Текст книги "Антисоветчина, или Оборотни в Кремле"

Выброшенные на чужбину

Любая попытка рассматривать катастрофу нашей страны с политических точек зрения оказывается слишком упрощенной. В одном варианте изображается отсталая и забитая Россия, где без революции было никак не обойтись. Истине это никак не соответствует. В другом варианте рисуется умилительная картина «хорошей» Российской империи, которую разрушили «плохие» большевики (или масоны). И при демонстрации старых фотографий порой можно слышать ностальгические вздохи: посмотрите, мол, на эти чистые, вдохновенные, глубокомысленные лица офицеров, инженеров, предпринимателей, которых сменили «хамы».

Хотя в древние времена русские люди, желая объяснить те или иные бедствия, всегда называли одну главную причину – по грехам нашим. И она оказывается куда более глубокой, куда более объективной, чем все исследования социологов, политологов и идеологов вместе взятые. Операции, разрушившие империю, были спланированы внешними силами, но, как уже отмечалось, сама империя была насквозь больна, иначе эти операции не достигли бы цели. И те же старые фотографии запечатлели и донесли до нас благообразные, искренние лица, но они не отразили, что творилось в головах.

Допустим, существуют разные взгляды, несет ли на себе русский народ грех цареубийства – или русские к этому непричастны, поскольку убийство организовали и осуществили инородцы. Но в любом случае русский народ не поддержал царя, не выступил в его защиту. И среди белогвардейцев монархистов было мало. Это уж позже, к концу гражданской войны, обжегшись с «учредилками», с демократическими и либеральными правительствами, белые офицеры стали опять обращаться к идее монархии. Да и то она оставалась достоянием меньшинства. Врангель в одном из воззваний указал – его армия борется за то, «чтобы Русский народ сам выбрал себе Хозяина». Но на него за слово «Хозяин» обрушилась с негодованием вся белая «общественность» Крыма. После этого стоит ли винить в падении империи только масонов с большевиками?

А с другой стороны, члены царствующего дома, великие князья, разве пытались они бороться с узурпаторами? Хоть один из них? Разве хотя бы попробовали поднять народ за монархию? Разве встали в ряды белых армий? Нет. Те, кто спасся, выжидали, как дело повернется. И лишь потом, в эмиграции, принялись высянять отношения, у кого больше прав на престол… Так кого же винить, что споры об этих правах остались для них лишь пустой казуистикой?

В кампаниях «красного террора» шло безжалостное уничтожение русской интеллигенции… Но ведь как раз интеллигенция была главной носительницей радикальных взглядов! Разве не она несла в народ идеи атеизма, бунтарства, социализма? И не она ли обучала этому не только крестьян, рабочих, но, главное, детей? Простых русских детишек, получавших первый заряд атеизма и «прогрессивных» взглядов именно в школах, и подраставших уже готовыми к восприятию революционной пропаганды. «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы ему повесили мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Мф, 18,6; Мр. 9, 42; Лк.17,2).

Разве не интеллигенция поносила патриотов, царя, клеймила «черносотенцев» и «реакционеров»? Устраивала овации революционерам, восхищалась террористами. Рукоплескала думской оппозиции, расшатывающей державу. И бурно приветствовала Февраль, вполне одобряя аресты и убийства полицейских, офицеров, жандармов. Выходит, интеллигенция получила… свое. То, что сама же посеяла и чему радовалась. Кстати, многие так и не поумнели. И в подвалах чрезвычаек студенты, гимназисты, курсистки, желая погибнуть «красиво», выкрикивали: «Да здравствует революция!» Потому что ничуть не усомнились в пользе революции, но большевиков считали ее душителями, а настоящими революционерами – себя.

Принято сокрушаться по поводу судеб интеллигентов и дворян, оставшихся под советской властью. Они оказались затравленными, задавленными, их безнаказанно унижали безграмотные и наглые представители новой власти. Жалко их? Да, жалко. Но разве сами эти интеллигенты и дворяне не ратовали за «свободу, равенство, братство»? Кого же было винить, что «свободы» оказались не только для «прогрессивных» интеллектуалов – свободы крушить «реакционеров», царя, правительство, свободы издеваться над ними. Но пришли свободы и для «швондеров» с «шариковыми» – свободы оскорблять и притеснять вчерашних ниспровергателей. Оказывается – получили то, к чему стремились. Только представляли себе это иначе.

Принято сокрушаться и по поводу судеб эмиграции. Дескать, взбесившаяся Россия изгнала своих детей. Они и впрямь бедствовали, люди с высшими образованиями, военными заслугами, нередко знатного происхождения, вынуждены были зарабатывать на жизнь грузчиками, судомойками, чернорабочими, женщинам высшего света приходилось от голода торговать своим телом… Но, во-первых, название «белая эмиграция» не совсем корректно. Как уже отмечалось, за рубежом очутилось свыше 2 млн. человек, однако к белогвардейцам из них имела отношение едва ли двадцатая часть. А большинство в период гражданской войны предпочитало оставаться в стороне, и для защиты России от большевиков палец о палец не ударило. Считали себя выше, ценнее того, чтобы взять в руки винтовку и встать в строй. Зато вовсю критиковали белых, возмущались их ошибками, ерничали над «солдафонством», усматривали в их «диктатуре» угрозу «свободам».

А во-вторых, подавляющая часть эмигрантов была из тех же «образованных» слоев общества. Которые первыми отреклись от России! Не она от них, а они от нее. Потому что «образованные» слои были напрочь заражены «западничеством», рвались к «прогрессу», мечтали жить, как в Европе. Опять выходит – получили то, чего хотели. Получили жизнь на Западе со всеми его «свободами», парламентаризмами, «прогрессом». Они себе это представляли по-другому? Но с какой стати? Только из-за того, что русские интеллигенты, предприниматели, космополитизированные аристократы до революции видели Европу из окон комфортабельных отелей, пансионатов, из аудиторий западных учебных заведений, через призму книг и газет? Но ведь и тогда в Европе были грузчики, судомойки, чернорабочие, проститутки, были нищие бесправные «гастарбайтеры», чьим трудом обеспечивался «блеск» западной цивилизации… Значит, мечтали как раз об этом, но только себя видели в иной роли.

Крайняя политизация русских сказалась и за рубежом. Несмотря на огромное количество беженцев, рассеявшихся по всему свету, такого явления, как «русская диаспора», не возникло. Ведь на чужбину выплеснулся весь спектр партий и движений от монархистов до анархистов. А в эмиграции добавились споры по поводу причин поражения, дальнейших судеб России, персональное соперничество лидеров. И существующие политические группировки продолжали делиться и почковаться. Так, лишь во Франции оказалось зарегистрировано более 300 эмигрантских организаций.

Монархисты создали свой Высший Монархический Совет (ВМС), но тут же размежевались на «франкофилов» и «германофилов», на сторонников великого князя Кирилла Владимировича и великого князя Николая Николаевича. Партия кадетов раскололась на «левое» и «правое» крыло, эсеры – на семь или восемь группировок. Меньшевики сумели сохранить партийное единство, но продолжали исповедовать марксизм, а после ужасов гражданской войны это учение стало у русских очень непопулярным. Образовалась группировка «учредиловцев» – тех, кто был причастен к разогнанному большевиками Учредительному Собранию считая себя «законной российской властью». Но и они разделились на «правых» и «левых».

Да что уж говорить о политических делениях, если размежевание произошло даже в церкви! За рубежом оказались два православных митрополита. Один, Евлогий, был поставлен в России партиархом Тихоном. Но само патриаршество возродилось во время революции на Поместном Соборе 1917-1918 гг. И часть духовенства Московскую патриархию не признала, в 1922 г. в Сербии был созван Собор зарубежных архиереев, который избрал митрополитом Антония и поставил его во главе созданного на Соборе Архиерейского Синода. Этим было положено начало отдельной Русской православной церкви за границей, так называемой «Карловацкой».

Некоторые и в эмиграции устроились довольно неплохо. Например, тузы российских банков, промышленности, купечества, Рябушинский, Нобель, Гукасов, Терещенко и иже с ними, создавшие свою организацию – Торгпром. Они сохранили значительную часть капиталов, заблаговременно переведенных за рубеж, вкладывали их теперь в западный бизнес. Не бедствовали и великие князья. Бывшие дипломаты, в распоряжении коих остались весьма значительные суммы, объединились в Совет послов. В эмиграции возникло несколько русских масонских лож – «Северное сияние», «Северная звезда», «Северное братство», в них входили многие видные политические и общественные деятели: Чайковский, Керенский, Кускова, Амфитеатров и др.

Кроме политических структур, были еще и воинские. Самым крупным являлась Русская армия Врангеля, эвакуированная из Крыма в Турцию и на Эгейские острова. Другой центр белых отрядов существовал в Польше под руководством Савинкова и генерала Перемыкина. Особняком стояло «Братство русской правды» (БРП) П.Н. Краснова, С.Н.Палеолога и кн. Ливена, ориентирующихся на Германию. Два конкурирующих центра Белого движения возникли на дальнем Востоке: один в Харбине, под руководством генералов Хорвата и Дитерихса, пользующихся покровительством местного властителя Чжан Цзолиня, второй в Нагасаки, где находился атаман Семенов, ориентирующийся на японцев. Все эти группировки, партии и течения спорили, ссорились, смешивались в самых разнообразных сочетаниях.

А кроме «общероссийских», существовали еще и казачьи, украинские, армянские, азербайджанские, грузинские, северокавказские, среднеазиатские организации. И тоже во множественном числе! Одни готовы были держаться заодно с русскими, другие выступали под знаменами непримиримого сепаратизма. Но даже среди сепаратистов единства не было. Допустим, у украинцев существовали организации Петлюры, Коновальца, Скоропадского, Тютюнника, ориентировавшиеся на разные западные державы и не ладившие друг с другом.

Сперва все эмигранты верили, что их пребывание за границей будет недолгим, что положение в России скоро изменится. Только расходились во мнениях, как именно это произойдет. Одни полагали, что сам коммунизм переродится, как переродилась революционая Франция в империю Наполеона. Другие возлагали надежды на народное восстание, которое свергнет большевиков. Третьи – на иностранное военное вмешательство. Ну неужели Запад рано или поздно не разберется, что большевики – насильники и узурпаторы, что они опасны для других стран? Вот и двинет силы, разгромит их.

Не тут-то было. Западные державы предпочитали не воевать с большевиками, а торговать. Если в 1913 г. в Голландии даже существовал общественный Комитет помощи политзаключенным в России, который ставил перед собой задачу бороться «против тюрем и казней русского самодержавия», то теперь зарубежные правительственные и общественные круги на информацию о зверствах большевиков и призывы о помощи сухо отвечали, что их реакция «будет истолкована как вмешательство во внутренние русские дела» или даже, что «официальный протест может быть истолкован как сочувствие контрреволюционным элементам».

Мало того, европейские власти принялись помогать большевикам разлагать эмиграцию. Советское правительство в это время развернуло масштабную агитацию за «возвращенчество», для этого по радио 7 апреля 1921 г. было передано обещание амнистии рядовым белогвардейцам, а 3 ноября 1921 г. вышло постановление ВЦИК по данному поводу. И для союзной администрации это стало прекрасным поводом прекратить помощь эмигрантам. Дескать, теперь вам ничего не грозит, так что и содержать вас больше незачем. Советских агитаторов беспрепятственно допускали в беженские лагеря, французское командование тиражировало и распространяло призывы к возвращению на родину.

Правда, те, кто поверил им, дорого за это расплачивались. Многих расстреливали сразу же по прибытии в советские порты, отправляли в лагеря. Некоторым позволяли доехать до дома, но потом тоже подгребали за решетку. Всего в течение 20-х годов удалось заманить в Россию 181,5 тыс. эмигрантов. Основная часть, около 122 тыс., вернулась в страшном 1921 г., и для большинства из них путь «домой» стал всего лишь дорогой в могилу. Слухи об этих расправах вскоре стали проникать за рубеж – можно ли было утаить массовые казни в портовых городах: Одессе, Новороссийске? Некоторым из тех, кто побывал на родине и чудом спасся от гибели, удавалось вторично бежать за границу и рассказать о пережитом[105]. Нет, Запад ничего подобного «не слышал». Информацию об обмане и истреблении реэмигрантов не публиковали зарубежные газеты, она не всплывала ни в парламентах, ни в общественных организациях.

В 1921 г. Врангелю все же удалось спасти свою армию, договориться с правительствами Болгарии и Сербии, перевезти туда свои части, устроить их на дорожные и другие работы, на службу в пограничную стражу. Но подобные меры лишь продлили агонию Белой гвардии. В апреле 1922 г. открылась Генуэзская конференция, куда впервые была официально приглашена советская делегация. И по ее настоянию было принято решение о роспуске антисоветских военных формирований.

Становилось ясно, что изгнание затягивается дольше, чем предполагалось изначально. Тем не менее эмигранты были убеждены, что рано или поздно ситуация изменится. И основой их существования стала идея «сверхзадачи»: сберечь в своей среде «прежнюю Россию» и передать России новой, когда она будет возрождаться. Это признавалось главным смыслом жизни за рубежом, помогало переносить все трудности и лишения. Ведь Русское зарубежье верило, что оно – лучшая часть народа, его «сливки», элита. Считало себя носительницей духовных, культурных и государственных традиций. Вот и требовалось сберечь их – и донести…

Так, Врангель начал создавать Русский Общевоинский Союз (РОВС), где солдаты и офицеры состояли бы на учете – чтобы сохранить для будущего кадры и традиции старой российской армии. Для этого организовывались кружки и курсы, проводились сборы. В Париже были открыты Высшие военно-научные курсы под руководством профессора генерала Н.Н. Головина. Вокруг них собирались светила генштабистов, проводились конференции. Если удавалось достать денег, издавались учебные пособия, труды по военной теории.

Эмигранты стремились сберечь и научный, культурный потенциал прошлого. Чтобы не угасли традиции российского образования, организовывались гимназии, девичьи институты, кадетские корпуса. Появлялись научные общества. Впрочем, техническая интеллигенция быстро нашла себе иное применение. Российских физиков, химиков, инженеров, математиков охотно принимали в иностранные фирмы, хорошо платили – и они отдавали свои способности и знания уже не своей стране и народу, а чужим. Но гуманитарные науки имеют национальную специфику, и философы, историки, социологи, экономисты вращались в среде соотечественников, создавали академические организации в Белграде, Харбине, Праге, Париже, Берлине, проводили симпозиумы, семинары, издавали журналы. Делались попытки переосмыслить российскую трагедию, возникали новые теории «сменовеховцев», «евразийцев», «Новый град». Создавались богословские курсы.

В Праге и Харбине были образованы русские юридические факультеты, где маститые профессора старой школы продолжали углубленное изучение дореволюционного российского права, преподавали его молодежи, чтобы после освобождения родины от большевиков обеспечить ее квалифицированными юристами. Возникали русские организации литераторов, журналистов, художников, стремящиеся сохранить богатую культуру, утраченную и разрушаемую на советской территории… Да, это становилось сверхзадачей, сберечь «прежнюю Россию» – и донести до времен, когда она окажется востребованной.

Хотя при этом эмигранты не задумывались, а нужна ли она, такая «прежняя Россия» для России будущей? Нужна ли ей выброшенная на чужбину дикая разноголосица политических партий и группировок? Нужны ли старые или обновленные философские и социологические мудрствования, умножающие эту разноголосицу? Нужна ли старая юриспруденция, во многом способствовавшая государственной и народной катастрофе? Нужно ли упорное сохранение традиций «классического образования», которое как раз и порождало «западников», либералов, революционеров? Нужно ли ностальгическое слепое копирование устаревших Уставов императорской армии? А если открыть труды эмигрантских «классиков» военной науки, можно только подивиться ее убожеству, она осталась на уровне даже не 1917-го, а 1914 г., повторяя старые французские военные доктрины, от которых давно отказались сами французы[32].

Но нет, сомнений в «сверхзадаче» не возникало. Не было сомнений в том, что на родине, у большевиков, ничего достойного нет и возникнуть не может. В том, что Россия, когда она опомнится от революционного угара, окажется беспомощной, будет нуждаться в том, чего нет у нее, но осталось в зарубежье. И когда она начнет возрождаться, то, конечно же, это будет происходить по старым образцам. По сути, эмиграция бережно сохраняла «для будущего» больную Россию. Ту, какой она стала к 1917 г., с идеологической мешаниной, думскими и учредиловскими взглядами, накопившимися пороками. Почитайте хотя бы Бунина с его «темными аллеями», где автор больше всего тоскует о романтическом помещичьем разврате. Это что, не больное? Или эмигрантские произведения Алексея Толстого, Набокова и пр.? А Вертинский, Северянин, Ремизов, Минский? Как она была больной, предреволюционная культура, так и перетекла за рубеж. И политика перетекла, еще глубже больная, чем была в России. И больная, искалеченная «западничеством», гуманитарная наука.

Патриотизм? Да, вот этого у эмигрантов первого поколения было не отнять. Россия осталась для них святыней, все помыслы были направлены к ней. А сама идея «сверхзадачи» превращала существование на чужбине в служение покинутому Отечеству. Но в этом была и великая трагедия эмигрантов. «Настоящей» Россией они воспринимали только себя. Не замечая собственных недугов, готовили себя на роль врачей. Не понимая собственных ошибок, видели в себе грядущих учителей. Не осознав собственных проступков, претендовали быть судьями.

Темная ночь над страной

На православных календарях было 25 марта 1925 г. от Рождества Христова. На остальных календарях – 7 апреля. В больничной палате умирал патриарх Московский и Всея Руси святитель Тихон. Спросил: «Который час?» Один из присутствующих, не замечая струящихся по щекам слез, ответил: «Без четверти двенадцать». Патриарх вздохнул: «Скоро наступит ночь, темная и длинная…» Поднял руку, дважды осенил себя крестным знамением. А когда хотел перекреститься в третий раз, рука упала…

Победа большевиков в гражданской войне отнюдь не ознаменовала собой конец бедствий, обрушившихся на Россию. Даже террор еще не сокращался, наоборот, его страшный пик приходится на «мирные» времена – с конца 1920 по начало 1922 г. Расстрелы по-прежнему гремели во всех «чрезвычайках». И систему лагерей, кстати, создавал вовсе не Сталин. Она возникла по инициативе Ленина и Свердлова еще в 1918 г. Согласно постановлению о «красном терроре» концлагеря предписывалось создавать в каждом районе. Они были придатками тюрем, где не хватало мест. А в 1920 г. возникла еще одна система – Северные Лагеря Особого Назначения. Впоследствии аббревиатура СЛОН «по наследству» перешла к Соловкам. Но изначально Северных лагерей было два, в Архангельске и Холмогорах. И для каторжного труда они вовсе не предназначались. «Особое назначение» означало лагеря смерти. Сюда присылали целевым назначением – на убой. Только за январь-февраль в Холмогорском лагере было расстреляно 11 тыс. человек[75], его называли «усыпальницей русской молодежи».

Продолжались гонения на казачество. Формально геноцид не возобновился, но вместо этого был взят курс на «расказачивание». Казаков признали не народом, а «сословием», причем «упраздненным», и они попали в разряд «лишенцев», т. е. категорий, лишенных значительной части гражданских прав – наряду с дворянством, духовенством, купечеством. А территории казачьих областей расчленялись. Западную часть Войска Донского отдали Украине, остальное поделили между несколькими российскими губерниями. Киргизскую (Казахскую) автономную республику наделили чрезвычайно щедро. Отдали в ее состав территорию Уральского, Семиреченского, Оренбургского Войск, южную часть Сибирского, даже столицей республики стал Оренбург. Из Астраханского Войска вычленили Калмыцкую автономную область, из Забайкальского – Бурят-Монгольскую республику.

Особенно суровым репрессиям подверглись Кубань и Терек, которые в 1919 г. находились под властью белых и избежали свердловского геноцида. Тысячи казаков были арестованы и отправлены в Северные лагеря, откуда не возвращались. На Северном Кавказе большевистская политика сделала ставку на «революционные» народы – чеченцев, ингушей, дагестанцев и др. Поэтому здесь были созданы Горская и Дагестанская автономные республики, которым отдали значительную часть казачьих земель. От Кубани южную часть отчленили в Горскую республику, восточную часть – в Ставропольскую губернию. А вновь образованная Терская губерния сохранила лишь 19 % земель Терского Войска – узкую полосу по северному берегу Терека от Минвод до Кизляра и Каспия. Многие станицы было решено отдать горцам, а казаков из них депортировать. И с выселяемыми часто предпочитали не возиться – не проще ли перебить? В ходе депортации было уничтожено 35 тыс. казаков, казачек, детей. Перестреляли, вырезали – и никто как бы и «не заметил». Между делом…

Вопреки утверждениям советских учебников, не закончилась вместе с войной и политика «военного коммунизма». Напротив, как раз после разгрома белогвардейцев ее стали внедрять в полном масштабе. С запретом не только торговли, но и «продуктообмена», принудительным изъятием у населения всех ценностей и золота, возможностью получения продовольственных и промышленных товаров только по карточкам. Крестьян переводили на положение «рабочих», лишая всякой собственности и объединяя в коммуны или совхозы. А для окончательного перехода к системе всеобщего принудительного труда под эгидой Троцкого стали создаваться «трудовые армии». В марте 1921 г. на Х съезде РКП(б) он заявлял: «С бродячей Русью мы должны покончить. Мы будем создавать трудовые армии, легко мобилизуемые, легко перебрасываемые с места на место. Труд будет поощряться куском хлеба, неподчинение и недисциплинированность караться тюрьмой и смертью». На эти задачи Лев Давидович перенацелил свои Реввоентрибуналы, в инструкции им указывалось, что «трудовое дезертирство при данной обстановке является таким же актом контрреволюции, как и вооруженное восстание против рабочих и крестьян».

Но в это же время в советскую экономику вовсю внедрялись иностранные бизнесмены, большей частью американские! Они легко получали в концессии заводы, фабрики, богатейшие месторождения полезных ископаемых. И тот же Троцкий указывал: «Что нам здесь нужно, так это организатор наподобие Бернарда Баруха». Американский предприниматель Вандерлип умудрился получить в концессию даже всю Камчатку «для экономической утилизации»[66, 173]! (Осуществить проект помешали только японцы – им подобные аппетиты США совсем не понравились, и они поддержали на Камчатке антисоветское восстание). Ну а в целом из данных фактов хорошо видно, во что должна была превратиться наша страна по проектам «мировой закулисы». В один огромный концлагерь с бесплатным рабским трудом за пайку хлеба. Те, кто проявляет непокорство, уничтожаются, а сверхприбыли будут грести угнездившиеся в России иностранцы.

Однако Ленину и Троцкому пришлось отказаться от продолжения данной политики. Народу удавалось дурить головы необходимостью борьбы с «эксплуататорами», но когда с белогвардейцами покончили, а гайки по-прежнему закручивались, люди стали возмущаться. Покатились восстания, охватившие почти всю Россию. Их жесточайше подавляли. Опять лились потоки крови, опять людей косили расстрелы и эшелоны везли обреченных в Северные лагеря. Но движение «зеленых» было сильно своей массовостью. Уничтожали одних – за винтовки и обрезы брались другие. Мятежи усмиряли, а они вспыхивали снова. И большевики вынуждены были пойти на уступки. В марте 1921 г. Х съезд партии провозгласил нэп, в сентябре были приняты дальнейшие меры по смягчению экономической политики. Хотя сам Ленин считал это «отступлением» на пути строительства социализма, тяжело переживал и писал Троцкому, что подобное «отступление» может быть только временным, для «перегруппировки сил»[7, 96].

Но ларинские методики «военного коммунизма» принесли еще одну катастрофу. Продовольствие выгребалось у крестьян подчистую, запасов у них не оставалось. И когда 1921 г. выдался неурожайным, грянул голод, охвативший Поволжье, Дон, Крым, ряд южных губерний России и Украины. Люди вымирали, доходили до каннибализма. Однако даже столь колоссальное бедствие большевистские лидеры ухитрились использовать с «выгодой» для себя. Голод оказался хорошим поводом нанести массированный удар по Православной Церкви.

Большевики пытались ослабить и сокрушить ее с самого начала своего владычества. Еще в 1917 г. вышло постановление Совнаркома «Об отделении школы от церкви и церкви от государства», которым Церковь лишалась статуса юридического лица, у нее стали отбирать собственность. Как уже отмечалось, в 1919 г. вышло еще одно постановление, «О борьбе с попами и религией». Кампания «красного террора» началась с расстрелов многих видных церковных иерархов и священнослужителей[5, 140]. И во всех «чистках» городов и местностей, занятых красными, жертвами в первую очередь становились священники и монахи[58]. По распоряжениям Ленина и других лидеров устраивались кощунственные акции «разоблачительных» вскрытий святых мощей. Был создан «Союз воинствующих безбожников».

И все-таки до сих пор в антицерковных атаках большевики были вынуждены себя сдерживать. То наступали белогвардейцы, то полыхали крестьянские восстания, и приходилось проявлять осторожность, чтобы не подлить масла в огонь. Теперь новые властители России сочли, что наступил подходящий момент разгромить Церковь совсем. С одной стороны, голод подорвал силы крестьянства, ослабил возможности стихийного сопротивления. С другой, появился предлог для удара – изъятие церковных ценностей якобы для помощи голодающим. Таким образом, возник шанс не только избежать народного возмущения, но и сделать часть населения своими союзниками.

Инициатором кампании выступил Троцкий. 17 марта 1922 г. он представил в Политбюро разработанный им план. И в данном вопросе Ленин стал полным его единомышленником. С ходу подхватил предложение и 19 марта писал членам Политбюро: «Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена нам полностью». «Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать»[92, 93].

Была создана комиссия во главе с Троцким. Но комиссия строго секретная – наряду с ней, для прикрытия, действовала «официальная», только из русских, под председательством Калинина. На самом-то деле Церковь выражала готовность добровольно передать ценности на нужды голодающих – за исключением священных сосудов, используемых в богослужении. Нет, это большевиков не устраивало. Начались обыски храмов с погромами, богохульными выходками, глумлениями. В Шуе это вызвало столкновение с верующими, каратели открыли огонь по безоружной толпе, перебив много народу. Аналогичные эксцессы произошли в ряде других городов. Но именно это требовалось организаторам провокаций! Советская пропаганда принялась трубить, что священники жалеют свои богатства, отказывают умирающим от голода в куске хлеба. Развернулось повальное закрытие и разграбление храмов, монастырей. Показательные процессы над священнослужителями прошли в Питере, Москве, Смоленске, Чернигове, Полтаве, Архангельске, Новочеркасске… В 1922 г. только по суду было расстреляно священников – 2691, монахов – 1962, монахинь и послушниц – 3447. А всего было истреблено не менее 15 тыс. представителей духовенства, монахов, послушников, православных мирян.

И одновременно предпринимались усилия по расколу Православной Церкви. Что, между прочим, соответствовало одному из пунктов «плана Хауса», который для втягивания России в «новый мировой порядок» полагал необходимым внедрение в нашей стране других течений, наподобие протестантских[6]. Это направление деятельности курировал тоже Троцкий. Святейший патриарх Тихон (Белавин) был арестован. А большевики выявляли и обрабатывали «лояльных» священнослужителей, готовых к сотрудничеству. Лев Давидович секретной почто-телеграммой от 14 мая 1922 г. требовал всячески поддержать эту группу духовенства. Указывал, что «внутренняя борьба церкви… разрыхлит почву для семян атеизма и материализма».

И возникла ересь «обновленчества» во главе с епископом Антонином. Провозглашалось создание «Живой церкви», благословлявшей революцию, отрекавшейся от связи с «царизмом», с «эксплуататорами», с «реакционной» частью духовенства[5]. Некоторые лидеры живоцерковников, как Александр Введенский, увлеклись ересью искренне, считая, что таким образом спасают христианскую веру. Другие примыкали из страха перед репрессиями, третьи были сбиты с толку. По инициативе группы украинских интеллигентов-националистов возник и другой раскол, так называемая Украинская церковь. В ней было введено богослужение на национальном языке, миряне коллективно избирали и «рукополагали» иерархов, зачастую из светских лиц. Священники ходили и служили в штатской одежде, само богослужение упрощалось. Этот раскол власти тоже поддержали. Киевского митрополита Алексия арестовали, а сектантам позволили захватить Софийский собор и ряд других храмов[58].

Ударам подверглась не только Православная Церковь, были гонения и на католическую, разоряли костелы, кое-где арестовывали или расстреливали ксендзов. Но вот ведь что интересно – невзирая на эти гонения, на казни своих служителей, католичество восприняло антицерковную кампанию в России… с воодушевлением! Да-да, с воодушевлением. Вроде как все эти напасти можно перетерпеть – главное, что Православие гибнет. Католический еженедельник «Lud Bozy», издающийся в Луцке, на польской территории, писал: «Из этой невероятной беды, вытечет, кажется, благое дело Божие – соединение церквей. Ах, как льнут к нам! Лучшие представители православного духовенства публично выражают свое восхищение и преклонение перед католической церковью», «богослужение в церквях посещают только старики, а наш костел переполнен тысячами людей, из которых половина православных. Большевики… убедились, что с нашим костелом труднее им воевать, чем с церковью. Великая жатва открывается теперь для Католической церкви. Дайте только сюда самоотверженных, благочестивых священников и миссионеров, и Христова овчарня умножится…»[58].