Текст книги "Пират"
Автор книги: Вальтер Скотт
Жанр: Приключения: прочее, Приключения
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Ну, ну, братец, – отозвалась его сестрица, – нечего говорить, умно ты рассуждаешь. Что дороже, то и лучше, так ведь у тебя выходит! И никак не влезет в твою башку, умник ты этакий, что в здешней стране каждый сам мелет свою горсть муки и не знает себе никаких там ни баронских мельниц, ни приписок к мельницам, ни мельничных податей, ни прочих подобных выдумок. А сколько раз я своими ушами слышала, как ты торговался со старым Эди Недерстейном, мельником в Гриндлбарне, и с его помощником о плате за помол в городе и в деревне, о плате в одну пригоршню и в две, о плате помощникам и о всех прочих платах. А теперь что же, ты хочешь навязать все эти заботы на головы тех несчастных, что построили каждый для себя по мельничке, пусть даже таких плохих, как эта!
– Нечего тут болтать о плате в две пригоршни и о плате помощникам! – закричал возмущенный агроном. – Да лучше отдать половину зерна мельнику, лишь бы другая была смолота как следует, по-христиански, нежели засыпать доброе зерно в подобную игрушечную вертушку. Посмотри только на нее, Бэйби… Стой, проклятая бестия! – Последнее восклицание относилось к пони, который, едва седок его остановился, чтобы указать на все недостатки шетлендской мельнички, стал проявлять чрезвычайное беспокойство. – Посмотри-ка только, да ведь эта штука немногим будет получше ручной мельницы! У нее нет ни водяного, ни цевочного колеса, ни шестерни, ни воронки (стой, говорят тебе, ишь хитрая бестия!), тут за четверть часа не намелешь и чашки муки, да и та будет похожа скорее на отруби для пойла, чем на муку для хлеба. Вот почему (стой, говорят тебе!), почему, почему… Да сам черт, видно, вселился в это животное, что никак с ним не справиться!
Не успел Триптолемус произнести эти слова, как пони, который уже некоторое время проявлял признаки явного нетерпения – пытался встать на дыбы и гарцевал на месте, тут неожиданно опустил голову и так вскинул задом, что послал своего всадника прямо в небольшую речушку, приводившую в действие то самое ничтожное устройство, которое служило предметом его рассмотрения. Вслед за тем пони, выпутавшись из складок плаща и обретя свободу, помчался в родную пустошь, сопровождая свой бег презрительным ржанием и отбрыкиваясь через каждые пять ярдов.
Чистосердечно хохоча над бедой, постигшей достойного агронома, Мордонт помог ему подняться на ноги, тогда как миссис Бэйби саркастически поздравила его с тем, что он, к счастью, упал в мелкие воды шетлендской речушки, а не в омут шотландской мельничной запруды. Триптолемус, однако, считал ниже своего достоинства отвечать на подобные насмешки. Едва он встал на ноги, отряхнулся и убедился, что складки плаща помешали ему основательно промокнуть в мелком ручье, как громко воскликнул:
– Я разведу здесь ланаркширских жеребцов и племенных эйрширских кобыл, я не оставлю на островах ни единого из этих проклятых выродков, которые только увечат добрых людей. Слышишь, Бэйби, я освобожу страну от подобной нечисти!
– Лучше выжми-ка хорошенько свой плащ, – ответила Бэйби.
Тем временем Мордонт старался поймать в табуне, бродившем поблизости, другого пони. Сплетя из тростника недоуздок, юноша благополучно водрузил упавшего духом агронома на более смирного, хоть и не столь резвого скакуна, чем тот, на котором он ехал ранее.
Падение мистера Йеллоули подействовало на его настроение как сильная доза успокоительного, и на протяжении целых пяти миль он не произнес почти ни единого слова, предоставив поле деятельности воздыханиям и сетованиям сестры своей Бэйби по поводу старой уздечки, которую, убегая, унес с собой пони. Уздечка эта, по словам миссис Йеллоули, если считать до Троицына дня, так прослужила бы целых восемнадцать лет, а теперь она, можно сказать, все равно что выброшена. Убедившись, что отныне ей предоставляется полная свобода действий, престарелая леди пустилась в пространные рассуждения о бережливости. По понятиям миссис Бэйби, добродетель эта состояла из целой системы воздержаний, и хотя в данном случае они соблюдались с единственной целью сбережения средств, однако, покоясь на других основаниях, могли бы составить немалую заслугу для какого-либо сурового аскета.
Мордонт почти не прерывал ее. Видя, что уже близок час прибытия их в Боро-Уестру, он задумался над тем, какого рода встреча ожидает его со стороны двух юных красавиц, и не слушал поучений старой леди, как бы мудры они ни были, что слабое пиво полезней для здоровья, чем крепкий эль, и что если бы ее брат, упав с лошади, повредил себе лодыжку, то камфара и масло намного скорее поставили бы его снова на ноги, чем снадобья всех врачей мира.
Мало-помалу унылая пустошь, по которой до сих пор ехали наши путники, сменилась более живописным ландшафтом; взорам их открылось соленое озеро или, вернее, рукав моря, далеко углубившийся в сушу и окруженный плодородной равниной, покрытой такими пышными посевами, каких многоопытный глаз Триптолемуса не видел еще нигде в Шетлендии. Посреди этой земли Гошен возвышался замок Боро-Уестра. Позади него тянулась гряда поросших вереском холмов, защищавших его от северных и восточных ветров, а перед ним простирался прелестный пейзаж с видом на озеро, сливающийся с ним океан, соседние острова и далекие горы. Как над крышей замка, так и почти над каждым коттеджем лежавшей рядом с ним деревушки поднимались густые облака дыма и вкусно пахнущие запахи – признак того, что приготовления к празднику не ограничивались жилищем одного Магнуса, а распространялись на всю округу.
– Вот уж, право слово, – сказала миссис Бэйби, – можно подумать, что вся деревня горит! Самые склоны холмов и те пропитались здесь запахом расточительности, и тому, кто по-настоящему голоден, достаточно помахать ячменной лепешкой в клубах дыма, что идет из всех этих труб, и не надо ему тогда никакого иного приварка[107]107
Приварком называется в Шотландии все, что служит добавлением к сухому хлебу: сыр, сушеная рыба или вообще кусок чего-либо вкусного. (Примеч. авт.)
[Закрыть].
Глава XII
Если дым из труб Боро-Уестры, уносившийся по направлению к нагим холмам, окружавшим замок, мог бы, как полагала миссис Бэйби, насытить голодного, то шум, доносившийся из кухонь, мог бы вернуть слух глухому. То было смешение самых различных звуков, и все они обещали веселую и радушную встречу. Не менее приятное зрелище открывалось при этом и глазам.
Отовсюду подъезжали кавалькады друзей, и ненужные им больше пони разбегались во все стороны, чтобы кратчайшим путем вернуться на свои вересковые пастбища, – таков, как мы уже говорили, был обычный способ распускать завербованную на один день кавалерию. В небольшой, но удобной гавани, обслуживавшей замок и деревню, высаживались те из приглашенных, которые, живя на далеких островах или вдоль побережья, вынуждены были совершать поездку морем.
Мордонт и его спутники видели, как различные группы прибывающих останавливались, чтобы обменяться приветствиями, а затем одни за другими спешили к замку; его настежь распахнутые двери поглощали такое количество гостей, что, казалось, здание, несмотря на свои огромные размеры, вполне соответствующие богатству и гостеприимству хозяина, вряд ли на этот раз сможет вместить всех.
Среди несвязных возгласов и приветствий, раздававшихся при входе каждой новой компании, Мордонту казалось, что он различает громкий смех и сердечное «добро пожаловать» самого высокочтимого хозяина, и юношу еще сильнее охватило мучительное сомнение, встретит ли он такой же теплый прием, какой щедро оказывался всем прибывающим. Подъехав ближе, наши путники услышали пиликанье и бравурные рулады настраиваемых скрипок, ибо нетерпеливые музыканты начали уже извлекать из них звуки, которым предстояло оживлять вечернее празднество. Слышен был также визг поварят и громкие приказания и брань самого повара; в другое время они резали бы слух, но сейчас, смешиваясь с другими шумами и вызывая к тому же некоторые весьма приятные ассоциации, не составляли резкого контраста с прочими партиями хора, всегда предшествующего сельскому пиршеству.
Между тем Мордонт и его спутники подвигались вперед, каждый погруженный в свои собственные думы.
О чувствах нашего друга мы уже говорили. Пораженная масштабами приготовлений, Бэйби погрузилась в самые меланхолические мысли, прикинув в уме, какое огромное количество провизии истратили за один раз, чтобы насытить все кричавшие кругом рты. Эти чудовищные издержки, хотя они и не касались ни в коей мере ее собственного кармана, приводили ее в ужас: так равнодушный зритель трепещет при виде резни, хотя бы самому ему не грозила никакая опасность. Иными словами, от одного только лицезрения подобных излишеств ей чуть было не стало дурно, как Брюсу-абиссинцу, когда у него на глазах по приказу Раса Михаила изрубили на куски несчастных певцов из Гондара. Что касается Триптолемуса, то, когда путники проезжали мимо гумна, где в таком же беспорядке, как и во всех шетлендских хозяйствах, валялись грубые и устарелые местные сельскохозяйственные орудия, он тотчас же обратил внимание на недостатки плуга с одной рукояткой, или твискара, которым режут торф, и саней, служащих для перевозки грузов, одним словом – всего, что отличает обычай островитян от обычаев, принятых в самой Шотландии. При виде всех этих несовершенств Триптолемус почувствовал, что кровь его вскипела, как у храброго воина при виде оружия и знамени врага, с которым ему предстоит сразиться. Верный своим высоким стремлениям, он не столько думал о голоде, дававшем себя знать после долгой дороги – хотя удовлетворить его таким угощением, какое предстояло сегодня, редко выпадало бедняге на долю, – сколько о предпринятой им задаче по смягчению нравов и усовершенствованию хозяйства на вверенных ему островах.
– Jacta est alea[110]110
Жребий брошен (лат.).
[Закрыть], – бормотал он про себя, – сегодняшний день покажет, достойны ли шетлендцы наших забот или их умы так же непригодны для обработки, как и их торфяные болота. Будем, однако же, осмотрительны и выберем для выступления подходящий момент. Я знаю по своему собственному опыту, что при настоящем положении вещей не рассудку следует предоставить первое место, а желудку. Добрый кусок того самого ростбифа, что распространяет столь аппетитный запах, послужит весьма подходящим введением для моего великого плана по улучшению породы скота.
Тем временем путники наши подошли к низкому, но весьма внушительному фасаду замка, служившего резиденцией Магнусу Тройлу; здание состояло из частей, сооруженных, видимо, в разное время: огромные и неуклюжие пристройки поспешно возводились вокруг основного корпуса по мере того, как росло благосостояние или увеличивалась семья сменявших друг друга владельцев. На большом, широком крыльце, под низким сводом, опиравшимся на два массивных, покрытых резьбой столба, которые когда-то служили носовыми украшениями кораблей, погибших у берегов острова, стоял сам Магнус Тройл, выполняющий гостеприимную обязанность встречать и приветствовать многочисленных, поочередно подходящих к нему гостей. К его рослой, дородной фигуре чрезвычайно шел синий кафтан старинного покроя на алой подкладке, с золотыми петлицами и золотым шитьем вдоль швов, вокруг петель и на широких обшлагах. Энергичные и мужественные черты его лица, обветренного и загорелого под воздействием суровой природы, почтенные серебряные кудри, незнакомые с искусством парикмахера и лишь небрежно перевязанные сзади лентой, в изобилии ниспадавшие из-под полей украшенной золотым галуном шляпы, говорили одновременно о его преклонных годах, пылком и вместе с тем уравновешенном нраве и крепком телосложении. Когда путники наши приблизились к Магнусу Тройлу, на лице у него промелькнула тень недовольства, вытеснив на мгновение простое и сердечное радушие, с которым он встречал всех предшествовавших гостей. Сделав несколько шагов навстречу Триптолемусу Йеллоули, он гордо выпрямился, словно желая предстать перед ним не просто добрым и гостеприимным хозяином, но и величественным и могучим юдаллером.
– Добро пожаловать, мистер Йеллоули, – обратился он к агроному, – добро пожаловать в Уестру Ветер занес вас на суровый берег, и мы, уроженцы этих мест, должны встретить вас как можно сердечнее. А эта леди, я полагаю, ваша сестрица? Тогда, миссис Барбара Йеллоули, окажите мне честь и позвольте приветствовать вас попросту, по-соседски.
Говоря это, Магнус со смелой, но в то же время почтительной любезностью, которой уже не встретить в наш измельчавший век, рискнул почтить приветствием увядшую щеку старой девы, которая настолько забыла свою обычную сварливость, что ответила на этот знак внимания чем-то отдаленно напоминающим улыбку. Затем Магнус пристально посмотрел на Мордонта Мертона и, не протягивая руки, сказал голосом, несколько прерывавшимся от сдерживаемого волнения:
– Вас я тоже прошу пожаловать, мейстер Мордонт.
– Если бы я не ожидал этих слов, – ответил юноша, справедливо обиженный холодностью хозяина, – я не явился бы сюда; но еще не поздно, и я могу повернуть обратно.
– Молодой человек, – возразил Магнус, – вам лучше чем кому-либо известно, что никто не может повернуть обратно от этих дверей, не оскорбив тем самым хозяина. Не расстраивайте же, прошу вас, моих гостей своими несвоевременными сомнениями. Когда Магнус Тройл говорит «прошу пожаловать», так это относится ко всем, кто может его услышать, ибо голос его для всех одинаково громок. А теперь, уважаемые гости, входите, и посмотрим, какие развлечения приготовили для вас мои девочки.
С этими словами, стараясь быть в равной степени внимательным ко всем присутствующим, чтобы Мордонт не принял на свой счет какой-либо особой любезности или не обиделся на отсутствие таковой, юдаллер провел гостей в дом; там, в двух просторных залах, служивших в данном случае чем-то вроде современных гостиных, уже теснилась пестрая толпа приглашенных.
Обстановка этих зал была, как и следовало ожидать, чрезвычайно простой, однако отличалась особенностями, характерными для островов, омываемых столь бурными морями. Магнус Тройл, как и большая часть крупных землевладельцев Шетлендии, оказывал всегда самую дружескую помощь путешественникам, попавшим в беду как на суше, так и на море, и неоднократно вынужден был проявлять свою власть, защищая имущество и жизнь потерпевших крушение мореплавателей. Суда, однако, так часто разбивались у этих страшных берегов, и столько вещей, никому больше не принадлежащих, выбрасывалось на сушу, что внутреннее убранство дома служило прямым доказательством бесчинств океана и осуществления того права, которое на языке юристов именуется флотсам и джетсам. Стулья, стоявшие вдоль стен, были такого рода, какой обычно встречается в каютах, и многие из них – иностранной работы; зеркала и горки, служившие как для украшения, так и для хозяйственных нужд, первоначально предназначались, судя по форме, для судов, а один или два шкафа были сработаны из какого-то заморского, невиданного дерева. Даже перегородка, разделявшая комнаты, казалось, была переделана из судовой переборки крупного корабля и приспособлена к своему теперешнему назначению неумелой и грубой рукой какого-нибудь местного плотника. Чужестранцу все эти предметы, столь очевидно напоминавшие о человеческих несчастьях, могли бы на первый взгляд показаться слишком резким контрастом с картиной жизнерадостного веселья, фоном которой они теперь служили, но для местных жителей подобное сочетание было настолько привычным, что оно ни на мгновение не нарушало их радостного настроения.
В толпившуюся в гостиных молодежь появление Мордента вдохнуло новую струю веселья. Все окружили юношу, удивляясь его долгому отсутствию и засыпая его вопросами, из которых он сразу же понял, что отсутствие это считалось с его стороны совершенно добровольным.
Такой дружеский прием избавил Мордонта от одной весьма мучительной мысли, ибо он увидал, что, как бы ни были предубеждены против него обитатели Боро-Уестры, это касалось только их лично. Он понял также, к своему большому облегчению, что не упал в глазах всего общества и что ему придется оправдываться, когда наступит для того время, в глазах только одной семьи. Это уже было утешительно, хотя сердце его продолжало тревожно биться при мысли о встрече с отдалившимися от него, но все еще любимыми подругами. Объяснив свое долгое отсутствие нездоровьем мистера Мертона, он стал переходить от одной группы друзей и гостей к другой, из которых каждый, казалось, хотел удержать его около себя подольше. Затем он постарался избавиться от своих дорожных спутников, вначале цеплявшихся за него, как репей, и с этой целью познакомил их с одним или двумя знатными семействами; наконец он достиг дверей в небольшую комнату, примыкавшую к упомянутым парадным залам, которую Минне и Бренде разрешено было убрать по своему вкусу и считать своей собственной гостиной.
Мордонт вложил немалую долю изобретательности и труда в отделку этого любимого девушками уголка и расстановку в нем мебели и во время своего последнего пребывания в Боро-Уестре пользовался таким же свободным доступом в него и мог проводить там столько же времени, как и настоящие его хозяйки. Но теперь все до такой степени изменилось, что, взявшись за ручку двери, он остановился, не зная, имеет ли право нажать на нее. Тут послышался голос Бренды.
– Входите же, – сказала она тоном человека, потревоженного нежелательным посетителем, которого спешат выслушать, чтобы скорее от него отделаться.
Мордонт вошел в причудливо отделанную гостиную девушек, убранную по случаю праздника многочисленными новыми украшениями, в том числе весьма ценными. Дочери Магнуса Тройла сидели и горячо обсуждали что-то с чужестранцем Кливлендом и маленьким, щуплым старичком, чьи глаза сохранили еще живость духа, помогавшего ему в былое время переносить тысячи превратностей изменчивой и беспокойной жизни. Дух этот, не покинувший его и в преклонном возрасте, не внушал, быть может, благоговейного трепета перед его сединами, но зато привлекал к нему сердца друзей намного сильнее, чем это могли бы сделать более серьезные и не столь поэтические внешность и характер. Сейчас он отошел в сторону и с лукавой проницательностью в любопытном взоре следил за встречей Мордонта с двумя прелестными сестрами.
Прием, оказанный молодому человеку, в общем, напоминал прием самого Магнуса, но девушки не сумели так хорошо скрыть свои чувства: сразу было видно, что они сознают, сколько перемен произошло со времени их последней встречи. Обе покраснели, когда, поднявшись с места, но не протягивая Мордонту руки и, конечно, не подставляя для поцелуя щеку, что не только разрешалось, но почти требовалось местными обычаями, обратились к нему с приветствием, каким встречали обычных знакомых. Но краска смущения на лице старшей сестры оказалась лишь признаком недолгого волнения, которое исчезает так же быстро, как и вызвавшее его чувство. В следующее же мгновение Минна снова стояла перед юношей спокойная и холодная, отвечая со сдержанной и осторожной учтивостью на общепринятые любезные слова, которые Мордонт неверным голосом силился из себя выдавить. Смятение Бренды носило, по крайней мере внешне, иной, более глубокий и волнующий характер. Краска смущения покрыла не только ее лицо, но и стройную шею и ту часть прелестной груди, которую обнажал вырез ее корсажа. Она и не пыталась отвечать на робкое «здравствуйте», с которым Мордонт обратился непосредственно к ней, но устремила на него взгляд, где наряду с неудовольствием видно было и сожаление при мысли о прежних беззаботных днях. В то же мгновение Мордонт со всей ясностью понял, что привязанность Минны к нему угасла, но что, быть может, еще возможно вернуть дружбу более сердечной Бренды. Так велика, однако, непоследовательность человеческой натуры, что хотя до того юноша не делал никакого существенного различия между двумя красивыми и привлекательными девушками, однако теперь расположение той, которая выказала себя наиболее равнодушной, получило в глазах его особую цену.
От этой мимолетной мысли отвлек его Кливленд, который подошел, чтобы с прямодушием военного человека поблагодарить своего спасителя. Он не поспешил раньше лишь потому, что не хотел мешать обмену обычными приветствиями между гостем и хозяйками дома. Капитан приблизился с таким любезным видом, что Мордонгу хотя он и утратил благосклонность обитателей Боро-Уестры с того самого момента, как незнакомец появился на острове и стал своим человеком в доме юдаллера, не оставалось ничего другого, как с должной учтивостью ответить на его поклон, с довольным видом выслушать его благодарность и выразить надежду, что время, проведенное им с момента их последней встречи, прошло для него приятно.
Кливленд уже готов был ответить, но упомянутый нами маленький человечек предупредил его: бросившись вперед, он схватил Мордонта за руку, поцеловал его в лоб, а затем одновременно и повторил его вопрос, и дал на него ответ:
– Как проходит время в Боро-Уестре? Ты ли спрашиваешь об этом, о принц утесов и круч? Как может оно проходить иначе, как не уносясь в своем полете на крыльях красоты и веселья?
– А также остроумия и песен, мой добрый старый друг, – добавил полушутя-полусерьезно Мордонт, горячо пожимая старичку руку. – Уж они-то обязательно присутствуют там, где находится Клод Холкро.
– Не смейся надо мной, мой мальчик, – ответил тот. – Когда ноги твои будут едва плестись, остроумие замерзнет, а голос начнет фальшивить…
– Ну, зачем вы клевещете на себя, мой милый учитель? – возразил Мордонт, который рад был воспользоваться эксцентрическим характером своего старого друга, чтобы завести нечто похожее на беседу, смягчить неловкость этой странной встречи, а между тем исподволь сделать некоторые наблюдения, прежде чем потребовать объяснения по поводу перемены к нему со стороны хозяев дома. – Не говорите так, – продолжал он, – время щадит барда. Вы сами не раз твердили, что певец разделяет бессмертие своих песен, и я уверен, что великий английский поэт, о котором вы нам рассказывали, превосходил вас годами, когда был загребным на шлюпке всех остроумцев Лондона.
Мордонт намекал на один эпизод из жизни Клода Холкро, который являлся для него тем, что французы называют cheval de bataille[111]111
Дословно: боевым конем, здесь – коньком (фр.).
[Закрыть], одного упоминания о котором было достаточно, чтобы старый певец тотчас же вскочил в седло и пустился вскачь.
Его смеющиеся глаза загорелись своеобразным восторгом, который простые смертные, пожалуй, назвали бы безумным, и он с жаром ухватился за свою любимую тему.
– Увы, увы, дорогой мой Мордонт, – серебро – это всегда серебро, и с годами оно не теряет своего блеска, а олово есть олово, и чем дальше, тем оно становится все более тусклым. Не подобает бедному Холкро упоминать свое имя рядом с именем бессмертного Джона Драйдена, но истинная правда – я, должно быть, уже говорил вам об этом, – что мне дано было лицезреть великого человека, более того – мне пришлось побывать в знаменитой «Кофейне талантов», как ее тогда называли, и однажды я удостоился даже взять понюшку табаку из его собственной табакерки. Вам я, должно быть, рассказывал про этот случай, но капитан Кливленд ни разу еще не слышал моей истории. Так вот доложу вам, жил я тогда на Рассел-стрит… Я не спрашиваю, разумеется, знакома ли вам Рассел-стрит в Ковент-Гардене, капитан Кливленд?
– Да, мне достаточно точно известна ее широта, мистер Холкро, – ответил, улыбаясь, Кливленд, – но помнится, вы вчера уже рассказывали про этот случай, а кроме того, у нас сейчас спешное дело: вам предстоит сыграть вашу новую песню, а нам – выучить ее.
– Ну нет, теперь она больше не годится, – сказал Холкро, – теперь требуется что-либо, где мог бы участвовать наш милый Мордонт: ведь он лучший певец на всем острове как в дуэте, так и в сольной партии, и я не дотронусь до струн, если Мордонт Мертон не примет участия в нашем концерте. Ну, что вы скажете на это, прекрасная Ночь, каково ваше мнение, ясная Денница? – прибавил он, обращаясь к молодым девушкам, которым, как мы упоминали, он давно уже дал эти аллегорические имена.
– Мистер Мордонт Мертон, – сказала Минна, – пришел слишком поздно, чтобы выступать вместе с нами; это очень печально для нас, но ничего не поделаешь.
– Как? Что? – поспешно возразил Холкро. – То есть как это слишком поздно? Да ведь вы постоянно пели вместе. Поверьте моему слову, милые мои девочки, что старые песни – самые лучшие, а старые друзья – самые верные. У мистера Кливленда прекрасный бас, этого нельзя не признать, но я хотел бы, чтобы для первого своего номера вы положились на эффект, который произведет одно из двадцати прекрасных трио, где тенор Мордонта так чудесно сливается с вашими нежными голосами. Я уверен, что наша прелестная Денница в душе своей одобряет подобное изменение программы.
– Никогда в жизни, дядюшка Холкро, вы так жестоко не ошибались, – сказала Бренда и опять покраснела, но на этот раз скорее от досады, чем от смущения.
– Но как же так? – спросил старый поэт, помолчав, а затем взглянув сначала на одну, а потом на другую сестру – Что это у нас сегодня Непроглядная Ночь и Багряная Утренняя Заря – предвестники дурной погоды? В чем дело, юные леди, на кого вы обижены, уж не на меня ли? Когда молодежь затеет ссору, обязательно старик окажется виноватым.
– Нет, вы ни в чем не виноваты, дядюшка Холкро, – сказала Минна, поднимаясь и беря сестру под руку, – если тут вообще есть виновные.
– Уж не тот ли, кто пришел последним, обидел вас, Минна? – спросил Мордонт, стараясь говорить спокойным, шутливым тоном.
– Когда на обиду отвечают презрением, – возразила со своей обычной серьезностью Минна, – то не обращают внимания на обидчика.
– Возможно ли, Минна, – воскликнул Мордонт, – что это вы так говорите со мной? А вы, Бренда, вы тоже способны так поспешно осудить меня, не уделив мне ни минуты для честного и откровенного объяснения?
– Тот, кто лучше нас с вами знает, как поступать, – тихо, но твердо произнесла Бренда, – объявил нам свою волю, и она должна быть выполнена! Сестрица, мне кажется, что мы достаточно пробыли здесь, и присутствие наше требуется теперь в другом месте. Мистер Мертон извинит нас, но сегодня мы, право, очень заняты. – И она удалилась под руку с сестрой.
Напрасно Клод Холкро пытался остановить девушек, воскликнув с театральным жестом:
– Но, День и Ночь, все это очень странно!
Тогда он повернулся к Мордонту и прибавил:
– Впрочем, молодые особы подвержены приступам непостоянства, подтверждая тем самым, как сказал наш поэт Спенсер, что
А вы, капитан Кливленд, – продолжал он, – может быть, вы знаете, из-за чего так расстроились наши юные грации?
– О, тот только ошибется в расчетах, – ответил Кливленд, – кто станет доискиваться, почему ветер подул с другого румба или девушка изменила свою склонность. Будь я на месте мистера Мордонта, я не стал бы задавать гордым красавицам больше ни одного вопроса.
– Ну что же, капитан Кливленд, – ответил Мордонт, – это дружеский совет, и то, что я не просил его у вас, не помешает мне последовать ему. Но позвольте мне в свою очередь задать вам вопрос: сами вы так же равнодушны к мнению ваших друзей женского пола, как считаете это обязательным для меня?
– Кто, я? – переспросил Кливленд с видом полнейшего безразличия. – Да ведь я над подобными вещами особенно не задумываюсь. Я еще не встречал женщины, о которой стоило бы вспомнить еще раз после того, как поднят якорь. На берегу – другое дело, и я готов смеяться, петь, танцевать и любезничать, если это им нравится, с двадцатью девушками даже вдвое хуже тех, которые нас только что покинули; но, поверьте, я нимало не обижусь, если по звуку боцманской дудки они изменят свой курс. Все шансы за то, что я сделаю поворот через фордевинд так же скоро, как они.
Больному редко бывает приятно, когда его утешают тем, что недуг, на который он жалуется, вовсе не так серьезен, и Мордонт поэтому вдвойне был обижен на Кливленда: и за то, что тот заметил его смущение, и за то, что стремился навязать ему свои собственные взгляды. Поэтому юноша довольно резко ответил, что чувствовать так, как капитан Кливленд, могут только люди, обладающие искусством становиться общими любимцами, куда бы ни забросила их судьба, и для которых не играет роли, что они потеряют в одном месте, так как они уверены, что их заслуги позволят им в другом наверстать с лихвой упущенное.
Мордонт говорил иронически; однако следует признаться, что в манерах Кливленда действительно сквозило светское самодовольство и сознание собственных, хотя бы внешних, достоинств, которые делали его вмешательство в чужие дела вдвойне неприятным. Как говорит сэр Луциус О’Триггер, капитан Кливленд выглядел таким победителем, что это даже раздражало. Он был молод, красив, самоуверен, несколько грубоватые манеры моряка весьма шли ему, казались совершенно естественными и, быть может, более соответствовали нравам далеких островов, на которых он теперь оказался и где даже в самых знатных семьях большая степень утонченности сделала бы его общество далеко не столь желательным. В настоящем случае он ограничивался тем, что в ответ на видимое недовольство Мордонта Мертона весело улыбнулся и сказал:
– Вы сердитесь на меня, мой юный друг, но вы не добьетесь того, чтобы и я рассердился на вас. Прелестные ручки всех красавиц, каких я когда-либо встречал в жизни, никогда не смогли бы вытащить меня из пучины Самборо. Поэтому, прошу вас, не ищите со мной ссоры, и пусть мистер Холкро будет свидетелем того, что я спустил и гюйс, и марсель и, если вы даже дадите по мне бортовой залп, я не вправе отвечать ни единым выстрелом.
– Да, да, – добавил Клод Холкро, – вы должны подружиться с капитаном Кливлендом, Мордонт. Никогда не ссорьтесь с другом из-за женского непостоянства. Подумайте только, ведь если бы красавицы не меняли своих склонностей, как бы мы тогда, черт побери, умудрились сочинить о них столько стихов? Даже сам великий Драйден, достославный Джон Драйден, ну что мог бы он написать о девушке, которая всегда постоянна? Это было бы все равно что воспевать в стихах мельничную запруду. Да как раз эти-то именно течения, стремнины и водовороты, приливы и отливы, что то набегают, то прочь отступают, – о небо, стоит мне только подумать о них, как я начинаю говорить в рифму! – то дарят нам улыбки, то приходят в неистовство, то ластятся к нам, то готовы нас поглотить, то приносят нам наслаждение, то погибель и так далее, и тому подобное… Да ведь это и есть истинная душа поэзии. А вы никогда не слышали моего «Прощания с девой из Нортмавена»? На самом деле бедняжку звали Бет Стимбистер, но для благозвучия я назвал ее Марией, а себя – Гаконом, в честь славного моего предка Гакона Голдмунда, Гакона Золотые Уста, что прибыл на этот остров вместе с Гарольдом Гарфагером и был его главным скальдом. Да, о чем это я начал рассказывать? Ах да, о бедной Бетти Стимбистер. Так вот, из-за этой-то самой Бетти, правда, отчасти тоже из-за каких-то пустяковых долгов, должен я был покинуть Хиалтландские острова, – ах, насколько же это лучше звучит, чем Зетлендские или Шетлендские, – и пуститься странствовать по белу свету; и пришлось же мне побродяжничать с той поры! Свой путь, капитан Кливленд, стал я пробивать, как и всякий другой, у которого легко в голове, легко в кошельке, но зато легко и на сердце; пробивал я себе путь и расплачивался где острым словечком, где деньжатами. Видел я, как сменяли и низлагали королей так же просто, как прогоняют с земли арендатора. Знал я всех знаменитостей нашего века, а прежде всего – достославного Джона Драйдена! Ну-ка, кто еще из жителей острова может не кривя душой похвастаться тем же? Я взял однажды понюшку из его собственной табакерки! Сейчас я вам расскажу, как это было…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
