Текст книги "Тарас Шевченко. Его жизнь и литературная деятельность"

Получив деньги, Шевченко рассчитался с хозяйкой и отправился в Петербург. Но Петербург теперь уже не прельщал его. Он просто следовал благоразумному совету, который дал ему генерал-губернатор. Приехав же, он начал тосковать и рваться на родину. Поэту было уже 45 лет. Он, вечный скиталец, устал. Он искал теперь покоя и приюта, в котором так долго отказывала ему судьба. Признанный певец своего народа, смешно сказать, не знал, куда ему голову преклонить! Его приютила Академия художеств, где он, точно на биваках, расположился на антресолях. Но ведь не вечный же это был приют. Наконец, вести постоянно бивачную жизнь тяжело человеку и не его лет. А затем эти гостиные, эти разговоры, праздные разговоры, эта вечная сутолока. И в результате – приступы, опасные и вместе с тем роковые в данных обстоятельствах приступы разгула. Все это становилось невыносимым… Долго поэт искал своей доли и в этих поисках блуждал, боролся и страдал в лабиринтах русской культурной жизни; обследовав ее вдоль и поперек, он наконец нашел выход: он оставит шумный свет, он возвратится туда, откуда пришел; там, на берегу Днепра, он построит себе хату и будет жить среди своего народа. Конечно, он и там будет продолжать делать свое дело, петь чудные песни и будить уснувшую мысль. Жизнь с народом возвратит ему прежнюю силу и бодрость, а расширенная тяжким опытом и усиленной работой мысль еще глубже проникнет в существо народной жизни. Вообще решение поэта переселиться на берег Днепра и жить среди народа мы должны приветствовать как в высшей степени благодетельный поворот в его жизни.

Он устал, говорят нам. Было от чего, ответим мы. Но тяжкие испытания не лишили его творческой силы и способности “глаголом жечь сердца людей”… И кто знает, какие бы песни мы услышали из уст его, если б ему довелось осуществить свою мечту и пожить в своей хате над Днепром… “Слава мне не помогает, – пишет он Варфоломею Шевченко, – и если, думается мне, я не заведу собственного очага, то она меня и в другой раз погонит туда, куда Макар телят гоняет пасть. Так или иначе, а необходимо же куда-нибудь приклониться. В Петербурге я не высижу: он меня задавит. Тоска такая, что пусть Бог хранит от нее всякого крещеного и некрещеного человека…” И он торопит своего друга с покупкою места под усадьбу. После нескольких неудачных осмотров и попыток купить они выбрали, наконец, место возле Канева, на правом берегу Днепра.

“Там, на высокой горе, – пишет ему Варфоломей Шевченко, – есть лесочек, посреди того лесочка – полянка; далеконько от города; внизу несколько рыбачьих хат. На горе очень много диких яблонь и груш; можно будет садик развести. “Любый староденный Днипро” будет казаться тебе под самыми ногами. Криничная вода недалеко, а рыба каждое утро будет свежая, так как рыболовы будут ее возить мимо твоего порога…” Такая идиллия ожидала Шевченко, и она, казалось, близилась к осуществлению. Скоро над этой горой действительно был водружен крест, но не тот, который ставят плотники при постройках, а печальный могильный крест…

Но одинокая бобыльская жизнь, даже в хате над Днепром, не могла особенно привлекать Шевченко; он не вынес бы одиночества. Отсюда понятны настойчивость и торопливость, с какими он хочет во что бы то ни стало “сдружиться”. Он ищет, очевидно, уже не жену и подругу, а просто хозяйку; поэтому-то и неудачи не особенно задевают его. Начинает он с Хариты, крепостной девушки, служившей по найму у Варфоломея Шевченко; он спрашивает в письме, не сватает ли ее кто, и просит Варфоломея, если нет, чтобы он выпытал, не пойдет ли она за него замуж. Приятель был озадачен таким выбором и пытался убедить поэта, что Харита ему не пара. “Человек ты письменный, – пишет он, – дело твое такое, что, живучи над Днепром в одиночестве, только с женою, ты почувствуешь когда-нибудь, может быть, надобность похвалиться перед женою, что вот тебе пришла такая-то мысль, что вот что ты написал, да и захочешь прочесть ей. Что же тебе скажет Харита?… Тогда ты еще больше затоскуешь. Или если Бог даст деток, кто же покажет им дорогу?…” На это поэт отвечает: “Твои рассуждения хороши, спасибо тебе! Ты только забыл одно: я по плоти и духу сын и родной брат нашего бесталанного народа, так как же я могу соединиться с… панскою кровью? Да и что такое образованная барышня будет делать в моей мужичьей хате… Мать – при всяких условиях мать: если она любящая и разумная, то и дети выйдут в люди; если же она хотя бы и образованная, но лишена разума и сердца, то и дитя вырастет негодяем, все равно как в шинке…” Он настоятельно и не в одном письме просит друга, чтобы тот устроил дело в его пользу, а иначе угрожает жениться на такой “шерепи”, что и ему стыдно станет. Однако Харита заупрямилась; она считала Шевченко за пана и боялась, что тот хотя и выкупит ее, чтобы жениться, но затем закрепостит на весь век. Поэтому Хариту пришлось оставить, хотя и не без сожаления; поэт просит высмотреть для него другую дивчину, даже вдову, лишь бы “честного роду”. И не одному только названому брату он дает такие поручения. Раньше он о том же просил жену Максимовича. “Жените, – просит он ее, – будьте так добры. А то, если не жените, то и сам Бог не женит, так и пропаду бурлаком на чужой стороне…” Наконец сам поэт встретил у знакомых в Петербурге одну девушку: хохлушку, крепачку и сироту, то есть именно то, что ему было нужно, – и остановил на ней свой выбор. Лукерья, так звали ее, была очень миловидной девушкой, но ленивой, неряшливой и необыкновенно ветреной. Ей не нравился Шевченко, “старый та сердитый”, но она готова была выйти за него замуж, потому что считала его богачом. Шевченко объявил ее громогласно своей невестой, возил даже к графине Толстой, поместил на отдельной квартире, причем “господа” боялись отпустить девушку, и он, присевши к столу, тут же написал экспромтом стихотворение:

 
Моя ты любо! Мiй ты друже!
Не й муть нам виры без хреста,
Не й муть нам виры без попа,
Рабы, невольныкы недужи!
 

Он стал обшивать ее и дарил ей разные подарки. Однако недолго продолжалось это увлечение. Неряшливость Лукерьи страшно бесила его и привела в конце концов к полному разрыву. Эта неудавшаяся женитьба закончилась следующим трагикомическим объяснением в присутствии посторонних лиц. “Лукеро, – говорит поэт, – скажи правду, обращался ли я когда-нибудь с тобою вольно?” – “Нет”,– тихо отвечает та, потупившись. “А может быть я сказал тебе когда какое-нибудь неприличное слово?” – “Нет”. Тогда он вдруг поднял кверху обе руки, затопал ногами и не своим голосом, в исступлении закричал: “Так убирайся же ты от меня!.. Иначе я задавлю тебя!..” Лукерья стрелой вылетела из комнаты. Поэт, однако, не примирился со своими неудачами и до самой смерти, по-видимому, продолжал разыскивать себе невесту. Много успешнее шли его хлопоты по освобождению родных братьев и сестры из крепостной зависимости. Как мучило поэта их положение, видно из заключительных слов его “Автобиографии”. “И что же я купил у судьбы своими усилиями не погибнуть, – говорит он. – Едва ли не одно страшное уразумение своего прошедшего. Оно ужасно, оно тем более для меня ужасно, что мои родные братья и сестра, о которых мне тяжело было вспоминать в своем рассказе, до сих пор крепостные. Да, милостивый государь, – обращается он не только к редактору “Народного чтения”, где помещена была эта “Автобиография”, но к каждому читателю, – они до сих пор крепостные!” Мысль об их освобождении не покидает его даже накануне всеобщей “воли”. Может быть, он опасался, что они будут отпущены на волю без земли. Впрочем, и помимо этого всякая минута, проведенная родными на панщине, всякий час подневольной жизни, очень легко, как он хорошо знал, превращавшийся в несчастие целой жизни, мучили его, и он спешил высвободить их. План освобождения обсуждался сначала поэтом с Варфоломеем Шевченко. Помещик соглашался отпустить крепостных, но без земли и с тем условием, чтобы получившие вольную немедленно выселились из его владений. Шевченко предупреждал родных, чтобы они не соблазнялись такой свободой, и предлагал помещику заплатить по 85 рублей за душу с земельным наделом; тот не согласился. Дело изменилось, когда в нем приняло формальное участие “Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым”, и Шевченко получили свободу еще при жизни поэта, за несколько месяцев до обнародования манифеста 19 февраля.

Но не одни только личные и семейные дела занимали поэта в эти последние годы его жизни. Еще раньше он задумал второе издание “Кобзаря” с присоединением “Гайдамаков” и других стихотворений, написанных позже; он хотел выпустить эту книгу под общим названием “Поэзия Т. Шевченко”. Не находилось только подходящего издателя. Во время же поездки в Малороссию он посетил сахарный завод Яхненко и Симиренко, и здесь Симиренко предложил ему материальную поддержку. Согласно обещанию, он выслал поэту в Петербург 1100 рублей на издание с тем, чтобы ему было прислано соответствующее число экземпляров книги. Много было хлопот с цензурой; стихотворения пересылались из главного управления в комитет несколько раз, и дело затянулось бы, вероятно, надолго, если бы Шевченко не обратился к министру народного просвещения Ковалевскому, который и разрешил печатание предоставленной ему властью.

Новое издание “Кобзаря”, хотя далеко не полное, было встречено малороссами с восторгом. Так, г-н Кулиш писал Шевченко из Полтавы, что там не только люди интеллигентные, “а всяка душа письменна и щира” носится с его “Кобзарем” как с какой-нибудь драгоценностью, но что, впрочем, полтавцам скоро не нужна будет эта книга, так как они выучат все стихи на память; да чуть ли не по “Кобзарю” они и Богу молятся, замечает он. На этот раз и столичная критика в лице своих лучших представителей отнеслась сочувственно к Шевченко. Она уже признавала за малороссами право и способность говорить на родном языке, а на стихотворения украинского поэта указывала как на интересные “не для одних только страстных приверженцев малороссийской литературы, но и для всякого любителя истинной поэзии”.

Покончив с изданием “Кобзаря”, Шевченко приступил к новому и огромному делу, которое могло бы наполнить многие годы его жизни. Когда идея об освобождении крестьян была разработана литературою в пределах предоставленной ей возможности, и само освобождение должно было совершиться не сегодня-завтра, то естественно, что мысль лучших людей занялась другим первостепенной важности вопросом – просвещением народа. Сегодняшнему крепостному, живущему по указке своего господина, завтра придется жить своим умом; важно и необходимо не только для него лично, но и для всего общества, чтобы он устроил свою жизнь добропорядочно, осмысленно, вообще разумно. Но возможно ли это, если свободный народ будет пребывать в таком же мраке невежества, как и в эпоху своего закрепощения? Конечно нет. Необходимо заняться распространением грамотности и знаний. В ту пору это дело было еще совершенно новым, и непочатая нива народного просвещения казалась просто беспредельной. Но и увлечение, и энергия проснувшегося общества были также немалы. В разных местах по селам и городам начали возникать школы. Тут-то и открылся новый пробел: не оказалось не только народной литературы, но даже букварей, приспособленных для народных школ. Шевченко задолго еще до этого порыва, охватившего русское общество, прекрасно сознавал и понимал настоятельную необходимость для народа образования. Читатель не забыл, вероятно, что еще в глухие сороковые годы он обсуждал вместе с киевскими приятелями разные планы по части освобождения и просвещения народа. Но тогда дело дальше разговоров не пошло. Теперь было другое время. Еще в Нижнем Новгороде, на пути из ссылки в Петербург, Шевченко получил письмо от Костомарова, в котором наш известный историк между прочим говорит, что настало время проснуться нашему народу и начать действовать своим разумом. В царском рескрипте, продолжает он, сказано, что следует открывать повсюду школы и заботиться о просвещении народа, и мы должны воспользоваться этой царской милостью: нужно заводить Школы по деревням и обучать детей, а для этого нужно то, по чему учиться. “А то теперь всякий станет насмехаться над нами: вот, скажет, писали, писали и повести, и комедии, и романы, а самое главное забыли… Теперь нам нужна своя грамматика, краткая естественная история, краткая география да космография, да книжки о законах, приноровленные для народа…” А Кулиш в это же время предлагал Шевченко заняться рисованием картин для народа из истории Малороссии с подписями из его дум или для этой цели составленными; сам же брался отпечатать их и пустить в продажу по дешевой цене. Но Шевченко тогда сам находился на перепутье и не знал, куда еще вынесет его житейская волна. Только побывав на родине и возвратившись в Петербург, он снова обращается к своему давнишнему намерению принять непосредственное участие в распространении грамотности среди народа. Составленный им малорусский букварь представляет первую его попытку в этом направлении. Затем он задумал написать, также на малорусском языке, арифметику, этнографию с географией и историю для народа. “Если бы Бог помог мне, – говорит он в письме к Чалому, – сделать это маленькое дело, то большое сделалось бы само собою…”

Но эти начинания остались неоконченными. С конца 1860 года поэт стал серьезно недомогать. Он не мог уже лично принимать участие в собраниях по поводу нового журнала “Основа”, посвященного интересам южнорусской жизни, хотя издание такого журнала составляло его давнишнюю мечту. Доктора констатировали водянку и советовали ему беречься. Он безвыходно сидел дома. 2 января 1861 года он с трудом уже мог написать письмо Варфоломею. “Утомился, – говорит Шевченко, – словно копну ржи за одним заходом смолотил”. Болезнь быстро развивалась, бросилась на грудь, и лекарства уже не облегчали положения больного. 24-го февраля он пишет одному знакомому: “Я болен другой месяц: не только на улицу, меня и в коридор не пускают. И не знаю, чем кончится мое затворничество”. 25-го февраля, в день своих именин, он не мог уже встать; пришедшие к нему друзья застали его в страшных муках: он сидел на кровати и тяжело дышал. “Вот если бы мне добраться домой, – говорил он, выслушивая поздравления и телеграммы от земляков, – может быть, я и поправился бы”. День прошел крайне беспокойно: больной не мог найти себе места на кровати; он то оставался один и пробовал заснуть, то звал кого-нибудь из приятелей или доктора. Ночь – также; боль в груди не позволяла ему лечь, и он просидел все время на кровати, упершись в нее руками. Наконец на следующий день, 26 февраля в пять часов утра, он выпил стакан чаю и спустился вниз, в свою мастерскую; но здесь с ним сделалось дурно, и он упал. Через полчаса не стало Тараса Григорьевича Шевченко. Не стало человека, но вместо него остался на долгие времена “Кобзарь”, трогательными и пламенными песнями которого будут зачитываться люди до тех пор, пока будет существовать малорусский или вообще русский язык…

Прах Шевченко похоронили сначала на Смоленском кладбище в Петербурге, а потом перевезли в гробу, покрытом по казацкому обычаю червонной (красной) китайкой, на Украину, исполняя волю умершего, выраженную в известном стихотворении:

 
Як умру, то поховайте
Мене на могилi
Серед степу широкого
На Вкраїнi милiй:
Щоб лани широкополi
I Дніпро, i кручі
Були виднi, було чути
Як реве ревучий.
 

И теперь всякий проезжающий по Днепру и даже ничего не слышавший о Шевченко невольно обращает внимание на одинокий крест, подымающийся к небу над высоким обрывистым берегом недалеко от Канева. Там, под громадным курганом, напоминающим стародавние могилы, покоится прах народного поэта; а дух его витает “серед степу широкого, на Вкраiнi милiй”.

ГЛАВА V. ШЕВЧЕНКО КАК ПОЭТ И ХУДОЖНИК

Мнения некоторых писателей. – Что такое великий народный поэт? – Содержание поэзии Шевченко. – Отношение народа к его личности. – Шевченко как художник

Более трех десятилетий прошло уже со времени смерти Шевченко, а наша литературная критика все еще не оценила и не может оценить в полном объеме художественные произведения этого своеобразного, самобытного таланта и дело, совершенное им. Тем менее, конечно, читатель вправе ожидать такой оценки в настоящей биографии. Мы приведем мнения некоторых компетентных лиц и ограничимся самыми общими замечаниями.

“Шевченко, – говорит Добролюбов, – поэт совершенно народный, такой, какого мы не можем указать у себя. Даже Кольцов не идет с ним в сравнение, потому что складом своих мыслей и даже своими стремлениями иногда отдаляется от народа. У Шевченко, напротив, весь круг его дум и сочувствий находится в совершенном соответствии со смыслом и строем народной жизни.

Он вышел из народа, жил с народом и не только мыслью, но и обстоятельствами жизни был с ним крепко и кровно связан. Был он и в кругу образованного общества, малорусского и великорусского, но долгое время встречал в нем лишь отталкивающую презрительную грубость, притеснения, насилия, несправедливость, и зато, при первых же лучах нравственного свободного сознания, тем сильнее устремился он душою к своей бедной родине, припоминая ее сказания, повторяя ее песни, представляя себе ее жизнь и природу…” Еще определеннее и резче выражается Костомаров. “Шевченко, – говорит он, – как поэт – это был сам народ, продолжавший свое поэтическое творчество. Песня Шевченко была сама по себе народная песня, только новая – такая песня, какую мог бы запеть теперь целый народ, какая должна была вылиться из народной души в продолжение народной современной истории. С этой стороны Шевченко был избранником народа в прямом значении этого слова… Шевченко сказал то, что каждый народный человек сказал бы, если бы его народное существо могло возвыситься до способности выразить то, что хранилось на дне его души… Шевченко говорит так, как народ еще и не говорил, но как он готов был уже заговорить и только ожидал, чтобы из среды его нашелся творец, который бы овладел его языком и его тоном; и вслед за таким творцом точно так заговорит и весь народ и скажет единогласно: это – мое; и будет повторять долго, долго, пока не явится потребность нового видоизменения его поэтического творчества. Поэзия Шевченко есть непосредственное продолжение народной поэзии…”

Шевченко действительно настоящий и типичный народный поэт в общеупотребительном смысле этого слова. Но в том-то и горе, что этот общеупотребительный смысл, не так давно еще вполне ясный и точный, в настоящее время много потерял в своей определенности. Раньше понятие “народ” (в противоположность вообще культурным классам) как бы объединяло, придавая конкретную форму, такие, казалось бы, метафизические концепции, как справедливость, свобода, равенство и так далее. Но ближайшее изучение обнаружило, что народ в этом отношении вовсе не представляет однородной среды, что здесь наблюдается не меньшее разнообразие самых противоположных стремлений и инстинктов, даже целых миросозерцаний, чем в так называемых культурных классах. Поэтому сказать, что народный поэт сохраняет связь с миросозерцанием и идеалами народа, из среды которого он вышел, это значит говорить общие места; ибо у человека, вовсе не знакомого с рассматриваемым поэтом, неизбежно возникает вопрос, с какими же именно идеалами он связан и может ли вообще истинный поэт не сохранять связи со своим народом?…

Ныне, как известно, самые ретроградные планы строятся на народных идеалах, и нельзя сказать, чтобы это были одни только мыльные пузыри. Но наряду с анализом, разложившим понятие, недавно еще служившее девизом целого вполне определенного общественного течения, следует отметить и начинающий складываться синтез. Мы начинаем убеждаться, что противопоставление народа и интеллигенции по всем существенным пунктам не выдерживает критики, а практически не сулит ничего доброго, и по мере роста этого убеждения все больше и больше останавливаемся на том, что объединяет, а не разъединяет эти два общественных слоя, таким образом мало-помалу приближаясь к действительному народному самопознанию в том смысле, как это понятие употребляется в Западной Европе, где с наибольшей силой выявляется, между прочим, в творчестве Шекспира – у англичан, Гёте – у немцев, Данте – у итальянцев, и так далее. Таким образом, мы как бы возвращаемся к понятию о народе как нации, но с тем громадным различием, что вносим в это понятие богатейшее содержание, добытое изучением рабочих слоев общества. Мы почти все теперь соглашаемся, что Пушкин – наш народный поэт; в том же смысле европейская печать единогласно считает Толстого народным русским писателем и ставит его в один ряд с перворазрядными гениями. Оба они рисуют доподлинно истинными и неизгладимыми чертами внутреннюю душу и внешний быт русского общества, как оно окончательно сложилось на основе крепостного права, показывают, каким образом общечеловеческие характеры видоизменялись, развивались, приобретали свои отличительные особенности в этой именно общественной атмосфере. Онегин, Татьяна, Пьер Безухов, Анна Каренина, Вронский, Левин, Каратаев – все это типы, взросшие на почве крепостного права. И писатель, подобный двум вышеназванным, становится всегда в ряду перворазрядных гениев всего человечества, так как он воплощает в своих произведениях целую закончившуюся, уже сказавшую свое последнее слово историческую эпоху известного народа. Его устами говорит действительно весь народ; он и есть истинно великий народный поэт. Можем ли мы назвать в этом смысле Шевченко великим поэтом?

В истории Малороссии, вообще бедной событиями, есть одна в высшей степени замечательная героическая страница. Это – эпоха борьбы за казацкое равноправие против шляхетских привилегий, за свободу и самостоятельность, за веру. Если бы в истории Малороссии не было этой страницы, то, можно сказать, не было бы и самой истории. Существует прекрасная песня (сложенная в позднейшее время) о бедной чайке, которая вывела своих детей при большой проезжей дороге; всякий, кому только не лень, обижает ее птенцов. Эта чайка и есть Малороссия. В течение целых веков детям ее приходилось терпеть нашествия разных народов, отражать их или искать спасения в бегах. Но когда дело коснулось самого существования, когда перед нею был поставлен роковой вопрос: быть или не быть, – она восстала как один человек. Эта кровавая борьба представляет целую эпопею, запечатленную геройскими подвигами. Народ воспел ее в своих многочисленных песнях; но не нашлось еще такого певца, который охватил бы ее во всей полноте и создал бы на ее основе цельное и величественное произведение. Шевченко был близок к этому, и по силе его дарования можно думать, что он достиг бы этого, если бы не его злополучная судьба, державшая поэта до двадцати четырех лет в тисках крепостничества, а затем игравшая человеком, точно мячиком, перекидывая его из брюлловского кабинета к “мочемордам”, а оттуда в ряды подневольных солдат, в далекий пустынный край, и так далее.

Мы не говорим уже о том, что ему приходилось также бороться и за кусок хлеба. Такие условия обыкновенно убивают менее стойкие дарования, но могучему таланту Шевченко они помешали только подняться на ту высоту, с которой он мог бы обозреть судьбы своего народа и нарисовать цельную картину его героической борьбы. В его стихах раскрывается музыка слова, что составляет отличительную особенность всякого великого поэта. Поэтому-то даже не говорящие по-малорусски с удовольствием слушают и читают произведения Шевченко, так как всякий, не понимая вполне их внутренней мелодии, чувствует внешнюю мелодию слов. Поэтому же многие из его стихотворений теперь чаще поются, чем читаются. Таким образом, мы признаем, что Шевченко располагал всеми данными, чтобы стать великим народным поэтом и сравняться с передовыми гениями человечества; но он не совершил всего, что мог совершить, и не совершил потому, что люди поставили его в невозможные условия.

“Вообще, – говорит вышеназванный критик, – спокойная грусть, не похожая ни на бесплодную тоску наших романических героев, ни на горькое отчаяние, заливаемое часто разгулом, но, тем не менее, тяжелая, сжимающая сердце, составляет постоянный элемент стихотворений Шевченко. Как вообще в малороссийской поэзии, грусть эта имеет созерцательный характер, переходит часто в вопрос, в думу. Но это не рефлексия, это движение не головное, а прямо выливающееся из сердца. Оттого оно не охлаждает теплоты чувства, не ослабляет его, а только делает его сознательнее, яснее, – и оттого, конечно, еще тяжелее”. Таким образом, глубокое сердечное чувство, проникнутое грустью и только изредка юмором, составляет основной материал, из которого поэт возводил все свои произведения, стихию, которая его постоянно питала. И в этом отношении он был кость от кости и плоть от плоти своего народа. Любопытно, что в произведениях Шевченко, написанных по-малорусски, это чувство, несмотря на всю свою силу, никогда не выходит из своих границ, никогда не затопляет мысли и не сглаживает архитектурных очертаний самого произведения; тогда как в повестях, написанных на общелитературном языке, оно поглощает как мысль, так и архитектуру, теряет свои естественные берега и переходит в сентиментальность.

Мы не думаем, чтобы характеристика и группировка произведений Шевченко по шаблонам, выработанным схоластической словесностью, представляла для читателя какой-либо интерес. Поэтому, оставляя этот вопрос в стороне, укажем лишь в общих чертах на содержание его поэзии. “Она, – как замечает цитированный уже критик, – содержит все элементы украинской народной песни” и является как по форме, так и по содержанию прямым продолжением последней. Уже одно это показывает, какой великой силой должен был обладать поэт, ибо неимоверно трудно стать со своим индивидуальным трудом вровень с коллективным народным творчеством.

Происхождение Шевченко из бедной крестьянской семьи, годы, проведенные в положении крепостного, никогда не прерывающиеся связи его с родной средой, наконец, вообще положение народа, из которого он вышел, – все это определяет в существеннейших чертах и содержание его поэзии.

Крестьянский мир в прошлом и настоящем составляет центр, главный пункт ее, затем, в более позднее время, когда личные испытания еще более расширили его умственный горизонт, присоединяются некоторые новые наслоения. Таким образом, общие бытовые картины, крепостная неволя, исторические судьбы народа, затем личная неволя со всей ее тоской и темы религиозные и политические – вот существеннейшие рубрики, между которыми распределяется все содержание поэзии Шевченко. Мы не выделяем отдельно природы. Хотя поэт относится к ней всегда с теплой любовью и у него немало встречается прекрасных строф, посвященных описанию степей, Днепра и так далее, но он говорит о природе обыкновенно в связи с другими явлениями. Итак, вся поэзия его проникнута социальным духом.

Сначала он отзывается на явления самого общего характера; он сочувствует всякому горю и страданию. Любящая “дивчина” тоскует по казаку, пропавшему без вести; злая и развратная мачеха в порыве ревности губит свою прекрасную падчерицу; девушка любит своего Петруся, а мать насильно хочет выдать ее за богатого; бесталанный сирота тоскует и не знает, с кем ему разделить свое горе; девушка посадила на могиле своего жениха калину и ходит плакать туда, пока не умирает, и так далее, – все это темы для общих бытовых картин, в которых поэт рисует радость и горе, не осложненные еще разными общественными противоречиями. Но в таких, например, произведениях, как “Хустына”, “Русалка”, те же радость и горе рисуются уже на фоне социальных неправд и привилегий. В “Хустыне” девушка поджидает своего возлюбленного чумака из дальнего путешествия, но ему не повезло: его молодую силу богачи купили; “може и дивчину без мене, – тоскует он, – з иншим одружылы”, и умирает в пути. В известном всякому читающему украинцу прекрасном стихотворении “Катерына” перед нами печальная картина любви девушки к “москалю”. “Кохайтеся ж, чернобрывы, та не з москалями, – говорит поэт, – бо москали, чужи люде, смiються над вами!” В “Русалке” на сцене уже крепачка и ее незаконный плод от пана. Эта тема занимает особенно видное место в произведениях поэта; разрабатывая ее все шире и шире, он выступает непримиримым и страстным обличителем крепостничества. Близка по духу этим стихотворениям и большая часть повестей, написанных на русском языке. В свое время, когда они могли иметь значение, они не были напечатаны, как и малорусские произведения поэта, затрагивающие крепостной быт; теперь же они кажутся нам чересчур растянутыми, сентиментальными и потому производят слабое впечатление. Впрочем, по справедливому мнению г-на Пыпина, едва ли мы вправе прилагать к этим произведениям обычные требования критики. “Это не столько повести, – говорит он, – сколько наброски личных воспоминаний, портретов виданных лиц, картинок любезного ему малороссийского быта и пейзажа, и с этой точки зрения мы найдем здесь много интересного и симпатичного и много для изучения самой личности поэта”.

Относительно же всех вообще произведений Шевченко, направленных против крепостного права, наш известный историк по крестьянскому вопросу делает следующее заключение: “Таким образом, и в стихах, и в прозе Шевченко не уставал бичевать ненавистное для него крепостное право; он затронул, как мы видим, все стороны жизни крепостных: и угнетение крестьян тяжелыми поборами и повинностями, и страдания во время неурожая без помощи помещика, и торговлю людьми, и проигрывание их в карты, и насилия над девушками и женщинами, и печальное положение крепостного, получившего образование. Поэт не ограничивался неприкрашенным изображением этой горемычной жизни угнетенного народа; он вместе с тем в прочувствованных стихах убеждал панов, что необходимо добровольно улучшить положение крестьян (иначе дело может кончиться худо), что высшее сословие должно слиться с народом. Сравнивая эти неустанные обличения крепостного права с тем, что мы находим за те же самые годы (1845–1855) в произведениях Некрасова, мы должны отдать преимущество украинскому поэту и по количеству и по качеству произведений, затрагивающих крестьянский вопрос… Нельзя не пожалеть, что ни одно из указанных произведений не было напечатано в свое время, но несомненно, что, по крайней мере, те, которые были написаны до ссылки, тогда же расходились по Малороссии во множестве списков”.