Текст книги "Крах Белой мечты в Синьцзяне: воспоминания сотника В. Н. Ефремова и книга В. А. Гольцева «Кульджинский эндшпиль полковника Сидорова»"

В. Н. Ефремов. Воспоминания. Россия – Китай

Shanghai, October 1939

I was born in April 1895 at Novocherkassk, Don Province. 1914 I graduated classic school and entered The Nikolai Cavalry Academy in Petrograd. In October 1915 I joined The Army as a Cossack Sub-Lieutenant and being promoted Lieutenant in 1917 after The revolution started, went to Tashkent when my parents were at that time.

In 1918 I escaped from Russia to China and joined the anti-bolshevik forces under Admiral Kolchak in Kulja, Sin Kiang province. After the defeat of Admiral Kolchak in 1919 I went to Tihwa-fu The Capital of Sin-Kiang province, and in 1920 – to Langchow-fu – capital of Kansu province.

In 1921 I arrived to Peking from where I proceeded to Keijo (Chosen) in August of the same year, where my sister and her husband, Mr. S. V. Tchirkine, resided. Mr Tchirkine was until 1913 Russian Vice-Consul in Keijo and at present time is employed in The Chosen Railway Administration (Tetsando).

In Keijo became a Teacher of The Russian language in The Military Staff Foreign Language School (Kaikoska) and a Commercial School (Jen Rin Iakko) both in Rinzan.

In 1922 I obtained a position in gold mine (Chosen Syndicate Ltd – Heian Hakudo) where I worked for 6 years until 1928. In 1928 went to Mukden (Hoten) where I worked for four years with L. Rondou & Co., Ltd., a French commercial firm. In 1932 this firm closed and I came to Shanghai where I joined the French Municipal Police. For the following two and half years I worked in the Political Department and four years in Cultral and Foch Stations. In December 1938 I was grauted long leave and decided to Change my job. In January, 1939 I applied for a position in the River Police, Chinese Maritime Customs. My application was approved and I served in the River Police until April of the same year, when I was discharged. At the time of discharge I was assured that the first vacancy in the River Police will be given to me.

Apart from my mother tongue I speak, read and write English and French, speak German and a little Japanese.

Basil N. Efremoff 8/67 Pere Robert Tel. 76123.

Автобиография В. Н. Ефремова

Шанхай, октябрь 1939

Я родился в апреле 1895 года в Новочеркасске, Донской области. В 1914 году я окончил классическую гимназию и поступил в Николаевское кавалерийское училище в Петрограде. В октябре 1915 года я вступил в армию в звании хорунжего, в 1917 году мне было присвоено звание сотника, а после начала революции отправился в Ташкент, где в то время были мои родители.

В 1918 году я бежал из России в Китай и вступил в антибольшевистские силы адмирала Колчака в городе Кульдже, Синьцзянской провинции. После разгрома армий адмирала Колчака в 1919 году я перебрался в Дихуафу¹, столицу провинции Синьцзян, а в 1920 году – в Ланьчжоу-фу, столицу провинции Ганьсу.

В 1921 году я прибыл в Пекин, а оттуда в августе того же года в Кейджо² (Чосен³), где проживали моя сестра и ее муж, господин С. В. Чиркин⁴. Г-н Чиркин был до 1913 года русский вице-консул в Кейджо, а в настоящее время служит в Корейской железнодорожной администрации (Тетсандо).

В Кейджо стал учителем русского языка в военном штабе Школы иностранных языков (Каикоска) и Коммерческого училища (Джен Рин Якко) в Ринзане.

В 1922 году я получил место на золотом руднике (Chosen Syndicate Ltd – Heian Hakudo), где я работал в течение шести лет до 1928 года. В 1928 году я отправился в город Мукден (Хотен), где работал на протяжении четырех лет во французской коммерческой фирме L. Rondou & Co., Ltd. В 1932 году эта фирма закрылась, и я уехал в Шанхай и устроился во французскую муниципальную полицию. В течение следующих двух с половиной лет я работал в Политическом департаменте и еще четыре года на железнодорожных станциях. В декабре 1938 года у меня закончился долгий отпуск и я решил поменять свою работу. В январе 1939 года я подал заявление на должность в речной полиции Китайской морской таможни. Мое заявление было одобрено и я служил в речной полиции до апреля месяца этого года, когда был сокращен. На момент сокращения меня уверили, что первая вакансия в речной полиции будет предоставлена для меня.

Кроме моего родного языка я говорю, читаю и пишу на английском и французском языках, говорю по немецки и немного по японски.

Василий Н. Ефремов 8/67 Пере Робер Телефон 76123.

Перевод с английского Р. О. Андреева и М. Н. Ивлева

Воспоминания 1919

В Верный⁵ мы прибыли благополучно. Прожил я там месяц и потом был командирован с небольшой партией техников в Джаркентский уезд для орошения горной площади «Тишкан»⁶. Здесь я не долго орошал и сговорившись с другим техником – некто Кулькиным – бежали в Китай. Бегство само по себе ничего особенно интересного не представляет. Жили мы на самой границе в Карагаш, выселки «Баскунчак»⁷, у реки «Хоргос», которая и являлась границей Китая. Хор-гос – большая горная речка, летом во время половодья представляющая из себя страшное стихийное чудовище. Шум от ворочания стопудовых камней слышен за несколько верст. В начале августа Хор-гос начинает быстро спадать и в середине месяца он уже переходим в некоторых местах. Как граница – Хоргос охранялся весьма слабо и русскими и китайцами.

Карта Семиреченской области

12 августа утром мы с Кулькиным выехали из Баскунчака, проехали несколько верст вниз по Хоргосу. Потом, когда увидели что нас никто не видит, переехали через реку и очутились в Китае, недалеко от поста китайской пограничной стражи. На посту нас не хотели сначала пропускать, но Кулькин подарил начальнику поста свой бинокль и нас пропустили. Вот то, когда мы легко вздохнули, подумать только – мы в Китае, где нашего брата не арестовывают, не расстреливают и даже не обыскивают. На другой же день из города Суй-Дин⁸ (на полдороге к Кульдже⁹) мы на радостях отправили с оказией письмо в Джаркентский исполком, в котором извинились, что по независящим от нас обстоятельствам мы покинули на время Советскую Россию, но надеемся скоро вернуться, когда начнут вешать большевиков.

На другой же день по прибытии в Кульджу (главный город Илийского края) мы поступили в формировавшуюся там бригаду от Омского правительства¹⁰. Кулькин на ролях писаря, а я обер-офицером для поручений при контрразведке, как «знаток Туркестана».

Кроме нашей бригады была здесь и другая военная организация – полковника Сидорова¹¹ – представителя от отряда Атамана Анненкова¹², который фактически не признавал правительства Колчака, действовал самостоятельно, и Омское правительство в отношении его было бессильно сделать что-нибудь. Подобных атаманов в Сибири было много, из которых самой крупной величиной являлся атаман Семенов, поддерживаемый японцами. Все эти атаманы сильно вредили правительству Колчака, представляя из себя, как их называли умеренные газеты «большевиков справа».

Вскоре после моего приезда наша бригада кончила свое формирование, перешла на русскую территорию и на первых порах одержала две победы над большевиками. Собственно говоря, бригада значилась у нас только на бумаге, в действительности же было не больше трехсот человек очень плохо обмундированных и вооруженных. Отряд Сидорова действовавший одновременно с нашей бригадой исчислялся всего лишь в 60 человек. Я в этих операциях не участвовал, так как незадолго до этого заболел тифом. Выздоровел я в ноябре месяце и в середине декабря был уже на фронте. К этому времени обстановка несколько изменилась. Колчак пал, а Анненков продолжая еще держаться подчинил себе нашу бригаду, так что командование фронтом перешло к его представителю здесь – вышеупомянутому полковнику Сидорову.

Настроение в бригаде было неважное. Последнее сражение в конце ноября было для нас неудачным. Силы у нас были недостаточны чтобы предпринимать наступления, кроме того ощущался большой недостаток в патронах. Боялись, что к большевикам придет подкрепление и тогда наша песня спета.

Желая предупредить неприятеля, Сидоров решился все же пойти в наступление и попробовать взять Джаркент¹³. В конце декабря мы однажды ночью всем отрядом вошли в город, но ожидаемой паники у большевиков не произошло. Мы продержались до 9 часов утра, расстреляв массу патрон[ов] и уложили нескольких красноармейцев. Видя что путного из всего этого не выйдет и принимая во внимание наш скудный запас патрон[ов], Сидоров приказал отступить.

Наши потери в этом бою: два легко-раненых и ни одного убитого; у большевиков же было человек 15 убитых и раненых. Одного товарища – Лавринова в (неразборчиво – Р. А., М. И.) уложил я. Это было утром за час до нашего ухода. Большевики цепью, перебежками наступали на нас. Мы сначала не могли их хорошо рассмотреть и думая, что это наш левый фланг отходит, подпустили их шагов на 200 (дело происходило на Соборной площади), но потом разобравшись стали стрелять и уложили нескольких.

Церковь в Джаркенте. Современный вид

[В] Лавринова (фамилию его я узнал несколькими месяцами позже в Кульдже от беженцев из Джаркента) я стрелял дважды. Сначала я выстрелил в него идущего и промахнулся. Лавринов спрятался за дерево, но постояв немного за прикрытием вышел и стал сбоку. Я выстрелил вторично и на этот раз попал; мне было видно, как он, взмахнув руками, упал навзничь. Я как спортсмен почувствовал удовлетворение. Это был наш предпоследний бой под Джаркентом. Большевики не заставили себя долго ждать с реваншем. В 20-х числах января 1920 года к ним пришло подкрепление и они легко вышибли нас с наших позиций. Мы моментально докатились до китайской границы. Но здесь нас встретили китайские войска и заявили, что пропустят нас в Китай лишь в том случае, если мы сдадим им наше оружие. Тогда Сидоров решил идти напрямик через хребет Алатау¹⁴ в Лепсинск¹⁵ на соединение с Атаманом Анненковым, сохраняя таким образом оружие.

Посмотрели на карту; на ней значился перевал Казан, к которому мы и решили дерзнуть. Казаки жившие у подножия Алатау заявляли, что горы эти считаются непроходимыми и что старожилы не запомнят и пр. и пр., но мы остались непреклонны указывая на то, что по карте эти горы считаются определенно проходимыми. Много рассуждать нельзя было, так как приходилось спасаться от преследования большевиков. Сидоров приказал двигаться. Вот тут-то и начинаются наши страдания. Большевики не преследовали нас. Выслали правда небольшой отряд – проследить за нашими действиями, не вступая в бой.

Это дало нам возможность спокойно отступать без особых мук охранения. К этому времени отряд наш был силою около 150 человек при которых находились 3 женщины и 2 ребенка. Остальная часть нашей бригады успела окольными путями удрать в Китай. Большевики относительно нашего поражения писали в газетах (об этом также нам стало известно несколько месяцев спустя в Кульдже), что разбив белогвардейские банды, загнали их частью в Китай, а частью в горы где они все погибли в снегах.

Дорога наша вела вверх по реке Хоргосу, который берет свое начало у перевала Казан. Это несколько облегчало нам движение так как проводников, знающих этот перевал, у нас не было, но самым главным неудобством было то, что мы, при столь поспешном отступлении, не успели захватить с собой нужного количества продуктов.

Чаю хватило на неделю, хлеба и баранины на 2 дня, а соли совсем не было. На третий день нашего путешествия мы уже начали есть конину. Ехали мы глубоким ущельем без всякой дороги. Страшное летом чудовище – Хоргос, зимой переходим вброд в любом месте. Природа была замечательная по своей красоте и я от души восхищался, пока голод не давал себя чувствовать. Охота также была богатейшая, но убивать нам почти не приходилось, так как двигались мы в количестве полутораста человек, с шумом, распугивая не только диких козлов, но и медведей и барсов. Впрочем все же изредка приходилось стрелять; прапорщик Александров промахнулся стреляя в барса, а одному казаку удалось убить дикого козла (илика) что явилось настоящим десертом после конины.

Двигались мы целый день гуськом по какой-нибудь едва заметной, вытоптанной дикими зверями, тропинке, поминутно слезали и шли пешком. Часов в 5 мы останавливались на ночлег в какой-нибудь еловой рощице на склоне горы. Лошадей спутывали и пускали пастись, корм для которых в виде прошлогодней травы «кепец» везде был в изобилии и лошади в общем питались значительно лучше людей. Моментально разводили костры (в топливе мы не ощущали недостатка), готовили шашлыки из конины и, наевшись, расстилали попоны около костра и ложились спать.

На шестой день мы прибыли к «Казан-Кулю» (большое озеро лежащее у подножия перевала «Казан», согласно карты). Впереди отряда ехал капитан Бекимов (киргиз)¹⁶. Он осмотрев озеро донес, что оно непроходимо и не обходимо, и что нужно искать какого-нибудь другого перевала.

День только начинался и Сидоров решил, не теряя время повернуть назад и свернуть в первое ущелье налево где мы надеялись найти перевал «Кара-Кезын». Так мы и сделали. Я ехал в конце отряда и только успел проехать с полверсты по новому ущелью как последовала снова команда поворачивать назад. Оказалось, что это ущелье так завалено снегом, что двигаться нет никакой возможности. Да и не удивительно, так как в этих горах считается проходимым зимой только один перевал «Казан». Хотя еще не было поздно, Сидоров приказал отряду устраиваться на ночлег, а сам с несколькими казаками снова отправился на разведку озера «Казан-Куль».

Уже ночью было получено от Сидорова донесение, в котором он извещал, что миновал озеро и приказывал отряду к завтрашнего утра выступить. На другой день около 10 часов утра мы подъехали к «Казан-Кулю». Оказалось, что озеро это за лето очень высоко наполнилось водой; с наступлением холодов покрылось льдом. С течением времени вода постепенно просачиваясь через камни и песок ушла совершенно, а лед оседал, лег наконец на дно. Берега с боков, представляли из себя отвесные гранитные скалы, с нашей же стороны крутой берег был покрыт толстым слоем льда, представлявшего из себя почти отвесный, саженей 10 вышины, ледяной спуск, казавшийся совершенно непреодолимым. Обойти озеро ничуть нельзя было, а для того, чтобы ломать лед у нас не было ломов и достаточного количества топоров. Так или иначе, но Сидоров с разведчиками прошел это озеро, следовательно должны были пройти и мы.

Первым спустился казак прибывший с донесением от Сидорова, а за ним стали спускаться и мы. Люди слезали с лошадей, садились на лед и скатывались как на санках. Лошади тоже сидя по собачьи или лежа на боку сталкивались людьми и скатывались на дно. В течение часа весь отряд спустился вполне благополучно если не считать незначительные ушибы и ссадины полученные преимущественно лошадьми. Отсутствие серьезных увечий при переходе этого «чертова» озера объясняется тем, что лед по мере оседания на берег, ломался, образуя небольшие выступы, которые при спуске, давали возможность задерживаться, являясь чем то вроде ступенек на большом расстоянии.

Противоположный берег был полог и очень удобен для подъема. Часам к 3 мы встретили наконец нашу разведку во главе с Сидоровым, который и приказал нам останавливаться на ночлег. Место для ночлега было выбрано замечательное. Узкое ущелье защищенное от ветров громадными разных цветов скалами. Кроме того растительность в виде елей и неизменного «кепца» обеспечивало нам тепло, а лошадям питание. По словам Сидорова дальше идет сначала крутой, а потом пологий подъем на самый перевал Казан, который на следующий день решено было преодолеть.

Когда все люди расположились на отдых и развели костры, оказалось, что человек 40 недостает. Эти 40 человек во главе с штабс-капитаном Шевагиным испугавшись озера и неизвестности впереди, прямо с места ночевки повернули обратно в надежде ночью незаметно проехать мимо большевистских постов в Китай. Как я потом узнал большевики сняли свою заставу в Хоргосской щели так, что «лихой» отряд дезертиров без боя вступил в Китай, сдал китайцам оружие в д. Мазар и рассеялся затем по разным местам Илийского окр[уга].

На другой день была послана разведка, для окончательного выяснения перевала. С этой разведкой поехал и я. Как только мы подъехали к «обо» (искусственная каменная насыпь обозначающая присутствие перевала) началась страшная метель заставившая нас вернуться обратно. Часов в 12 была послана другая разведка. Мы с нетерпением ждали результата. К вечеру разведка вернулась и сообщила, что не может преодолеть глубокого снега доходящего на перевале свыше 2-х аршин глубины.

Настроение в отряде упало; многие завидовали ушедшим дезертирам с шт[абс] – к[апитаном] Шевагиным. Решено было еще пытаться преодолеть перевал.

На другой день снова отправилась с утра разведка и вернувшись подтвердила донесение предыдущих разведчиков. Здесь в первый раз обычная уверенность и присутствие духа оставили Сидорова, он в первый раз созвал всех офицеров для общего решения этого тяжелого вопроса.

А положение наше действительно было серьезно так как отступление нам было отрезано озером «Казан-Куль». Если можно было спуститься на дно то о подъеме на эту ледяную глыбу, да еще с лошадьми, нечего было и думать. Так или иначе, а нужно было искать перевала и чем скорее тем лучше так как запасных лошадей у нас осталось только две и конину мы получали уже теперь строго по порциям.

Один из офицеров – артиллерист капитан Григорьевский заявил между прочим, что это не «Казан», а «Джильды» и что для того чтобы попасть на Казан, нужно поднявшись двигаться по широкому плато в противоположную от перевала Джильды сторону и затем снова спуститься в ущелье, которое и будет лежать у подножья Казана. Слова Григорьевского долго обсуждались; многие не соглашались с ним, но тем не менее приходилось искать какой-нибудь другой перевал. Тяжело было сознавать, что, преодолев столько и уже подойдя к самому перевалу, должны вернуться и искать где-то другого перевала потому только, что не можем преодолеть какую-нибудь версту сплошного снежного сугроба.

На другой день утром выехала разведка под командой Григорьевского для розысков другого перевала. Поздно вечером вернулись наши разведчики и заявили что нашли «Казан». Григорьевский оказался прав – мы были у перевала Джильды, который считался зимой непроходимым. Снова появилась у нас надежда на спасение. На другой день утром мы двинулись к Казану.

Поднялись вверх, свернули влево и выехали на плато, сплошь покрытое глубоким снегом. Лошади тяжело ступая, двигались медленно. Мороз был большой. Отросшие у меня за последнее время, борода и усы покрылись инеем настолько, что буквально сковало мне рот. Ориентировались мы соседними гребнями гор, держа направление на две возвышенности едва заметные впереди. Ехали молча, оттого ли, что было больно открывать скованные льдом рты, или оттого что сознавали что поднимись буран и мы, потеряв все ориентировочные пункты, непременно погибнем. Наконец, проехав верст 30, мы преодолели это снежное поле и стали спускаться в ущелье, богатое травой и топливом. Температура сразу изменилась. По дну ущелья протекала маленькая горная речка, через которую был перекинут незатейливый мостик, что свидетельствует о пребывании здесь летом киргиз-кочевников. Через мост вверх вела заметная тропа – путь к перевалу. В этот же день была послана разведка к отысканию самого перевала.

Увы! Здесь нас ожидали такие же испытания, как у злополучного «Джильды». Двое суток подряд по 2 раза в день выезжала разведка, возвращаясь всегда с неизменным ответом: «нельзя преодолеть снега». Место стоянки тоже оказалось не особенно удобным. Если у Джильды изобиловали барсы, то здесь нас буквально одолели волки, зарезав одну лошадь (что не мешало нам на другой день доесть ее) и давая симфонические концерты по ночам. Приходилось принимать всяческие меры к охранению, выставлять посты, стрелять в воздух из винтовок.

Кроме этого все запасные лошади были съедены и пришлось уже спешить одного всадника, так что конину стали получать в ограниченном размере. Сначала я из-за отсутствия соли не пил навара, но в это время с этим не приходилось считаться и от зеленовато-коричневого бульона не оставалось ничего. Настроение у всех было отчаянное. Даже Сидоров, привыкший всегда действовать самостоятельно, теперь терялся и спрашивал у нас совета. Один только Григорьевский не терял надежду, не пропускал ни одной разведки и все обещал нам, что завтра он обязательно найдет перевал. После двухдневных бесплодных попыток, Сидоров созвал всех офицеров на совет.

Большинство из нас предлагали вернуться обратно к озеру, оставив лошадей попытаться влезть на ледяную гору и пешком уйти в Китай. Григорьевский в единственном числе старался убедить нас еще искать перевал, обещая что завтра он обязательно найдет его. Я ничего не советовал, Сидоров тоже в нерешительности молчал. В конце-концов он склонился в сторону Григорьевского решив пожертвовать последний день на розыски перевала.

На другой день разведка в составе Сидорова, Григорьевского и 4 казаков снова отправилась на поиски Казана. Мы оставшиеся не надеялись на успех и сегодняшней разведки. К обеду однако разведка не вернулась. Стало смеркаться – их все нет. Это было хорошим предзнаменованием. Предположить, что они заблудились из-за бурана мы не могли, так как погода стояла ясная. Наконец мы поужинали и легли спать когда наконец явились два казака из разведки и сообщили, что перевал найден. Моментально мы все вскочили и как по команде огласили горные вершины громким «ура».

Знак Семиреченского казачьего войска (для офицеров). 1912 г.

Сидоров прислал мне записку в которой сообщает, что найден перевал Кара-Муз-Даван (Черный Ледяной Перевал) ведущий к истокам реки «Уртак»¹⁷ впадающей в Бараталу¹⁸. На другое утро отряд наш после трехдневного отдыха двинулся снова. Вид у нас был неважный. От голода нас всех сильно подвело, и то обстоятельство, что при постоянном пребывании на воздухе нам приходилось смотреть на белый снег, отразилось на зрении; глаза у всех покраснели и стали слезиться.

Кара-Муз-Даван отстоял далеко от нашего места стоянки и к перевалу мы попали часа в 3. Перевал этот представляет из себя какую-то горную породу, довольно хрупкую, которая, превращаясь в пыль и смешиваясь под влиянием ветров со снегом действительно делает этот перевал «черным ледяным». У подъема на перевал мы миновали большое обо – сложенная куча камня для обозначения перевала. Перевал этот был вышиной около 13 тысяч футов. Вследствие разряженного воздуха, кровь сильно приливала к голове и лица у всех нас были темно-коричневые. С одной женщиной случился даже обморок.

С перевала как на ладони представилась вся долина Уртака и следующая цепь гор отделяющая названную долину от долины реки Бараталы. Спуск к Уртаку был небольшой, так как мы выходили к его истокам, но довольно тяжелый. Зимой этот перевал настолько заваливается снегом, что считается непроходимым и только наша крайняя нужда заставила опровергнуть это мнение. В особенности много снегу лежало на спуске.

Спускались мы в течение часа. От разведки Сидорова и Григорьевского остался глубокий след в виде коридора. Нам приходилось здесь слезать и идти поверху держа лошадей в поводу. Под конец коридор этот так углубился, что лошади уходили в него с головой. Наконец спуск кончился и мы выехали к речке – увы замерзшей. Снова мы оказались на китайской территории. Двинулись дальше вниз по ущелью. Скоро стало смеркаться. По дороге стал встречаться лошадиный помет, что свидетельствовало об обитаемости этого ущелья. У нас явилась надежда, что сегодня нам удастся спать в юрте и поесть хлеба с солью (действительно самая необходимая пища). Стало совсем темно, а ожидаемых ночевников все нет и нет. Люди и лошади страшно устали, некоторые предлагали остановиться и заночевать, но отсутствие дров заставляло идти дальше. Наконец один из казаков заявил, что он слышал собачий лай. Настроенные пессимистично, мы сначала не поверили ему, но вскоре действительно явственно услыхали лай собак. Как мы обрадовались!

Минут через тридцать мы наконец подъехали к 2-м киргизским юртам где встретились с нашей разведкой. И какой это был чудный вечер, если бы не одно очень печальное событие. Григорьевский отморозил себе обе ступни ног и не мог ходить. На другой день предполагалось переехать в долину Бараталы, куда нас должен был проводить через перевал Кара-Кезын киргиз – хозяин юрты.

Выехали мы все на другой день в хорошем настроении, голод утолили и знали что блуждать больше не придется. Перевал был недалек и через полчаса пути мы стали подниматься. Поднимались недолго так как верховья долины Уртака лежали очень высоко над уровнем моря.

Через 2 часа мы были уже на перевале. Кара-Кезын был намного ниже Кара-Муз-Давана и без снега. Отсюда открывался великолепный вид на всю широкую долину Бараталы, в середине которой тянулась цепочка деревьев, обозначающих русло реки. Баратала лежала ниже Уртака и поэтому спуск в долину был очень длинен. В этот день мы успели спуститься только к предгорьям, и очутились перед сторожевым постом калмаков (монголы обитающие долину Бараталы). Калмаки напустили снача[ла] на себя начальствующий вид и спросили имеем ли мы пропуск от китайских властей. Мы в количестве ста с лишним человек не стали особенно считаться с этим начальством и заявили им, что желаем переночевать у них и на другой день отправиться дальше к перевалу Сарканд, для чего нам потребуется проводник; за все эти услуги мы обещали дать им две винтовки. Калмаки стали торговаться и выторговали себе еще 50 тедз (китайская монета Vio дол.). На этом и порешили.

На другой день мы спустились к реке и вдоль нее проехали к ущелью ведущему к перевалу Сарканд. Саркандский перевал или Кара-Сарык считался хотя и трудным, но проходимым круглый год, вышиною он был около 15 тысяч футов. На другой день махнули и через Сарканд. Перевал действительно был очень трудным по своей длине и крутизне, но мы так наловчились за последнее время в преодолении разных препятствий, что нам все было нипочем. Единственно кто настрадался – это Григорьевский со своими отмороженными ногами. Ночевали мы у киргиз в Саркандском ущелье, куда прибыли только ночью.

Атаман Б. В. Анненков. Художник Наталья Пономаренко, 2008

Из этих гор мы на другой день выехали и ночевали в деревне Покотиловке¹⁹ и на следующий день были уже в станице Саркандской²⁰ в расположении армии генерал-майора Атамана Анненкова. В первый же день прибытия в Сарканд мы узнали много новостей о положении в Сибири, которые в Кульдже до нас не доходили или их просто скрывали. Оказалось, что правительство Колчака уже перестало совершенно существовать. Где-то на востоке Сибири задержались еще какие-то белые части с Семеновым, но и они отходили под напором красных. В «гостях» у Анненкова был атаман Дутов²¹ – инспектор кавалерии, походный атаман всех казачьих войск и начальник Туркестанского края²². Сдав Семипалатинск²³ и Сергиополь²⁴, мы настолько уменьшили наш плацдарм, что небольшие части Копальского и Лепсинского уездов вернее было бы назвать не Туркестанским краем, а краюшкой от Туркестана!

В станице Саркандской находился штаб генерала Щербакова²⁵ – начальника южной группы и войскового атамана Семиреченского каз[ачьего] войска. Дутов находился в Лепсинске, а командующий армией атаман Анненков в селе Осиновке²⁶. Больше других атаманов меня интересовала личность Анненкова. Анненков был известен в Семиречье как спортсмен – офицер 1-го Сибирского казачьего] полка в Джаркенте. За какую-то темную историю был разжалован в рядовые, но с объявлением войны был восстановлен в чинах где и дослужился до есаула (Анненков 1908-го года выпуска из училища). В Гражданскую войну он начал свою карьеру организацией небольшого отряда в окрестностях Омска. С падением эсеровского правительства осенью 18 года Анненков с небольшим отрядом двинулся на юг усмиряя на своем пути непокорные деревни, проявляя при этом большую жестокость, убивая и грабя население.

Колчак с места стал в оппозицию к этому атаману-разбойнику не сразу признавшего Колчака и скорее насаждавшему, чем искоренявшему большевизм. Правительство не давало ему средств на существование, но от активных и решительных мер против него воздерживалось. Прибыв в Семиречье и захватив несколько сел Анненков засел на отдых, занимаясь грызней с командиром 2-го корпуса²⁷ в Семипалатинске, от которого он юридически зависел и частями корпуса действовавшими в том же направлении. Здесь Анненков развернул свой отряд в Дивизию, назвав ее Партизанской, произвел себя в полковники²⁸, выдумал какую-то экзотическую форму: шляпы вместо фуражек, рубахи расшитые галунами, шаровары с генеральскими лампасами²⁹ всех цветов радуги. Выпустил массу офицеров из нижних чинов, назначая их на ответственные должности и затирая настоящих офицеров. Отменил форму обращения между рядовыми и офицерами, заменив: «господин» – «братом» (брат есаул), «здравия желаю», «благодарю», «рад стараться» и «слушаюсь» – «привет», «благодар», «стар» и «есть».

Отдание чести делалось тоже иначе, походившее скорее на какое-то отмахивание. Полки его Дивизии носили громкие наименования: «гусар смерти», «голубых улан», «Лейб-Атаманского», «Кирасирского» и т. п. Офицеры Дивизии – безграмотные или полуграмотные со зверскими, красноармейскими рожами, носили «атаманскую прическу» – челку спускающуюся до глаз и чуб слева. Как между собой, так и к самому атаману, офицеры должны были обращаться на ты. Упоенный властью Анненков производил особо заслуженных в флигель-адъютанты.

Казаки-анненковцы. Семипалатинск, 1918–1919. Слева казак станицы Конюховской Петропавловского уезда П. Г. Шевелев

Дисциплина в Партизанской дивизии была чисто разбойничья, главным если не единственным наказанием была казнь, носившая название «ликвидации», а лица занимавшиеся этим из любви к искусству – «ликвидаторами». Суд в Парт[изанской] Дивизии существовал только на бумаге. «Ликвидировать» кроме самого Анненкова могли по своему усмотрению и начальники частей и гарнизонов. Я знал нескольких «анненковцев» – молодых людей за которыми насчитывалось по несколько сотен «ликвидаций»³⁰.

Все же нельзя отрицать в Анненкове наличности некоторых положительных качеств. Был всегда спокоен и выдержан. В обращении с подчиненными был ласков и очарованный визитер никогда не догадывался, что обаятельный атаман, выслушав его просьбу и обещая исполнить ее, посылает иногда вслед за ним пару ликвидаторов, чтобы отправить его куда Макар телят не гонял. Анненков был великолепным кавалеристом, артиллеристом, пулеметчиком, телеграфистом, шофером, джигитом, хорошо стрелял из винтовки и револьвера, рубил шашкой, обладал громадной физической силой, был строен, молод, красив, одним словом был военным с головы до ног.