис. У Андрея Евгеньевича кризис. Мы должны, мы обязаны ему помочь. Это наш долг, да, да, да! И не возражайте! Я даже не хочу слушать. (Входит Вассо.)

Вассо. Идёт.

Общее движение. На своих местах остаются Вассо и Лидия Валерьяновна. Сергей Прокопенко ходит по комнате.

Татьяна Павловна. Садитесь к столу, господа.

Доктор. Я предпочитаю роль объективного наблюдателя и потому сажусь в отдалении.

Лазарев. У меня заразились.

Ершов. Лидия Валерьяновна, вы тоже наблюдаете?

Лидия Валерьяновна. Да. Наблюдаю.

Татьяна Павловна. Любовь Романовна, к столу.

Пружанская. Непременно, непременно, я хочу быть ближе к Андрею Евгеньевичу.

Ершов. Но где же Иван Трофимович, сходите за ним кто-нибудь.

Лидия Валерьяновна. Я схожу.

Вассо. Сидите, Лидия Валерьяновна, я всех созову, как татарский мулла… (Уходит.)

Сергей Прокопенко (вслед ему). И Сниткина позовите, он в угловой, пишет.

Николай Прокопенко (к Сергею). Будет тебе выхаживать, как маятник.

Сергей Прокопенко. Не твоё дело.

Доктор. Как врач присоединяюсь к Николаю Борисовичу: вы взвинчиваете нервы.

Пружанская. Сядьте, сядьте. Умоляю вас. Я и так как на булавочках.

Сергей Прокопенко садится. Входит Подгорный. Всё разом стихает.

Подгорный. Здравствуйте. (Здоровается со всеми и усаживается поодаль от стола.)

Татьяна Павловна. Я полагаю, господа, надо выбрать председателя.

Николай Прокопенко. Это зачем?

Ершов. Для порядка не мешало бы.

Подгорный. К чему, господа, председатель? Ведь дело очень простое – цель нашего собрания…

Входят Вассо и Сниткин.

Вассо. Иван Трофимович просил не дожидаться – он после придёт.

Небольшая пауза.

Подгорный. Цель нашего собрания – устранить возможность таких историй, как вчера в типографии. Вопрос этот, по-моему, чрезвычайно прост. Виной всему я: мои взгляды расходятся со взглядами всех остальных. Отсюда выход ясен: руководителем журнала я больше быть не могу. Пусть редактирует кто-нибудь другой, ну хоть Сергей Борисович или, наконец, несколько лиц. А я буду участвовать на правах простого сотрудника. Что понравится – печатайте. Что не понравится – не печатайте. Вот и всё.

Пружанская. Андрей Евгеньевич, я умоляю вас…

Сергей Прокопенко (перебивает). Позвольте… Умолять вы будете после…

Ершов. Господа, я призываю всех ораторов к хладнокровию.

Сергей Прокопенко. Андрей Евгеньевич действительно решил вопрос просто. Очень просто… Слишком даже просто… Но я не понимаю, я решительно отказываюсь понимать… каким образом можно до такой степени ослепнуть…

Доктор. Без резкостей.

Пружанская. Вы не имеете права…

Сергей Прокопенко. Оставьте меня в покое – всякий говорит, как умеет.

Подгорный. Пожалуйста, пожалуйста. Я очень хочу вас выслушать.

Сергей Прокопенко. Неужели вы не понимаете, что ваше предложение всё переворачивает вверх дном. Ведь мы живые люди. У нас живое дело. И вы душа этого дела. Вы объединяли нас. Вы были наш вождь, наше знамя. Мы верили в вас. Шли за вами… И теперь узнаём, что с вами что-то случилось, и вы стали «не согласны со всеми». Это трагедия. Это смертельный удар всем нашим лучшим мечтам. А вы говорите – «просто». И предлагаете, точно речь о каких-то неодушевлённых предметах: это сюда переставить, а это сюда переставить – и дело в шляпе… Мило. Очень мило.

Сниткин. Андрей Евгеньевич, собственно говоря, ставит вопрос слишком, так сказать, на деловую почву.

Ершов. А мне кажется деловая постановка совершенно правильной. И лирика Сергея Борисовича совсем ни к чему здесь.

Подгорный. Да. Я, действительно, ставлю вопрос деловым образом. И делаю это вполне сознательно. Я исхожу из фактов. Факты таковы: журналом может руководить только тот, кто солидарен с большинством. Я не солидарен, значит, руководителем быть не могу. Помогать вам буду, а руководителя выберете другого. Согласитесь же, господа, что выход этот неизбежен. К чему докапываться, почему мы разошлись? Что со мной случилось, кто я такой… Вы говорите, это трагедия. Допустим, даже трагедия. Но она неизбежна. Она уже есть. И нам надо найти из неё выход. Этот выход один. И я на него указываю. По-моему, всё это так ясно.

Лазарев. Вы не совсем правы, Андрей Евгеньевич, кроме чисто практической стороны дела существует сторона внутренняя. Вполне естественная потребность понять влияние целиком. Вы разошлись с товарищами, но они даже толком не знают: почему, отчего, как это случилось? Вы человек очень замкнутый, переворот назревал в вас постепенно, но для нас всех он является полнейшей неожиданностью. Если же брать сторону практическую, всё-таки вы не правы. Выход не один. Допустим, товарищи вас убедить не могут. Но, может быть, вы, рассказав им всё толком, сможете убедить их. На что бы лучше. Вы тогда по-прежнему останетесь руководителем журнала, который примет несколько иное направление.

Пружанская. Вот именно. Я тоже говорю. Мы будем умолять Андрея Евгеньевича. Мы должны…

Сергей Прокопенко. Да не мешайтесь вы, наконец, с вашими мольбами.

Ершов. Недоумеваю: разве «новое направление» Андрея Евгеньевича недостаточно ясно изложено в его статье? Какие ещё требуются пояснения? Я опять-таки говорю, что всецело присоединяюсь к Андрею Евгеньевичу, к его чисто деловой постановке вопроса. Так и ему легче, и нам легче.

Сергей Прокопенко. Нет-с, извините, пожалуйста: я считаю необходимым договориться до конца. Уж если на то пошло, то мы должны ещё выяснить, может ли Андрей Евгеньевич и сотрудничать, да.

Доктор. Не горячитесь, не горячитесь, Сергей Борисович.

Николай Прокопенко. Зарвался, Серёжка.

Сергей Прокопенко. Я говорю совершенно хладнокровно. Мы вправе потребовать от Андрея Евгеньевича объяснений, и он обязан их дать.

Подгорный. Каких объяснений?

Сергей Прокопенко (вспылив). Объяснений вашей измены, если вам угодно.

Общий шум.

Лазарев. Сергей Борисович!

Пружанская. Это ужасно. Я не солидарна. Я совершенно не солидарна. Андрей Евгеньевич, умоляю вас…

Подгорный. Позвольте, позвольте, господа, на резкости я не обижаюсь. Но здесь не резкость, а неправда. Я никому и ничего не изменял. А действительно много пережил и теперь всё вижу по-новому. Идти же против своей совести не могу.

Лазарев. По-моему, Андрей Евгеньевич, самое лучшее – объясниться.

Подгорный. Хорошо. Если вы этого непременно хотите. Только, по-моему, это всё ясно.

Сергей Прокопенко. Совершенно не ясно.

Подгорный. Аркадий Тимофеевич совершенно прав, что моё теперешнее направление, или, вернее сказать, настроение, вполне высказано в моей статье – и, право, я не знаю, что ещё могу добавить для пояснений. «Новое», что случилось со мной, – это то, что я окончательно сознал, что ни во что по-настоящему не верю, сознал также и то, что в этом источник всех моих и, вообще, человеческих несчастий. Не веру в Священное Писание я имею в виду. А, понимаете ли, вообще всякую веру[45]45
  …вообще всякую веру… И в домовых. – Ироническая реплика Прокопенко выявляет ущербность построений Подгорного, ибо не всякая вера целительна. Ср.: «– А можно ль веровать в беса, не веруя совсем в Бога? – засмеялся Ставрогин. – О, очень можно, сплошь и рядом, – поднял голову Тихон и тоже улыбнулся» (Достоевский. 11, 10). В России конца XX в. освободившиеся от партийного гипноза люди поспешили найти ему замену; обиходной стала фраза «ну, надо ведь во что-нибудь верить!», покрывавшая увлечение магией и «нетрадиционными» религиями. Многих сгубила неспособность увидеть разницу между призраками и бестелесными существами, а пуще – разобраться в сущности последних. «Христианин ограждает себя от опасности демоническое действие или внушение счесть за Божественное и таким образом научается не внимать духам обольстителям и учениям бесовским и не воздавать божественное поклонение демонам» (прп. Силуан Афонский. Указ. соч.).


[Закрыть].

Сергей Прокопенко. И в домовых.

Подгорный. Ну, зачем в домовых. Вот было время, когда русская интеллигенция верила в свой прогресс, в социализм, в своих вождей, наконец, – по-настоящему: «верую», не потому, что кто-то что-то «доказал», а потому, что так подсказывало сердце. Было особое чувство веры. Такая вера – во что бы она ни была, хотя бы в безбожье, – всё равно всегда религиозна. И потому подымает человеческую душу[46]46
  Такая вера… хотя бы в безбожье… всегда религиозна. – И деизм, и атеизм в равной степени могут быть названы религиозными доктринами, поскольку определяются той или иной верой (утверждаются в невидимом). Но не всякая вера становится религией, возможна и религия при отсутствии веры. «Все, и правители, и управляемые, руководствуются макиавеллевскою заповедью: «Если бы не было Бога, следовало бы его выдумать», – но <…> довольствуются либо призраком, либо каким-нибудь подобием религии. Кажется, мы дали бы самое точное определение настоящего состояния, сказав, что латинская идея религии превозмогла над христианскою идеею веры, чего доселе не замечают. Мир утратил веру и хочет иметь религию, какую-нибудь; он требует религии вообще» (Хомяков А. Сочинения богословские. СПб., 1995. С. 146).


[Закрыть]. Вера (опять говорю, во что бы ни веровать, в данном случае безразлично) соединяет человека не теоретически, а психологически с вечностью. И потому открывает человеческой душе неиссякаемый источник сил[47]47
  …подымает человеческую душу… соединяет… с вечностью… открывает… источник сил. – «Ведая Бога, все и совестность являют, и чтут Бога, и молятся Ему, и чают будущей жизни <…> Сила, содержащая все такие верования и убеждения, есть дух». Душа «вследствие соединения её с духом, иже от Бога <…> обнаруживает сверх того высшие стремления и восходит на одну ступень выше, являясь душою одуховленною» (Феофан Затворник, свт. Что есть духовная жизнь… М., 1997. С. 52–53). «Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире» (1 Ин. 4, 1), «и бесы веруют и трепещут» (Иак. 2, 19). Подгорный выносит Бога за скобки, и в этом его ошибка. «Питаемый молоком несведущ в слове правды, потому что он младенец» (Евр. 5, 13).


[Закрыть]. Вот эту-то веру и потеряли мы. Потеряли постепенно, незаметно для самих себя. Все идеалы и то, что вы называете «направлением», и слова разные – всё осталось как будто бы по-прежнему. А души нет[48]48
  А души нет. – Неудачное сравнение (не души – духа!) вновь показывает, что Подгорному предстоит ещё долгий путь духовного познания. Источник, питающий душу, преображающий её из животной в человеческую, есть Дух Божий.


[Закрыть]. По инерции несколько поколений говорили ещё горячие слова, но они становились с каждым годом всё холодней, всё холодней, – и наконец в наши дни не хватает сил даже на обман. И откуда взяться силам, когда мы, вытравив в себе веру, оторвали себя от источника, питавшего наши души. И, в конце концов, слова наши до того бессильны, что даже обмануть никого не могут. И писатели, и общественные деятели, и художники – словом, все – открыто должны признаться, что живут они неизвестно зачем, неизвестно как, без всякой твёрдо намеченной цели, без всякой веры в будущее. И что научить они ничему не могут, потому что сами ничего не знают. Все изолгались, развратились, загнили, оскотинились. А те, кто унаследовал от прежних поколений «честность», вот ту честность русской интеллигенции, о которой так часто говорит Сергей Борисович, – те поняли: опустились, состарились, не начиная жить, – ибо замкнулись в заколдованный круг неверия. Это я и раньше чувствовал, но смутно и отрывочно. И потому мог ещё думать, что журнал, издательство и прочее и прочее и прочее соединит нас с народом. А теперь вижу и чувствую всем своим сердцем, что это самообман. (Движение.) Да-да, господа, самообман. Народу нам сказать нечего. Решительно нечего нам идти к нему на выручку. Слушайте, господа, я знаю одного старика, который верит, что мы доживаем «остальные времена», потому что нищие стали ходить с красными и жёлтыми батогами. Вы смеяться будете, если я вам скажу, что я преклоняюсь перед этим стариком.

Сергей Прокопенко. И перед верой в домовых.

Лазарев. Не мешайте вы!

Подгорный. Да, и перед верой в домовых, если хотите. Перед самой способностью веры… Когда я это сознал, я сознал и то, что через журнал к народу не подойдёшь, что мы, попросту говоря, сами себя обманываем и его обмануть хотим. Как подойти, я ещё не знаю, но только не так, только не так… Но подойти неизбежно – это я знаю, кажется, наверное. Подойти, чтобы исцелиться от нашего растления, чтобы через народ, через веру его снова соединиться с той вечностью, от которой мы себя оторвали. Я прямо говорю, не притворяясь. Я не уверен и в том, что это возможно, но я знаю, что это единственный выход, и если у нас не хватит сил слиться с верой народной, – на русской интеллигенции надо поставить крест[49]49
  …на русской интеллигенции надо поставить крест. – Многозначность сродни строкам А. Н. Башлачёва: «Если ты ставишь крест на стране всех чудес, значит, ты для креста выбрал самое верное место» («Триптих»).


[Закрыть]. Всё разлетится вдребезги[50]50
  Всё разлетится вдребезги. – «Безбожие русской интеллигенции есть не только роковая для неё самой черта, но это есть проклятие и всей нашей жизни» (Булгаков С. На пиру богов // Из глубины. М., 1991. С. 131).


[Закрыть]. Последняя «честность» исчезнет через два-три поколения[51]51
  …через два-три поколения… – Ср.: «…чрез поколение, много чрез два, иссякнет наше православие» (Феофан Затворник, свт. Письма о христианской жизни. М., 1997. С. 139).


[Закрыть], и люди начнут попросту душить друг друга, превратятся в духовных зверей, отдадутся в рабство сладострастия, лжи и всякой мерзости.

Сергей Прокопенко. Лучше разврат, коли так, чем домовых бояться да пудовые свечи ставить[52]52
  Лучше разврат… – Схожего мнения придерживался Л. Толстой: «Если мальчик ходит по скверным местам и кутит, то больше шансов, что он выберется, чем если он берётся рассуждать о Боге» (Гусев Н. Два года с Толстым. М., 1973. С. 70).


[Закрыть].

Подгорный. Вот тут-то мы с вами и расходимся. Я уверен, что русский народ способен создать своё новое просвещение, свою новую культуру, не ту, которую мы хотим привить ему. Нас научили культуре, выросшей совсем из других духовных начал. Я хочу, чтобы из основ народной веры выросла своя культура, своя новая, неведомая нам цивилизация. Не из веры в домовых, а из способности в них веровать, из того чувства веры, в которой вся суть души народной. В этой работе потребуются и интеллигентные силы, но такие, которые отказались быть в роли учителей и, прежде чем учить чему-то народ, научились бы у него главному умению – веровать. Вот всё, кажется, господа.

Пружанская. Андрей Евгеньевич, я побеждена, я вижу новые горизонты; Андрей Евгеньевич, я всегда говорила – вы гениальный оратор, я не преувеличиваю, на заседании…

Николай Прокопенко. Я лишаю вас слова.

Лазарев. Во всяком случае, это очень интересно.

Сергей Прокопенко. Теперь на речь Андрея Евгеньевича я должен тоже сказать речь. И не оставлю камня на камне от этой постоянной болтовни.

Доктор. Задерживающие центры, Сергей Борисович, задерживающие центры!..

Лазарев. Позвольте, Андрей Евгеньевич, один вопрос, для пояснения: каков же ваш план для осуществления всего того, что вы здесь говорили?..

Подгорный. Никакого. Я ничего не знаю. Никуда не зову. Я скорей спрашиваю так же: верно ли? Что старое не верно, это я знаю. Но нет ли ошибки в новом?

Татьяна Павловна. Сплошной вздор.

Входит Иван Трофимович.

Иван Трофимович (неожиданно громко). Господа, я извиняюсь… Перерву… Я должен сказать публично… Вот что… Андрей Евгеньевич играет роль… Одним словом… (Кричит, совершенно не владея собой.) Вы любовник моей жены!.. Вы подговорили её взять у меня на ваш журнал деньги!.. Да, деньги!.. Вы живёте на содержании вашей любовницы!..

Лидия Валерьяновна (срываясь с места, её удерживают). Молчи… Молчи…

Общий шум.

Пружанская. Доктор, доктор…

Иван Трофимович. Я всё знаю… Я теперь всё знаю… Мне писали письма… Я не верил… но сегодня я видел собственными глазами, как вы целовались с моей женой. Вы – негодяй!

Подгорный. Вы с ума сошли… Какая грязь… Если бы это касалось меня… Я смолчал бы… Но Лидия Валерьяновна…

Лидия Валерьяновна (твёрдо). Андрей Евгеньевич, если мы друзья, я вас прошу предоставить всё мне…

Иван Трофимович. Всё это не то, не то, не то…