Текст книги "Северный крест"

В двенадцать часов дня в Кимполунги прибыла маршевая рота, которой после отдыха и пасхального обеда с чаркой надлежало отправиться дальше, в окопы.

В роте находилось несколько агитаторов, противников войны, – напористых, горластых, с красными бантами на шинелях.

– Осталось совсем немного до нашей победы! – кричали они. – Когда мы с немцами станем кумовьями и окончательно побратаемся с ними, то установим мировой коммунизм. Зачем нам воевать с кумовьями, когда мы можем пить с ними шнапс?

Маршевая рота в едином порыве взметнула над собой винтовки, выдохнула что-то в непонятном смятом крике – только вороны испуганно взметнулись в воздух, затрепыхались в нем, похожие на темные смятые тряпки.

Миллер наблюдал за этой картиной из окна. Невольно поморщился. «Сброд какой-то, а не солдаты… Толпа животных. Как с этими людьми идти в атаку? Нельзя идти. Они могут развернуть свои винтовки и выступить воедино с немцами. – Внутри у Миллера возникло холодное протестующее чувство, он отрицательно мотнул головой. – Нет, можно идти и нужно… Только людям этим все надо объяснить. Выйти на улицу и объяснить». Миллер натянул на голову фуражку и направился к двери.

Это было ошибкой.

Солдаты, только что галдевшие, будто грачи, угрюмо затихли – над площадью повисла тяжелая опасная тишина – ни шороха, ни единого скребка, ни слова, ни вздоха – возбужденные люди словно окаменели. Миллеру показалось, что солдаты при виде его оробели. Но это было не так.

Вот он наткнулся на один твердый, исполненный ярости взгляд… Вот второй такой взгляд, вот третий… А вот глаза вообще сумасшедшие, белые, вываливаются из орбит.

Остановиться? Повернуть назад? Краем глаза Миллер засек двух сгорбленных писарей, метнувшихся в сторону и нырнувших друг за дружкой, будто крысы, в большую дыру в заборе. А эти деятели что тут делают? Им место – в канцелярии стрелкового корпуса, а не в чужой маршевой роте.

Не знал Миллер, что именно эти писарчуки только что выступали против него и подбивали маршевую роту арестовать двух командиров корпусов – пехотного и кавалерийского – и устроить над ними суд.

Вид у маршевиков был не только злой, но и изрядно потрепанный – усталые, помятые, небритые лица, сбитые набок запыленные сапоги со стоптавшимися каблуками, подсумки, грузно оттягивающие поясные ремни, винтовки с примкнутыми штыками…

Ни останавливаться, ни тем более поворачивать назад было нельзя – это будет сродни трусости. А трусом Миллер никогда себя не считал.

Он ощутил холод, возникший внутри, под ключицами, мотнул упрямо головой, борясь с этим холодом, и в следующее мгновение увидел штыки, направленные ему в грудь.

Из толпы маршевиков выскочил рыжий круглоголовый солдат, хлопнул себя ладонью по тощей ляжке и проговорил насмешливо и зло:

– Ну что, генерал, допрыгался?

У Миллера что-то перехлестнуло горло:

– Не сметь так со мной разговаривать!

– Как? – Рыжий сощурился.

– На «ты». Я не кухарка, чтобы мне тыкать!

Из жестко прищуренных крыжовниковых глаз рыжего выплеснулся огонь. Он фыркнул по-кошачьи, сплюнул себе под ноги, показывая наглядно, что для него значит генерал, растер плевок сапогом.

– Сейчас новая власть и новые генералы в ходу, – сообщил он, – революционные генералы. А с вами, со старорежимными царскими холуями, что хотим, то и будем делать.

Миллер не успел ответить рыжему наглецу. К нему подскочил еще один рыжий солдат – такой же проворный и тощеногий, как и первый, со всего маху ударил генерала по плечу прикладом винтовки. Не ожидавший подлого удара Миллер чуть не слетел с ног, согнулся, потом резко и гневно выпрямился. Фуражка слетела у него с головы.

– Шкура немецкая! – проорал второй солдат, с презрением цыкнул сквозь зубы. – Предатель!

Никогда в жизни еще не было, чтобы Миллеру бросали в лицо такие слова. А главное – несправедливые: он ни предателем, ни шкурой немецкой не был – старался честно служить России и в полной мере отрабатывать хлеб, который ел. Миллер почувствовал, как спазмы перехватили ему дыхание. Будучи не в силах что-либо сказать, он отрицательно помотал головой.

Рыжий в ответ передернул затвор винтовки. Следом передернули затворы еще несколько человек.

– Ты арестован, шкура немецкая, – объявил рыжий звонким, не знающим пощады голосом. – Будешь предан справедливому революционному суду.

Что это за суд, Миллер хорошо знал.

Все происходило под окнами штаба корпуса, которым Миллер командовал. Он рассчитывал, что из дверей штаба выбежит комендантский взвод, заступится за него, либо хотя бы оттуда выкатят пулемет, но никто в штабе даже пальнем о палец не ударил, чтобы спасти своего командира.

Генерала посадили в кутузку, один из рыжих наглецов хотел было содрать с него погоны, но маршевики воспротивились:

– Не надо, это лишнее.

– Но ведь писаря талдычили: это – гад!

– Писаря – это еще не вся революционная масса. А что, если эти мастера скрипеть пером возводят напраслину? А?

Рыжие молчали.

– Вот то-то и оно, камрады! Пусть во всем разберется революционный суд, он точку в конце предложения поставит самую безошибочную.

Камера, которую отвели Миллеру, была маленькой, холодной, со скудным светом, едва проникающим сквозь крохотное каменное оконце. Миллер думал, что его расстреляют, – на фронте поднимали на штыки и пачками шлепали из винтовок офицеров, среди жертв были и генералы – но все обошлось; видимо, родился генерал Миллер под счастливой звездой.

Командовать корпусом после этого случая он категорически отказался и отбыл в Петроград. Оттуда в августе семнадцатого года отправился в Италию – представителем Ставки при Итальянском главном командовании, там его застало известие об Октябрьской революции. Революцию Миллер встретил в штыки и отказался ей подчиняться, в сентябре восемнадцатого года перебрался в Париж. Цель у него была одна – из остатков русских пехотных бригад, которые два с лишним года сражались с немцами на Салоникском фронте и во Франции, сколотить боеспособный корпус и вернуться с ним в Россию.

Мысль была хорошая, да вот гроша ломаного она не стоила – Евгений Карлович остался при своих интересах. Только время было зря потеряно: на воплощение этой идеи Миллер потратил больше года. Пропил дорогое время с несколькими сотнями чашек кофе на Елисейских Полях, проел со свежими круассанами – восхитительными парижскими булочками.

Единственное полезное, что осталось от той поры, – умные беседы с послом Маклаковым. Миллер сошелся с ним. Особенно это оказалось кстати, когда взбунтовались солдаты Первой и Третьей особых пехотных бригад и потребовали немедленной отправки в Россию – «делать революцию», но вместо этого были отправлены в Африку на принудительные работы.

– Домитинговались! – горестно констатировал Маклаков, хотя суровые действия французских властей он не осуждал.

Миллер тоже не осуждал, но ему было жаль русских солдат – с ними поступили, как с безродными каторжанами, а ведь многие из них были награждены французскими орденами.

– В чужой стране надо быть осторожным, – сказал он Маклакову, – даже если ты защищаешь ее флаг.

Маклаков попросил принести им в кабинет кофе.

– Как здоровье вашей супруги, Евгений Карлович? – поинтересовался он.

– Слава богу, Наталья Николаевна жива и здорова.

– По России скучаете?

– Очень, – признался Миллер, и это признание было искренним: несмотря на немецкие корни, он был совершенно русским человеком. С ранимой психологией, с желанием помогать другим, с тягой к бунту, с сочувствием к чужой боли, с неумением держать свою душу на железных запорах и так далее.

Наверняка его судьба сложилась бы по-другому, если бы он не вышел в сырой апрельский день на площадь, где толпились обозленные солдаты маршевой роты. Но получилось то, что получилось.

Маклаков с грустью улыбнулся.

– И я скучаю по России. Иногда мне снится русская зима. С лихой метелью, с морозом, с гиканьем ямщика, погоняющего лошадей, и жарко гудящей в доме печью. Еще снятся окна моего дома – все стекла в морозном рисунке. Просыпаюсь я после таких снов с мокрыми глазами. – Голос Маклакова сделался тихим. – Очень хочу в Россию.

– И я очень хочу. – Миллер вздохнул. – Наталья Николаевна тоже видит во снах Россию и стремится туда.

– Как глупо мы проиграли войну… – Маклаков указал женщине в строгом сером платье, принесшей кофе, куда надо поставить поднос. – Какой все-таки крученый финт выкинула матушка-история… Союзники России по войне Англия и Франция оказались победителями, а Россия, больше всех хлебнувшая, больше всех вынесшая, больше всех дравшаяся, – побежденная. Уму непостижимо! Не укладывается в голове то, что произошло.

– Россия в этом не виновата. К нашей революции Германия, кстати, тоже приложила руки.

Маклаков кивнул согласно, придвинул генералу чашку с черным, в сливочной пенке напитком.

– Прошу!

Генерал поднес чашку к лицу, осторожно втянул в себя горьковатый тягучий запах, лицо его мечтательно расслабилось.

– Ничего нет лучше духа свежего кофе.

Посол вновь наклонил голову, улыбнулся – ему показалось, что он поймал Миллера на чем-то сокровенном, – произнес коротко:

– Да.

– С другой стороны, все страны, все до единой, которые участвовали в Великой войне, вышли из нее покалеченными…

– Еще не все вышли, Евгений Карлович, – поправил генерала посол.

– Это не важно. Осталось чуть-чуть, максимум два-три дня, неделя, полмесяца, месяц – и выйдут все… И что же дала эта война всем нам? Человечеству, миру? Ничего, кроме большой головной боли, искалеченных жизней, миллионов убитых людей. Мир обнищал, у всех стран, участвовавших в войне, – дырявые карманы, ни одной золотинки в них не сохранилось, чтобы пустить ее на поправку дел, – все съела война. Но материальная нищета – это ничто в сравнении с нищетой моральной, хотя моральное падение людьми почти не осознается, это не бьет так больно и жестоко, как нищета физическая. А между тем источником всех бед – экономических, социальных, политических – является именно моральное падение. Люди забыли, что они – люди, особи, которые должны жить по законам людей, а не зверей, как забыли и то, что на свете есть Бог…

Миллер перевел дыхание, отпил из чашки немного кофе. Он говорил увлеченно, горячо, было видно, что все это прочно сидит внутри, и если генерал не выговорится, а еще действеннее – не выплеснет эти мысли на бумагу, досада будет сидеть в нем вечно.

Посол угадал – Миллер собирался писать книгу. Другого способа отцепить от себя болезненный груз прошлого не существовало.

– Разделяю ваши мысли, Евгений Карлович, – медленно, тихо, чеканя каждое слово, произнес Маклаков.

– Не только люди, но и правительства забыли законы и человеческие, и Божьи, – сказал Миллер, – нет в их действиях ни честности, ни человечности, только безответственность и безнаказанность. Именно безответственность и безнаказанность возведены в принцип управления: управляются люди, народы, государства, а раз это так, то наступает эпоха постоянного кризиса… – Миллер замолчал, вновь отпил немного кофе из чашки, напряженное лицо его помягчело.

– Что такое постоянный кризис? – поинтересовался Маклаков.

– Кризис доверия. Люди в Европе перестали верить своим правительствам. А раз это так, то целые страны и народы движутся в тупик. Больше всех от этой войны пострадала наша несчастная Родина.

Маклаков промолчал. Для него, опытного дипломата, существовали темы, на которые он не имел права говорить.

– Бог спасет нашу Родину, – произнес он дрогнувшим голосом, – не оставит ее, отведет все беды, громы и грозы…

– Богу Богово, а кесарю кесарево. Нам же, простым смертным, вообще уготована третья доля. Ясно одно – с первого августа четырнадцатого года начался новый отсчет истории. Может быть, это будет самый худший отрезок ее во все времена.

– Этого никто не знает, Евгений Карлович, – мягко произнес посол.

– Никто не знает, это верно, но зато все чувствуют. Жизнь завтрашняя в России будет много хуже нынешней. Власть, которая намерена укорениться в нашей стране, уничтожит все: веру, собственность, семью, личную свободу, человека превратит в животное, знающее только одно – беспрекословное подчинение вождям. А те и будут стараться. – Миллер с горечью махнул рукой и умолк.

Спустя много лет – уже в тридцатые годы – он напишет книгу, где все, о чем он говорил с Маклаковым, выплеснет на страницы.

Но это будет позже, а пока он обкатывал, шлифовал свои мысли…

Посол отставил в сторону чашку с кофе.

– Быть животным – это хуже, чем быть рабом, – произнес он задумчиво, – вы правы.

* * *

Картины из прошлого возникают будто бы из ничего, Миллер вновь прокручивает их в памяти, расстраивается, радуется, озабоченно размышляет, сочувствует сам себе. Может, он напрасно ввязался в это не совсем благое дело – в генерал-губернаторство? Англичане ведут себя как девочки, в первый раз вышедшие на панель – и боятся всего, и хочется им, и папу с мамой обидеть стесняются, и отломить кусок побольше от общего пирога стараются… Тьфу!

А ведь скоро наступит момент, когда они поспешат на свои корабли и оставят Миллера на этой земле одного. К этому все идет.

Еще вчера Миллер так не считал, а сегодня, увы, эти мысли все чаще и чаще приходят ему в голову.

Чтобы удержать англичан, нужны успехи на фронте – на Северной Двине и под Котласом, на Онеге и в печорской тайге, на берегах Белого моря и в Мурманске. В Мурманске городом правит странный человек, полуклоун-полуневежда, из бывших кочегаров, боксер и сочинитель стихов – некий Юрьев, председатель местного совдепа.

Юрьев был экспансивным человеком, по телеграфу обматерил Ленина и Троцкого, бросил им прямо в лицо презрительное: «Изменники!» – но он, этот Юрьев, был против подписания мирного договора с немцами в Бресте, и это его роднило с белыми генералами. Он воевал с красногвардейцами бывшего наркома Токоя[14]14
  Токой Антти Оскари входил в число руководителей Социал-демократической партии Финляндии, член правительства СНУ (Совет народных уполномоченных). Он один из народных уполномоченных Финляндии, подписавших 1 марта 1918 г. Договор между Российской и Финляндской социалистическими республиками. Со стороны Советской России договор подписали председатель СНК В. Ленин, народные комиссары И. Сталин и П. Прошьян.


[Закрыть] и белогвардейцами барона Маннергейма[15]15
  Карл Густав Эмиль Маннергейм (1867–1951) – офицер российской императорской армии, маршал Финляндии, в 1944–1946 гг. – президент Финляндии. В январе 1918 г. он был назначен главнокомандующим еще не сформированной финской армии, под его руководством подразделения сил самообороны в конце месяца разоружили подчиненные большевикам военные части, расположенные на севере Финляндии, а затем финская армия, руководимая Маннергеймом, разгромила расположенные в южной Финляндии отряды Красной гвардии.


[Закрыть], прекрасно уживался с англичанами и французами[16]16
  В начале 1918 г. власть в Мурманске была фактически захвачена анархическими отрядами М. Ляуданского; 2 марта председатель мурманского Совдепа Юрьев договорился с представителями «интервентов» о высадке на берег англо-французских войск. Сторонами было подписано «Словесное соглашение о совместных действиях англичан, французов и русских по обороне Мурманского края». Письменный текст устного соглашения – дотоле неизвестная в дипломатической практике форма – был утвержден Мурманским советом рабочих и крестьянских депутатов.


[Закрыть], а с американцами враждовал – в общем, был Юрьев этакой «вещью в себе», птичкой, которой неплохо было бы засунуть голову под мышку, под крылышко…

Но все попытки контрразведчиков сделать это пока ни к чему не привели: Юрьев обладал повышенным ощущением опасности и всегда исчезал раньше, прежде чем на него успевали набросить сети контрразведчики. Оставалось только надеяться, что матерщинник Юрьев где-нибудь даст маху и его прихлопнут свои же.

Впрочем, Миллер никогда не одобрял методы ликвидации, используемые контрразведкой. Марушевский укоризненно поглядывал на него:

– Вы смотрите только, какая контрразведка у англичан, Евгений Карлович… А у французов? Они знают не только то, что делается в городе, знают, чем дышит треска в Белом море. А уж по части придать кому-нибудь ускорение, чтобы этот кто-либо как можно быстрее лег под мраморную плиту, – им вообще нет равных. Так что вы не сдерживайте контрразведку, пусть она по-настоящему займется Юрьевым.

Миллер старался отделаться какой-нибудь незначительной фразой либо просто бормотал под нос:

– Да-да… Да-да…

В такие минуты он бывал недоволен и собою, и Марушевским, и любым другим человеком, который неожиданно попадался ему на глаза, однако всякое недовольство он умел запирать в себе, не высказывать его.

Появился в Архангельске и местный демагог – некто Скоморохов[17]17
  Скоморохов Павел Павлович (1888—?) – житель Архангельска, служащий губземотдела, эсер. В марте 1920 г. арестован за «контрреволюционную деятельность». Решения по делу и сведений о дальнейшей судьбе нет. В 1999 г. полностью реабилитирован.


[Закрыть], председатель земской губернской управы. Болтун и бездельник и при этом волевой, энергичный, правда вся энергия его была направлена только на то, чтобы захватить власть, а там хоть трава не расти. Скоморохов очень рвался в правительство, так рвался, так упирался ногами в пол, чтобы протиснуться в узкую щель, что у него даже галстук на шее сам развязывался.

Скоморохов – эсер, сторонник крайних мер и относился к любителям раскачивать лодку, в которой сидят не только они сами… Если уж он брался насолить англичанам, то как минимум в топках их пароходов пропадали колосники и здоровенные суда превращались в обычный лом, если уж решал избавить человека от насморка, то делал это очень решительно – отрубал бедолаге голову и выбрасывал на помойку. В этом был весь Скоморохов.

«Однако в правительство его придется все-таки включить, – думал Миллер, решивший произвести в правительстве кое-какие перестановки, – иначе Скоморохов не угомонится, будет склонять власти на каждом городском перекрестке. Уж и так, вместо того чтобы ругать большевиков, Скоморохов ругает Миллера, рубит сук, на котором сидит».

Завидя Миллера, Скоморохов обязательно вставлял в глаз выпуклое стеколышко монокля и с насмешливым видом начинал рассматривать генерала.

Генералу от этой показной демонстрации, от высокомерного пренебрежения этого человека делалось противно, будто при виде раздавленного жука, и он старался не встречаться со Скомороховым взглядом.

В саду, за окном, пели птицы. По тротуару ходили, неспешно поскрипывая английскими сапогами, часовые.

Жизнь шла своим чередом. Тихо было в Архангельске.

* * *

Миноноска медленно двигалась вверх по Онеге, иногда, если позволял фарватер, прижималась то к одному, то к другому берегу, – словно бы прослушивала, ощупывала пространство стволами своих пушек. Лебедев дожидался, когда поближе подтянутся мониторы, и шел дальше.

Из-под днища миноноски даже на малом ходу выплескивалась длинная усатая волна, с шипеньем всаживалась в отвесные берега, совершенно безлюдные, неживые.

В одном месте, в глубине берега, среди деревьев, заметили горящий костер. Лебедев вскинул к глазам бинокль, стараясь разглядеть костер и людей, находящихся рядом, но ничего не было видно.

– Может быть, накрыть костер парой снарядов, – предложил мичман Кислюк, – мои бравые канониры это сделают мигом.

– Не надо. Вдруг это не красные партизаны, а деревенские пастухи, выгнавшие скот на выпас?

– А если все-таки партизаны?

– Отставить! – произнес Лебедев, опуская бинокль. Достал из кармана часы. – Пора обедать. Прошу господ офицеров в кают-компанию.

Миноноска продолжала медленно плыть по Онеге дальше. Следом плелись, чихая машинами, плюясь дымом, старые пароходы, по недоразумению возведенные в ранг боевых кораблей, вызывающие ощущение досады, сочувствия и одновременно неловкости: ну зачем люди потревожили эти древние коробки? Могли бы проявить уважение к их старым ржавым костям и не прерывать их сладкого сна в онежских затонах. Спали бы и спали себе пароходы…

Кают-компанией на миноноске был обыкновенный кубрик. Обихоженный, с занавесками на иллюминаторах, с крутящимися табуретками, обитыми кожей с накрахмаленной белой скатертью, постеленной на стол.

Сели по ранжиру, как и положено: командир – в центре стола (он не любил занимать место во главе), по правую руку от него – старший офицер, по левую – старший механик, поодаль, справа, – артиллерист.

Лебедев оглядел своих товарищей, произнес:

– Неплохо бы пригласить к нашему столу командиров десанта, но… – он снова оглядел офицеров, – но есть ли смысл останавливать караван, причаливать к берегу, терять время?

– Жаль, нет катера. – Рунге смущенно покашлял в кулак: все, что могло плавать или хотя бы держаться на воде, подчинялось ему, старшему офицеру миноноски.

Два месяца назад у миноноски в море произошла стычка с красным ледоколом.

Пушкарь с ледокола умудрился точным выстрелом всадить снаряд в борт катера, проломить его насквозь, сорвать с палубы и швырнуть в море.

Хватило всего нескольких минут, чтобы катер затонул, – на прощание он показал свой серый выпуклый борт и пошел на дно. Сверху, с палубы было видно, как бешенная беломорская вода стремительно поволокла его в сторону – здесь были очень сильные течения, крутили море то в одну сторону, то в другую.

– Значит, обед пройдет без командиров десанта, – подвел итог Лебедев.

В дверь кают-компании торжественно вплыл кок, неся на руках поднос, на котором красовалась тарелка с крупной оранжевой икрой, а рядом – небольшой графин с запотевшими боками.

– Прошу побаловаться свежей семужьей икорочкой, – провозгласил Митька Платонов, – в Онеге удалось выловить одну зрелую рыбину.

– О! – довольно воскликнул артиллерист и потер руки.

Лебедев, увидев графин, кивнул одобрительно и позвонил на мостик:

– Ход – самый малый!

– Икра наисвежайшая, пятиминутка, – заворковал Платонов, прыгая вокруг стола. Остановился около командира. Спросил: – А с рыбой что прикажете сделать?

– Засоли ее по-европейски, – велел Лебедев.

По-европейски – значит не только с солью, но и с сахаром, с присыпкой из укропа и петрушки, можно еще добавить немного черного молотого перца либо перца серого. Красный не годится. Красный перец хорош для сала по-мадьярски. Рыба в таком засоле получается первый класс – нежная, слабосольная, она просто тает во рту. Икре-пятиминутке не уступает ни в чем.

Митька Платонов лихо щелкнул каблуками:

– Будет сделано!

– Кок, что у нас на первое? – поинтересовался Лебедев.

– Марсельский суп-буйабесс со специями и сыром. – Митька Платонов почтительно склонился, лицо его приняло вдохновенное выражение.

– Суп-буйабесс – значит рыбный?

– Так точно! Крепкий суп из набора разных рыб.

– А на второе?

– Есть выбор. Имеются нежные телячьи котлеты под сморчковым соусом, с картофелем и шпинатом. Блюдо получилось – пальчики оближешь, – кок вытянул губы трубочкой, вкусно почмокал, – имеется также кусок оленины, запеченный на медленном огне в коньяке с чесноком на гриле, под соусом «рокфор», имеется филе семги, обжаренное с имбирем и кунжутом.

Митька готовно выпрямился, стал походить на официанта, желающего угодить клиенту. Лицо его не теряло вдохновенного выражения.

– Я – человек рыбный, – сказал Лебедев, – мне – семгу.

– Мне – телячьи котлеты, – неспешно поигрывая вилкой, произнес Рунге.

– Мне – тоже телячьи котлеты, – сказал Кругов.

– А я попрошу у вас, кок, оленину. – Артиллерист Кислюк лихо подкрутил несуществующие усы.

Митька Платонов поклонился всем сразу и исчез.

– Люблю стервеца, – глянув вслед коку, признался Лебедев, – подает обыкновенную курицу с подливкой из прокисшего супа, а скажет, что это рагу из бургундских уток, запеченное с грибами в чесночно-ореховом соусе… И глазом не моргнет.

– Я представляю, каких трудов ему стоило запомнить французские названия, – задумчиво произнес Рунге. – «Равиоли» под соусом «фуа-гра» или «карпаччо сальмон», фаршированное сибиасом с соусом «песто»… Человеку, который никакого языка, кроме нижегородского, не учил, это очень сложно…

– Но, признайтесь, готовит он вкусно. – Артиллерист потянулся к графину с водкой, спросил у командира: – Ну что, нальем по первой?

– Наливай, – разрешил Лебедев.

– Под такую еду да под такую выпивку воевать с кем угодно можно, – сказал старший механик. – Сюда бы еще карты да пулечку по маленькой, под золотые червонцы – м-м-м! – Крутов сощурился со сладким выражением на лице, будто увидел среднеазиатскую дыню – овощ, который любил больше всего.

– Карты и кают-компания, сударь, несовместимы, – назидательно произнес Рунге.

– Полноте, Иван Иванович, в карты любил перекинуться даже сам великий Федор Михайлович Достоевский.

– Достоевский вообще был азартным игроком, – сказал Лебедев. – У него, я слышал, даже пальцы дрожали, когда он брал в руки карты.

– Говорят, существует особая система выигрышей, разработанная им. – Кислюк стремительно заводился, впрочем он также стремительно и гаснул. – Если повнимательнее прочитать его «Игрока», то можно эту систему выявить.

– Тогда почему же Достоевский ни разу в своей жизни не выиграл по-крупному?

– Вопрос везения. Так ему «везло». В кавычках.

– А я вообще не люблю Достоевского, – мрачно заявил Крутов. – Сам ненормальный был человек и писал ненормально.

Лебедев покосился на него, но ничего не сказал.

– Я слышал, что как только он брался за карты – терял разум.

– Не скажите, сударь. – Лебедев отрицательно покачал головой. – Он умел держать себя в руках. Как-то у жены своей он попросил денег на дорогу из Питера в Старую Руссу. Она выслала ему деньги, но при этом написала, что денег нет, ей пришлось заложить свое пальто и что больше закладывать в доме нечего…

– А Достоевскому очень хотелось перекинуться в картишки. – Кислюк не выдержал, коротко хохотнул в кулак и демонстративно поднял стопку – пора, дескать, выпить.

Лебедев тоже поднял свою стопку, аккуратно покрутил ее в пальцах.

– Ну, что ж, за нашу с вами общую победу, – тихо, без нажима произнес он.

– За Россию, – так же тихо, как и командир, добавил старший офицер миноноски Рунге.

Дружно выпили, дружно потянулись вилками и ножами к икре. Кислюк попробовал ее первым, восхищенно потряс головой:

– Молодец кок! Сделал самое то, что надо! Отличная икра.

– Я бы на месте Достоевского, получив деньги и вместе с ними такое письмо от жены, очень бы серьезно задумался бы… – запоздало произнес Крутов.

– Он и задумался, – сказал Лебедев, – тем более что жена его была беременна – должна была родиться дочь Люба. Достоевский сказал себе, что он негодный, оставляет жену в таком состоянии без пальто. Он очень хотел ребенка, ждал его. Первый ребенок у него умер. Деньги он у нее просил, естественно, не на дорогу в Старую Руссу, а на карты – старший артиллерист прав. В общем, Федор Михайлович задумался крепко – голова затрещала от напряжения… В результате он совершенно перестал играть. Даже когда к нему приходил брат с детьми и все с шумом усаживались за стол, чтобы переброситься в «подкидного», Достоевский с печальным видом отходил от шумной компании в сторону и занимался своими делами.

– Ну что ж, – Кислюк снова разлил водку по стопкам, – дурные примеры заразительны. За Достоевского.

Лебедев усмехнулся.

– Точнее, за то, чтобы никогда не постигать дьявольскую суть карточного наваждения. – Он поднял стопку. – Потому-то я противник того, чтобы в кают-компании у нас были карты.

Ленивый спор этот был прерван появлением кока, который, кряхтя, втащил на подносе эмалированную кастрюлю с изображением французского морского флага и надписью «Адмирал Об». Как попала эта кастрюля с французского крейсера на камбуз миноноски, не знал никто – похоже, не знал и Митька Платонов, но кастрюлей он дорожил и следил за ней, как штурман за гидрокомпасом, чистил ее, драил – кастрюля у него блистала, словно корабельный прожектор.

Из нутра кастрюли грозным пулеметным стволом торчал черенок черпака.

– Прошу отведать, господа, – натуженным голосом произнес Митька Платонов, ловко водрузил поднос с кастрюлей на стол. – Марсельский буйабесс со специями и сыром «Грюйер».

Он приподнял крышку кастрюли, и в ноздри сидящим ударил крутой рыбный дух.

– Обычная портовая похлебка, – неожиданно желчно произнес Кислюк.

– Только в Марселе она стоит немалых денег, – с улыбкой добавил Рунге, – без штанов можно остаться.

– Запах вполне поморский, – задумчиво произнес Крутов.

– Господа, прошу иметь в виду, что в Марселе в буйабесс обязательно кладут одну дохлую подвонявшую рыбешку, она дает супу этакий… – Митька в поисках нужного слова помотал перед собой ладонью, вялые пальцы кока сложились в молитвенную щепоть, – придает, скажем так, гнилой помоечный дух. Это считается у французов м-м-м… цимусом!

– Чем-чем? – не понял Лебедев.

– Цимусом.

– Понятно. Ну что ж, попробуем «цимуса». – Лебедев потянулся к кастрюле. – Может, нам, кок, первую тарелку дать съесть тебе? Если жив останешься, то тогда попробуем и мы, а?

На берегу тем временем гулко хлопнул орудийный выстрел, снаряд с шипеньем разрезал воздух и унесся на противоположный берег Онеги. Лебедев стремительно выскочил из-за стола.

– К бою!

Скорострельные пушки, установленные на миноноске, не могли поражать фланговые цели – не хватало угла разворота, – для стрельбы по берегу надо было застопорить машину и передвинуть корму по ходу, чтобы миноноска глядела своим тупо обрезанным носом на берег.

Из-за кустов ударил пулемет – бил кучно, зло, свинцовая очередь всадилась в палубу миноноски, высекла длинную струю огня, от яростного грохота у людей едва не полопались перепонки. Лебедев прокричал в машинное отделение «Сто-оп!», но крика своего не услышал.

Мимо Лебедева проплыл, разгребая воздух руками, мичман Кислюк с широко открытым ртом и разбитой в кровь нижней губой – успел всадиться во что-то твердое. У носового орудия не было ни одного человека – пулеметная очередь ветром сдула артиллеристов.

– Беглыми – три снаряда! – скомандовал Лебедев Кислюку по-сухопутному, тот на бегу вскинул правую руку, махнул, давая понять, что команду услышал:

– Будет сделано, Игорь Сидорович!

Через несколько мгновений рявкнула носовая пушка миноноски, следом рявкнула еще раз – Кислюк действовал как автомат, стрелял на звук почти без наводки.

Первый снаряд вывернул из земли старую умирающую березу, она вяло приподнялась над небольшим холмиком, на котором росла, отряхнула с оборванных корней рыжие глиняные комья и, перевернувшись в воздухе, вверх комлем, вновь легла на холмик, макушкой в землю, второй снаряд угодил в пулеметное гнездо. Станина «максима», только что отчаянно палившего по миноноске, полетела в одну сторону, ствол в другую, человек, лежавший за пулеметом, – в третью.

Кислюк стрелял лихо, у него имелся дар настоящего артиллериста. Лебедев не выдержал, похлопал в ладони:

– Браво!

На берегу снова ударила партизанская пушчонка, малокалиберная, слабенькая, не способная причинить большого вреда, снаряд с острым гусиным шипеньем разрезал воздух и вновь упал на противоположную сторону Онеги, в чистое поле – вверх только сбритая трава полетела.

Пушкарь у партизан был криворуким.

Третья пушка, трофейная, отбитая вчера вечером у красных, была установлена на носовой палубе рядом со скорострельным орудием; колеса этой пушки, чтобы она не улетела за борт, были прикручены к палубе проволокой и цепями.

Мичман Кислюк переместился к третьей пушке.

Проворно, по-воробьиному ловко прыгая по палубе, он скрестил над головой руки, требуя держать миноноску в ровном состоянии, чуть подкрутил ствол пушки и выстрелил снова.

Пушка подпрыгнула на палубе – в этом лихом прыжке она вообще могла сигануть за борт, но цепи, прикрученные к лафету, удержали ее, пушка грохнулась колесами о металл палубы, встряхнула тело миноноски и затихла. Кислюк загнал в нее новый снаряд – на подачу встал тщедушный матрос, похожий на пацаненка, – чернявый, с бледным лицом и гвардейскими ленточками на бескозырке, которые он, чтобы головной убор не улетел в Онегу, зажал зубами.

Артиллерист приложился лицом к окуляру, покрутил рукоять наводки и, замерев на мгновение, дернул спусковой шнур. Пушка вновь приподнялась над палубой, отплюнулась рыжим огнем и всадилась колесами в гулкий металл.

Тщедушный матросик подцепил очередной снаряд прежде, чем Кислюк подал ему команду, мичман загнал снаряд в ствол и в очередной раз дернул спусковой шнур.