Текст книги "Уйдя из очереди. Повести и рассказы"

Уйдя из очереди
Повести и рассказы
Валерий Рябых

© Валерий Рябых, 2017

ISBN 978-5-4490-0197-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Облов
(повесть)

Часть I

Унылое, дымчато-серое небо низко провисло над источенным непогодой полем, над редкой рощицей, зябко накинувшей дырявый плат из пожухлой листвы, над речушкой, молча омывающей свои осклизлые берега. Вдали, у самого горизонта – синим, размытым туманом ускользает кромка леса, чуть влево, за волнистой грядой холмов – нет-нет, да блеснет маковка еле различимой церковки – там большое село. Внезапный колючий вихрь донес тревожный благовест…. Туда, навстречу колокольному звону увивается разбитая дорога – две колеи в колдобинах, заполненных мерзлой, давно стоялой и оттого прозрачной водицей. Порыв ветра не бередит ее гладь – так она холодна и тяжела.

Одинокий всадник, осторожно, выбирая провеявшую тропу, бредет, изредка, резким подергиванием уздечки, понукая коня. Должно, он совсем окоченел. Большая усатая голова в солдатской папахе силится, как можно глубже уйти в воротник истертого полушубка. Порой конник пытается одернуть его куцые полы, прикрыть ноги в серо-зеленых бриджах, ему это удается совсем ненадолго. Он вжимает ляжки в бока лошади, рассчитывая поживиться у той крохами тепла, но тщетно. Лицо кавалериста, отороченное молодой, курчавой бородкой, с наползающими дугами усов, приобрело землистый оттенок. Лишь нос, испещренный густой сетью склеротических жилок, пунцовый, словно фонарь, указывает, что его владелец еще не совсем окочурился от холода. Глаза человека, глубоко упрятанные вовнутрь, испитой зеленью пробиваются из марева воспаленных белков. Но в них ни мысли, ни крохи чувств – одна стужа. Видевшая виды папаха налезла на брови, до половины прикрыв крупные, благородные уши; из-под нее выскальзывают искрящие металлом волокна, толи волосы, толи иней тронул серебром истертое на сгибе руно.

Вдруг, наездник встрепенулся, встал в стременах, вгляделся вперед и, наконец, что-то различив, огрел коня плетью. Возмущенный жеребец, на миг присев, остервенело всхрапнув, ринулся в открывшуюся с бугра лощину, широко разметая в стороны комья земли из под копыт. Всадник и конь, сжатые в один упругий комок, словно камень, выпущенный из пращи, понеслись под уклон.

Внизу, за поворотом, укрытая купами разросшихся, блеклых осин, скученно спряталась деревенька. Вот и глубоко вросший в дерн верстовой столб, с косо прибитой дощатой табличкой: «Гостеевка», – крупно значится на ней. Внимательно приглядевшись к коряво дорисованным буковицам, можно пониже разобрать: дворов – 43, муж. полу – 97, жен. полу – 112. Остается правда гадать – когда сия статистика изволила быть. До ржавчины выцветший шрифт режет глаза «ерами», отмененными новой властью. Конник с досадой хлопнул себя по колену, зло сплюнул (что-то, видать, не по нутру), однако, все же тронул поводья и повернул в проселок.

Навстречу, карабкаясь из недр балки, вылезла упряжка. Скверно дребезжит порожняя, обглоданная телега. Пегая лошадка, суча тонюсенькими ножками, упорно втягивает возок на бугор. Свесив, опутанные онучами, ноги, склонив, чуть ли не по пояс, головенку в облезлом треухе, правит савраской неухоженный мужичонка, нелепо вздрагивая от тряски всей телом. Он вроде и не замечает верхового, заступившего ему путь. Смирная коняка, не зная как ей быть, стала забирать в сторону. Подвода выбился из колеи, переднее колесо вильнуло, заехав в промоину. Резкий толчок вывел возницу из забытья.

– Тп-пру проклятая, ишь куда занесло?! Стой сволочь! – мужичок по-прежнему, не замечая высившегося над ним седока, стал понукать лошадку.

Та, сердешная обессилев, встала. Телега опасно накренилась и окончательно застряла в колдобине. Возчик, продолжая остервенело ругаться, спрыгнул с облучка, схватился за оглоблю, стараясь подсобить лошаденке.

– Здорово живешь дядя! – кавалерист приветствовал мужичка густым баритоном в меру выпившего и ладно закусившего человека. – Ты что, милой, заснул, поди…, дороги не разбираешь?

Наконец, возница сподобился посмотреть на встречного, взглянул недобро, без боязни, сухими глазами.

– Здорово были, коль не шутишь?! – Мужик по-деловому смерил конника долгим взором и с нравоучением в голосе выговорил. – Ты бы, товарищ, посторонился что ли, видишь чай, какая оказия со мной приключилась? – Ядрено сморкнувшись наземь, добавил. – Видать, это ты животину мою спугнул? Да я ведь тебе говорю! Чего встал, как вкопанный?

– Однако ты, дядя, неприветлив с незнакомым человеком? А вдруг, я начальство, какое, разве можно так грубо? – в тоне всадника сквозили неприкрытое ехидство и издевка.

Деревенский человек сразу смекает, когда его принимают за быдло. Крестьянин обидчиво встрепенулся:

– Езжал бы ты, гражданин хороший, своей стороной, не с руки мне тут рассусоливать с тобой. Вишь ты, – выговорил он в сторону, но довольно громко, – не угодил я, понимаешь, их благородию. – И вдруг, поднял заносчиво голову. – Да кто ты такой, чтобы я тебе угождал?! А ну, – мужичок по-серьезному разозлился, – освобождай дорогу, почто встал?!

Я погляжу дядя, ты, похоже, агрессивный субъект?! – Верховой надменно осклабился. – Видать, давно по шапке не получал? Попотчевать тебя плеткой, чтоб не забывался? – и всадник засмеялся, захохотал презрительно, нагло, по-барски.

– Ты, контра, меня не тронь! Я те дам плетью?! Я гад…, – мужик значимо крякнул, – знал бы ты на кого гонишь, я чай за советскую власть кровь проливал? А ты меня плетьми помыкаешь, в волиском захотел? – и нагнулся к телеге, взялся шарить в ней.

– Ах ты, образина! – ядовито выругался всадник, метнул коня вбок, выхватил нагайку и стал осыпать крестьянина круто поставленными ударами.

Мужичок ужом извивался возле упряжки, потом не удержался, оскользнулся и рухнул в грязь.

– Затопчу падлу! – громыхал, вошедший в раж экзекутор. – Запомнишь, сука Облова, попробуй, скажи еще, как за Совдепию жопу рвал. Я тебя, сволочь научу, как Родину любить. – Прекратив осыпать бедняка ударами, скомандовал. – А ну встать! – и отвел коня чуть назад.

Мужик кривобоко поднялся с земли, побелевшие губы плаксиво кривились, по щекам катились крупные слезы. Он попытался утереть их рукавом армяка, но лишь вымазал лицо грязью. Его всего трясло, как в лихоманке, и видать, ноги его еле держали…, но вот, он сладил с собой.

– Ваше сиятельство, ваше благородие простите меня дурака! Я ведь не знал, что вы и есть тот самый – господин Облов. Простите Христа ради, не бейте, у меня детки малые, пощадите!

– Ишь ты, детишек он вспомнил, на жалость давит? – Облов по-удавьи вперился в крестьянина. – Больно стало?! А мне – не больно, когда каждый хам на меня будет голос повышать? – и вдруг, с нарастающей угрозой вымолвил. – Да ты еще воевал против нас? Царя, веру, выходит, продал?! Иуда?! – Облов запустил кисть за полу тулупчика, пальцам было тесно, он рванул застежку и выхватил из подмышки блестевший вороненой сталью браунинг. – Карать! Карать! Нещадно карать! Сволочь краснопузая?! – его глаза налились кровью, изо рта брызгала слюна.

Мужичонка в ужасе рухнул на колени, простер руку, ладонью вверх:

– Барин пощади, помилуй, век Бога за тебя молить буду! – бедняк запричитал в голос.

Облов, по началу направив ствол в человека, отвел его в сторону, должно все же тронутый мольбами хлебопашца. Но не пропадать же пуле? Не долго раздумывая, не целясь, он хлестко разрядил револьвер в мирно стоявшую поодаль лошадку. Та навзрыд всхлебнула воздух, но легкие отказались служить ей, она как-то вякнула не по-лошадьи, и рухнула набок, всего лишь разок, дернув голенастой конечностью.

– Гм…, – хмыкнул Облов, – неужто с одного раза уложил? Да уж, попала бедолага под раздачу…

– А-а-а! – резанул сырой воздух душераздирающий крик крестьянина.

У Облова передернулось все внутри, возникшая шальная бравада мгновенно улетучилась. Картина, теперь представшая перед ним, была удручающей.

Бедняк, вознеся руки долу, дико вопил. Его помутневшие от горя глаза, невидя вопрошали, казалось, к самому Богу. Отвисшая, конвульсивно дергающаяся челюсть, с всколоченной бороденкой, своим оскалом напоминала жуткие черепа на развороченных взрывами могилах – Облову стало не по себе. Он машинально подстегнул жеребца ближе к мужику. Когда взгляд обезумевшего возницы уловил фигуру всадника, разум стал постепенно возвращаться к нему. Мужик судорожно опустил руки, сомкнул губы, но свалившаяся беда, потеря животины-кормилицы, невыносимо жгла его сознание. Он бессильно замотал головой из стороны в сторону. Спустя минуту, преодолев отчаяние, хрипло выдавил пересохшим ртом:

– Эх, барин, барин?! Зачем ты лошадь-то? Уж лучше меня бы порешил! Как я теперь домой-то вернусь? Что я делать-то стану, скажи мне на милость?! – И, свесив белесый чуб, беззвучно заплакал.

Смущенному Облову, пришлось усилие воли превозмочь себя. Он тронул плечо мужика рукоятью плети:

– Ну ладно, земляк, не убивайся уж слишком. Погорячился я…. Да ты сам, братец, виноват. Чего уж там? Будет тебе новая лошадь…, с коровой и овцами в придачу. Не вой только, накось вот, возьми…

И он поспешно вытащил из френча увесистый бумажник. Мужичок распахнул глаза, разом зажегшиеся надеждой, они цепко следили за действиями всадника.

– Получи! – Облов подал бедняку портмоне.

Тот робко протянул выпачканную черноземом руку, но наивно не решался ухватить тисненую золотым узором кожу.

Бери! – Облов оттолкнул от себя тугой кошель. Тот мигом врос в сомкнутые пальцы крестьянина.

Мужичок ошарашено смотрел на Облова, не веря своему счастью, происшедшее его словно парализовало.

Облов сжал стремена, рывком натянул удила, и, не оглядываясь на изумленного возчика, повернул и галопом поскакал обратно.

Крестьянин машинально, в каком-то забытьи, расстегнул портмоне. Разложенные по кармашкам ассигнации заворожили его. Мужик, еще не войдя в разум, вскочил, отчаянно замахал руками, закричал истошно:

– Барин! Господин Облов! Денег много, слишком много?! Куда мне столько?!

Но всадник уже скрылся за бугром.

Густая мгла, наползая со всех сторон, в какие-нибудь полчаса охватила все небо, и лишь далеко на западе, противостоя силам тьмы, светилась тонкая полоска горизонта. Разводя твердь земную и небесную, она, словно маяк, призывно влекла к себе. Оставаясь недостижимой гранью степного простора, она рождала странно гнетущее чувство обреченности и одиночества.

И даже там, на грани земли и неба, когда зачернел смутный абрис, очертивший едва различимый облик коня и всадника, мир остался пустынен. Что может изменить в бездне пространства одинокий странник?! Пройдет мимо и канет в небытие, исчезнет не оставив следа, возникнет из ничего и ускользнет ни во что, будто шепот ковыля от порыва ветра.

Наездник втягивался в ночь, все более и более удаляясь от живительной полоски света. Вырастая из нее, он, наконец, перерос сужающуюся ленту заката. Вот она своей верхней кромкой едва достает до холки коня, вот она уже стелется меж его голеней, вот она уже вбивается копытами в прах…. Тонкая, сужающаяся полоска света на горизонте, еще миг и она исчезнет, поглотится тьмой.

Облов, понурив голову, погруженный в свои думы, машинально правил конем, и не заметил, как очутился во мраке ночи. И только когда промозглая мгла, завесив обзор, окружила его непроницаемой стеной, он взволнованно завертелся в седле, стараясь отыскать хоть малейшую кроху света, хоть мизерную искорку огня – но тщетно. На небе ни звездочки, на земле ни проблеска… Коннику стало тревожно. Саднящая, унылая боль стиснула душу, породила уж вовсе невеселые мысли. Нет, он не страшился ночного одиночества, за последнее время он сжился с ним. По сути, оно стало единственным видом его существования – естественной средой обитания (как мог бы изречь учитель гимназии, в меру ученый, в меру банальный). Облова не пугала темнота, наоборот, она была ему с руки. Он опасался внезапной встречи, случайного столкновения с людьми, которыми будет опознан, с людьми, задача которых – схватить его.

Именно сейчас, как никогда отчетливо осознавалось, что он – Михаил Петрович Облов поставлен вне законов людского сообщества. Что он подобно тати пробирается в ночи, панически страшась быть пойманным, отловленным как дикий зверь. А страх, животный страх, засевший в его теле – это боязнь грядущего возмездия. Да, ему белому офицеру, волей случая ставшему главарем бандитской шайки, более двух лет терроризировавшей половину губернии, не будет пощады, и он наверняка знал это. Человек, вычеркнутый из привычного мира людей, он был зол на все человечество. Горькое чувство изгоя породило садистскую жестокость, его натура стала натурой мнительного карателя. Единственными началами, которыми он теперь призван руководствоваться – являлись ненависть и злоба.

И то, что сегодня по утру он не пристрелил своенравного землепашца, было чудно ему. Сам этот факт выпадал из привычной, давно отработанной схемы поведения, цепи смертей, всюду сопутствующей гонимому атаману. Уж не признак ли это конца?! В волчьем положении Облова – сентиментальность уже поражение, крышка…

Вдруг конь под ним встрепенулся, напряг удила, нервно ускорил ход. Облов насторожился, по-звериному напрягся, стараясь обострить собственное чутье. И вот ноздри его уловили запах жилья. Слабый, чуть горчащий дымок повеял со стороны. Навострив зрение, всадник различил, как сквозь густую тень поодаль, стали прорастать контуры хуторских построек, перемежаемые плотными кронами деревьев.

Облов облегченно перевел дух. Перед ним раскинулся хутор его бывшего вахмистра Дениса Седых – цель пути. Верховой пришпорил жеребца. Тот, почуяв ночлег, не заставил себя понукать. Вскоре их встретил злобный лай цепных псов. Поравнявшись с мрачно высившейся ригой, всадник спешился, справил малую нужду, и, взяв коня под уздцы, зашагал вдоль повалившегося плетня. Приземистый дом фельдфебеля довольно долго стоял, погруженный во тьму. Но вот, в одном из окошек сверкнул огонек, потом он разросся, заполняя весь оконный проем, должно, засветили лампу. Оранжевый шар суетно стал перемещаться по дому. Донесся скрежет отворяемой двери, пахнуло кислыми щами. Наконец, на вросшем в землю крыльце выросла крепко сбитая мужская фигура. Хозяин в накинутом на исподнее полушубке, вздымая кверху трескучий керосиновый фонарь, хриплым голосом вопросил:

– Кого тут черти носят? А ну – отзовись?! Не то сейчас кобелей спущу! Со мной не шути? Кто тута?!

– Тише Денис Парамонович, не ори, – в меру глухо окликнул его Облов. – Это я, Михаил Петрович.

Господин подполковник?! – удивленно переспросил хуторянин. – Эка Вас по ночам-то носит? – и, не скумекав, что сказать дальше, гневно обрушился на собак, стараясь унять не шутку разошедшихся сторожей.

Облов подошел к крыльцу, поравнявшись с мужиком, протянул тому руку.

– Ну, здорово Парамонович, сколько лет, сколько зим?! Принимай нежданного гостя, – и, исключая всякие возражения, добавил, – Куда коня-то поставить?

Седых засуетился, залепетал приличествующие в таком разе слова, подхватил у гостя удила, пригласил в дом. Облов неспешно прошел в сенцы, вытер сапоги о брошенные у входа дерюги, обождал хозяина. Они рядком вошли в низенькую горенку.

– Разоблачайтесь Михаил Петрович, будьте как дома, – угодливо залебезил Денис. – Сейчас что-нибудь сгондобим перекусить…. Дарья! – шикнул приказным тоном, – вставай баба, у нас гость дорогой!

– Кого там нелегкая принесла? – из внутренних комнат раздался грудной, заспанный женский голос, послышался скрип кровати, и кто-то тяжело спустился на пол.

– Вставай дура быстрей, не тянись коровища! – негодовал муж.

Облов повернулся к сослуживцу, улыбаясь, разглядывал своего фронтового товарища. Денис был высокий, чуть сутуловатый мужик, типично крестьянской внешности, однако бритый, без усов. Его нос, щеки, крутой лоб были изрядно потрепаны годами (явно за сорок), но тело еще мускулисто и пружинисто гибко. Седых, прыгая на одной ноге, уже натягивал затрапезные порты и… говорил, говорил, говорил…

По тому, как он нес всякую чепуху, Облов смекнул, что внезапный визит бывшего батальонного командира, поверг вахмистра в самый настоящий шок. Определенно, Седых наслышан о «подвигах» Михаил Петровича, оттого уже загоревал, предвкушая неизбежные, в таком разе, беды от новой власти. Да и кому она нужна, при такой жизни, эта головная боль. Облову стало любопытно наблюдать, как Денис пытается скрыть свой испуг за нагромождением слов, за широкими жестами, за уж больно прыткой суетой.

Но вот объявилась хозяйка – женщина лет тридцати пяти, исполненная негой со сна и пышущая жаром. Ее обнаженные по локоть руки пухлы и белы, должно столь же сдобны были и груди, что нескромно выпирали в вырез кофточки. Ее лицо, чуть припухшее в скулах, насмешливо щурилось, подбородок задорно подрагивал – вся она была какой-то светлой, земной. У Облова от такой «милашки» потеплело внизу живота….

Улыбаясь, кося на гостя глазом, она отстранила бестолково снующего мужа и деловито принялась накрывать не стол. Сконфуженный Денис, недоуменно пожав плечами, кивнул командиру, приглашая того в комнаты. Облов поднялся, пошел, следом и вдруг по наитию оглянулся на хозяйку. Казалось, она не обращала внимания на гостя, ее движения были свободны, раскованы, лишены присущей крестьянкам скромности в отношении к посторонним. Дарья, низко наклонившись, доставала из потемневшего ларя кухонную утварь. Ситцевая, полупрозрачная юбка, натянувшись, туго охватила ее упругий, немного тяжеловатый зад, обрисовала складками ее широкие, ладные бедра. Разогнув спину, женщина лениво одернула топорщившуюся ткань, разгладив ее на ляжках и ягодицах, при этом лукаво взглянула на замешкавшегося Михаила Петровича. Ее глаза как бы спрашивали: «Ну, хороша ли я, офицерик?!» Сердце Облова забилось резкими толчками, плотские желания пронеслись в мыслях, он сглотнул комок пресной слюны, потупил взор и шагнул в залу.

Хозяин, тем временем, приспособив покрытый плюшевой скатертью стол, раздирал вчетверо сложенный лист газеты на аккуратные полоски. Протянул гостю расшитый узорочьем кисет, предлагая закурить. Облов машинально скрутил козью ножку, рассеянно набрал самосаду, как-то неуверенно засмолил цигарку. Определенно, ему хотелось что-то уточнить у Дениса, касательно его супруги, но он не решался, понимая неуместность своего интереса. Подавив возникший соблазн, взялся разглядывать убранство комнаты.

Седых был не просто зажиточный и крепкий мужик, он принадлежал к разряду редких крестьян-однодворцев, способных при случае и помещика за пояс заткнуть. И ключевым тут считалась не финансовая его состоятельность (хотя деньги у Дениса водились), основным, являлось общепризнанное уважение мужиков к его личным качествам. Окрестные крестьяне, еще до германской войны, избирали Седыха в советчики, в арбитры мирских дел. Он посредничал в тяжбах общины с помещиком, с земством, с управой. Надо сказать, что Денис Парамонович занял таковое положение отнюдь не от великого ума, да и силой выдающейся не вышел. Умел он, правда, многозначительно молчать, вовремя поддакнуть, вовремя посочувствовать. Но решающим же обстоятельством являлось то, что мужик умел формулировать особую, лишь им увиденную правду, облечь ее в доходчивые слова, – и, самое интересное, – всем эта правда была любезна. Да и на фронте, призвавшись ефрейтором (еще с японской), он дослужился к шестнадцатому году до широкой нашивки на погоне.

Внутреннее убранство дома вахмистра напоминало интерьер зажиточного мещанского семейства. В простенке вытянулось мутное трюмо, обрамленное багетом с виноградными гроздями. В углу поблескивала лаком точеная этажерка, ее полки покрывали вышитые крестиком салфетки. Возле оконца примостился, окованный полосами тисненой позеленевшей меди, старинный сундук. Наверняка в его недрах хранилось женино приданное, плотно утрамбованное, пересыпанное специальным табаком от моли. Вдоль стен, по-лакейски изогнув спинки, выстроились венские стулья, уже порядком продавленные, поизношенные временем, они должно перекочевали в дом Дениса из разоренной лихолетьем и мужиками барской усадьбы. В дверном проеме из спальни бросалась в глаза громоздкая кровать, украшенная никелированными перильцами и литыми шишечками на стойках. И, наконец, массивный стол посреди залы (овальный с изогнутыми ножками, устланный малиновым плюшем), окончательно придавал жилью солидную степенность.

В красном углу горницы поблескивал серебристой фольгой большой иконостас. Язычок пламени лампадки, колеблемый неосязаемым потоком воздуха, отражаясь в суровых ликах святых, придавал им проницательно-суровое выражение, казалось, что грубо намалеванные парсуны оживали.

Облов подошел к иконам. Одна из почерневших досок возбудила его воображение – Иоанн Лествичник?! По узкой, шаткой лестнице, диагональю пересекавшей поле иконы, взбирается долу людская вереница в длинных библейских одеждах, должно, души умерших. Верхний конец лестницы приставлен к овальному проходу, где царственно восседает Иисус Христос, вознесший десницу навстречу идущим. В противоположном углу сверху – группа ангелов, склонив головы, скорбно наблюдает за сей процессией. Первыми, робко ступая на перекладины, вздымаются праведники, их взоры устремлены на Христа, они благоговейно зрят лишь его одного. За ними следуют чада более обмирщенные…. Иные из них озираются назад, иные спотыкаются, есть и такие, что не удержавшись, кубарем скатываются вниз, и тотчас увлекаются в адскую геенну снующими по низу бесами. В самом низу иконы, у подножья, – толпа мирян взирает на извечный исход. Лики их смутны, ничего нельзя прочесть в них, хотя и эти страждущие люди вот-вот начнут выстраиваться в очередь, для уже собственного восхождения.

С чисто утилитарной точки зрения эта икона написана в наивно-примитивной манере. Как могло показаться на первый взгляд, богомаз просто грубо пересказал, затасканный евангельский сюжет. Но если поглубже вглядеться, вдуматься – то чувство, владевшее иконописцем, становится донельзя открытым. Явно пелагианский, еретический сюжет. Бог наделил человека свободой воли. Только человек, один он – хозяин своей судьбы. Стоит шагнуть не так, оступиться, уронить, расплескать собственное я, как мигом низвергнут в Тартар. Рассчитывай лишь на себя самого! Христос только протягивает, но не подает руки. Ангелы сокрушаются по грешнику, но не поддерживают его, не вырывают из лап прислужников сатаны. Неужели таков опыт человечества, такова логика нашей жизни – лишь ты сам причина всех своих бед и воздаяние тебе, обусловлено только самим тобой. Для чего тогда искупительная жертва Христа, зачем тогда – христианство вообще?!

Облов, задумавшись, отошел от иконостаса. Душа его была не на месте. Лествичник зримо напомнил Облову его свершившуюся обреченность, по пятам преследующую неминуемую погибель.

Внезапно, меланхоличный настрой прервали две белобрысые детские головки, что, украдкой подглядывая за чужим дядькой, нечаянно высунулись в проем занавески, отделяющей залу от темной, незамеченной ранее боковушки. Облов, усмехнулся про себя, показал им рогатую козу. Головки шустро спрятались. Отец цыкнул на ребятишек. Облов вяло вступился за них…. Приголубить бы детишек, похвалить их перед отцом, просто, приветить их – ему было совсем невдомек, тяжелый камень лежал на сердце. Ни во что не хотелось вмешиваться, ни что не радовало, ни к чему не хотелось приложить своих рук – все чужое, он сам всему чужд. Он уже не принимал этого мира.

Хозяин, конечно, почувствовал несколько удрученное состояние гостя, перестал докучать пустой болтовней и донимать праздными расспросами, не лез в душу с идиллическими воспоминаниями. Облов заметил это и был признателен Денису за сдержанность и душевную деликатность.

Он намекнул мужику – не мешало бы побриться. Тот мигом достал бритвенный прибор, сбегал за кипятком. Наводя лезвие на широком ремне, Седых вознамерился предложить свои услуги в качестве цирюльника, но Облов воспротивился. Он любил сам намыливаться пеной, ему нравилось срезать поначалу неподатливую щетину, ощущать бритвой эластичную податливость кожи и видеть ее последующий глянец. Да и вообще вся процедура бритья доставляла Облову несказанное удовольствие, очищала от какой-то внешней и внутренней коросты, уравновешивала, возвращала веру в собственные силы, в собственную значимость, наконец.

И вот, иссиня выбритый, похудев и помолодев лицом, похорошевший Облов внезапно нагрянул на кухню. Хозяйка, разомлевшая у раскаленной плиты, ошарашено уставилась на Облова. Видно ее поразило – как изменчив человек, недавний щетинистый проходимец с обветренной мордой, внезапно превратился в моложавого красавчика, с лоснящимся подбородком и франтоватыми усиками.

Удивленно проведя тыльной стороной ладони по взмокшим волосам, утерев бисеринки пота со лба и висков, она вдруг вся встрепенулась, как-то напряглась, сгруппировалась. Облов заприметил, как женщина, прерывисто задышав, расцвела, прямо на глазах раскрылась вся навстречу ему. Всем своим нутром он ощутил призывные толчки ее сердца. Дарья, будучи красоткой, ведала колдовством своих чар, напевно растягивая слова, пригласила к столу.

Она все больше и больше занимала, поглощала воображение Облова. Ее певучий, вкрадчивый голос, будто ударами бича, обжог его уши, и уже казалось, все тело осязает сладость звуков исторгаемых ее чувственным ротиком. Такая томительная сладость, словно с тебя содрали кожу и оголенная плоть, усыпанная мириадами нервных окончаний, неистово реагирует на всякий звук, запах, порыв, жест – любой импульс производимые телом Дарьи.

Он, ни мало не стесняясь ее мужа (своего сослуживца и помощника), голодным волчьим взором пожирал женщину. Она до дрожи в коленях нравились ему, он хотел эту бабу, он уже любил ее как суженую.

Наполнили стаканы, гость настоял, чтобы Дарья налила лафитник и себе. Та ничуть не смутилась. Денис Парамонович было возразил, мол, негоже бабе влезать в мущинскую компанию, но та нагло съязвила мужу, что не видит большой разницы между ним и собой. Мужик взъерепенился, стал, было подыматься из-за стола, с перекошенным от негодования лицом. Дарья же задорно засмеялась, игриво озираясь на Облова, замахала на мужа руками. Денис умолк, поник, смирился со своей участью подкаблучника (его командир уже догадался об этом).

Самогон-первак могутно пошел по жилам, зашибаюче ударил в голову. Облов прекрасно осознавал, что никуда не годиться заигрывать с бабой в присутствии живого мужа. Но еле пересилил себя. Намеренно затянул, укрощая дьявольский соблазн, совершенно беспредметный разговор с хозяином.

Они уже с полгода не встречались. За это время банда Облова, или как он ее наименовал – эскадрон, была полностью развеяна отрядами ЧОНа и милиции. Подавляющее большинство повстанцев-бандитов пришло с повинной, немало просто полегло в перестрелках, нарвавшись на засады, оставшихся переловили, судили трибуналом и отправили в места не столь отдаленные. Удалось скрыться самому Облову, да небольшой кучке особенно близких и преданных ему головорезов. Почти все они подались куда подальше, кто в Ростов, кто в Саратов. Сам Михаил Петрович все лето отсиживался в первопрестольной, носа не казал дальше Замоскворечья, но потом сошелся с осевшим в Москве офицерами. Дальше больше, его свели с цивильными, вкрадчивыми старичками, по их указке он отправился в родную губернию – «зондировать стратегическую обстановку». Но сложилось все как-то нелепо и по-дурацки. Пришлось инкогнито мотаться из города в город, из села в село, прежние связи, в основном, были порушены, новых же завести, почти не удалось. В конце концов его опознали в Козлове на вокзале, пришлось уходить отстреливаясь, благо, по ночному времени, посчастливилось скрыться «на ямах» у знаковой вдовы-шинкарки. На следущую ночь он ушел из Козлова, как думается – навсегда. Теперь уже дней пять шастает по окрестным уездам, где только не побывал, в попытке подсесть на проходящий поезд. Сегодня вот довелось заночевать у бывшего ординарца и вахмистра Дениса Седыха.

Облов держал Дениса на самый крайний случай. В банде Седых не состоял, Облов прекрасно осознавал, что рано ми поздно ему понадобится такой человек, не замаранный кровью, пользующийся авторитетен у простого люда, человек который не продаст и в тоже время не вызовет подозрений. Одним словом, комбат держал вахмистра про запас, для себя самого. Естественно, он приручил уже не подчиненного ему унтер-офицера, тому не раз перепадал жирный куш с погромных набегов банды, оно и понятно, с Денисом Облов мог не таиться. Сам Парамонович, разумеется, уважал бывшего командира, почитал при их встречах того за благодетеля. Но крестьянским умом отчетливо понимал, что рано или поздно придет час, когда радетель потребует отслужить. И вот верно настал тот час?! Денис, пересиливая собственный страх за свое будущее, покорно поддакивал Облову, всячески льстил, так, что нельзя было представить более неинтересного собеседника.

Но и в голове Облова засели совсем иные мысли и чаянья, он терпел, ерзал и все же не удержался. Якобы в шутку попросил, чтобы вахмистр официально (а на деле поближе) познакомил его со своей второй половинкой. Денис по-бараньи захлопал ресницами, не ведая с чего начать. Но сама хозяйка оказалась не робкого десятка, назвалась Дарьей Саввичной. Начался чудной и непутевой треп, сплошная собируха. Перескакивали с пятое на десятое, и пили, пили…

Наконец, Облов изрядно охмелел. Перед его глазами неотрывно сновали белые полные руки Дарьи, ее чистенькие пальчики теребили концы шали и расправляли оборки кофты, приглаживали и без того гладкие, зачесанные назад русые волосы. Особо внимание захмелевшего атамана влекли круто вздымавшиеся груди женщины. Душил соблазн – схватить, стиснуть, неистово месить их ситное тесто. Страсть волнами накатывала на него, как на застоялого жеребца. Он делал вид, что хочет курить или хочет соленого огурца, но не мог оторвать глаз от этой напасти. Экая ты сатана – Дарья Саввична?! Однако пришла пора, ложиться спать.

Дарья встала из-за стола, повиливая широким задом, направилась в сенцы. Облов, сощурив веки, стараясь не выказать свой похотливый интерес Денису, жадно наблюдал за женщиной. Она вскоре вернулась, прошла мимо, зазывно поводя влекущими бедрами, Облов через силу еле сдерживал себя. Денис показал приготовленное место для сна.

Слегка пошатываясь, гость прошел в узкую комнатенку, плюхнулся на свежезастланую лежанку, в раскорячку стал стягивать вросшие в ноги сапоги. Распространяя пряно-медовый запах, впорхнула Дарья. Насмешливо, и в то же время с загадочным намеком, посматривая на постояльца, она взялась сбивать большую, рыхлую подушку в цветастой наволочке. Облов от накатившего вожделения заскрипел зубами. Хозяйка низко пригнулась, пытаясь пристроить подушку в изголовье кровати. Облова опалило ее горячее дыхание, голова пошла кругом, он попытался по-простецки, намеренно грубо облапить женщину. Ловко, по-кошачьи, увернувшись от его растопыренных рук, она интригующе поднесла пальчик к вытянутым в дудочку губам. Не составило труда сообразить, что Дарья согласна…, но пока муж крепко не заснул, придется подождать. Он по-юношески уступил, сотворив при этом физиономию неистово алчущего фавна, полагая, что Дарья окончательно растает от выказанного им страстного нетерпения. Обольститель из него был никудышный, он понимал это, но уже как-то свыкся, что в последнее время женщины покоряются ему безоговорочно, из одного страха, но здесь был совершенно иной случай, явное взаимное влечение.