Текст книги "Грот Афродиты. Первая история из цикла «Ах, уж эти мужики!»"

Грот Афродиты
Первая история из цикла «Ах, уж эти мужики!»
Василий Лягоскин

© Василий Лягоскин, 2017

ISBN 978-5-4485-0931-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
ГРОТ АФРОДИТЫ
 
 
Что б ни сулило вам воображенье ваше,
Но, верьте, той земли не сыщете вы краше,
Где ваша милая, иль где живет ваш друг.
 

Валентина Степановна была женщиной весьма практичной. В дальние «земли», на благодатный средиземноморский остров, она отправилась со своим «другом», а точнее, законным мужем Виктором Николаевичем Кошкиным. Но абсолютного счастья в своей душе, как ни старалась, обнаружить не смогла. А ведь совсем недавно – в родном Геленджике – она упивалась неизведанными ранее чувствами; считала, что счастливей женщины в мире нет. Пусть родное осеннее Черное море, которое Валя могла в любой момент увидеть с балкона своего нового дома, не радовало свинцово-серым цветом, и резким запахом водорослей, выброшенных на берег недавним штормом. Зато впереди ждало другое, Средиземное, по-летнему теплое и ласковое. А главное – внутри ее роскошного тела проистекала удивительная процедура знакомства друг с другом, и с окружающим миром, сразу пяти… нет, шести бунтарских душ. Сама Валентина с каждым мгновением словно впитывала в себя все лучшее, что захватили с собой из прошедших веков ее новые подруги. Она даже внешне менялась. И с удовольствием воспринимала изумление, и восторг Николаича, который один на всем белом свете мог угадать, кто именно так кокетливо поправляет прическу (Кассандра – кто же еще?!), а кто пританцовывает от радости – при виде очередной обновки, которыми Валентина баловала себя каждый день. По-прежнему юная арабская принцесса Дуньязада громче всех визжала в душе, когда Кошкина, а вместе с ней пять мятежных душ в первый раз попали в магазин женской одежды.

– Ну, это, конечно, не показ мод в Милане, – чуть смущенно улыбнулась Валя, когда перешагнула порог самого крупного в Геленджике торгового центра.

Ее «гостьям» поначалу хватило и этого. Валентина, прежде не отмеченная особым талантом воображения, в это мгновение явственно представила себе, как внутри нее отвешиваются к низу сразу пять нежных женских подбородков, и, как хищно и предвкушающе загораются глаза древних красавиц, имена которых были хорошо знакомы каждому цивилизованному человеку. Она и себя теперь относила к таковым. Вместе с остальными ипостасями собственного организма по вечерам смотрела не только канал ТНТ, но и (страшно сказать!) новостные передачи российского телевидения. Впрочем, тут у нее был вполне практический интерес. Кипр, куда она вместе с любимым мужем собиралась в первую свою заграничную поездку, ждал их в Средиземном море; на пути бесчисленных полчищ мигрантов из разгромленных городов Ближнего Востока в Европу.

Виктор Николаевич, еще раньше изучивший остров Афродиты вдоль и поперек (с помощью компьютера, конечно), успокаивал ее (а вместе с ней двух эллинок, венецианку, русскую княгиню, и принцессу сказочного Востока); он утверждал, что отели Кипра по-прежнему гостеприимны и комфортабельны; что они гарантируют своим гостям безопасность и незабываемый отдых. Впрочем – как поняла Валентина – сам Николаич собирался совместить приятное с полезным; иначе, зачем он взял с собой ноутбук? Может, он опять собирался в какое-то путешествие? Чтобы еще больше удивить соседей; ну и посрамить завистников, которых вокруг оказалось на удивление много.

 
Завистники, на что ни глянут,
Поднимут вечно лай;
А ты себе своей дорогою ступай:
Полают и отстанут
 

Валентина Степановна даже немного помечтала – попасть в неведомое прошлое вместе с мужем. Но погружаться до изнеможения в виртуальный мир… до такого изощренного насилия над своей душой, тем более, над душами гостий, пока не дошла.

– Буду отдыхать, и все! – громко заявила она, вздохнув глубоко и жалостливо – словно пахала несколько лет без отпусков на двух, а то и трех стройках, – а там как получится.

Еще и кулаком по столу стукнула. По плечу, или иной ранимой части любимого мужа она в последнее время не била. Больше того – иногда позволяла себе выслушивать его советы, и даже (!) следовать им. Вот и перед отъездом, в предвкушении первого в своей жизни полета, она сунула в дамскую (очень вместительную) сумочку первую попавшуюся книжку с полки, которая висела над новым компьютером супруга.

– Только чтобы Витька отстал, – сообщила она внутрь себя новым подругам, даже не взглянув на обложку.

А потом забыла и про нее, и про все остальное на свете – вместе с Пенелопой и Кассандрой, Ярославной, Дездемоной и Дуняшей – когда самолет оторвался от асфальта взлетной полосы, и в иллюминатор брызнуло мириадами лучей нестерпимо яркое солнце. Арабская принцесса едва не заставила Валентину сорваться с места, и пуститься в пляс прямо в узком проходе салона; но по нему уже катились тележки с аэрофлотовской снедью. Валентина наморщила свой носик; ее организм, вмещавший шестерку таких разных женских душ, удивительно быстро привык к дорогим, качественным и вкусным деликатесам. Но и сейчас она не отказалась ни от мяса неизвестного происхождения (названного говядиной), ни от жидкого картофельного пюре, ни от коробочки мультифруктового сока с соломинкой – «уплочено, ведь!».

А потом, с целью, прежде всего, вогнать в себя в сонное состояние, она отвернулась от иллюминатора, где не было видно ничего, кроме белесой пелены облаков, и неожиданно для себя выудила из сумочки книжку. И громко – почти на весь невеликий салон бизнес-класса – прочла:

– «Иван Андреевич Крылов. Басни».

Тут она изумилась еще больше. Не тому обстоятельству, что под руку попал именно этот увесистый том, а его толщине.

– Это сколько же он басен написал?! – почти ужаснулась она, едва не заехав обложкой книги по носу Николаича, уже уткнувшегося в свой ноутбук, – я думала, еще со школы, что их не больше десяти… ну, пятнадцать-двадцать. Ну, там, про мартышку и очки; или «А Васька слушает, да ест!»… А их тут…

Валентина лихорадочно пролистала всю книгу, остановилась на последней странице, и гордо доложила всем вокруг (прежде всего супругу и невидимым подругам):

– Сто тридцать три! И это только в этом томе…

Стояли ли на полочки еще такие же тома, Валентина не помнила (точнее, не знала). Протирая еженедельно эти книжки, она, прежде всего, присматривалась к тому, не осталось ли на них пыли. Теперь же опять открыла обложку, пробежалась взглядом по строчкам первой из басен, носившей чудное название «Алкид», и громко – так, что услышали, наверное, и в соседнем салоне «для бедных» – провозгласила первую на сегодняшний день истину:

 
     Чудовищу сему название Раздор
Не тронуто, – его едва заметит взор;
 
 
     Но если с ним кто вздумает сразиться,
– Оно от браней лишь тучнее становится
И вырастает выше гор.
 

Казалось, весь самолет замер – вместе с двигателями. И от гениальной простоты строк великого русского баснописца, и от другого дара, которым сейчас поделилась с Валентиной Кассандра. Троянская провидица, несомненно, обладала талантом незаурядного ритора. Строки, которые слетели с губ Кошкиной, задели незримые струны в душах пассажиров, и экипажа «Боинга». И сейчас люди судорожно пытались вспомнить – не сказали ли они сегодня чего лишнего, не посеяли ли семена раздора среди своих родных и близких.

– Я – точно не посеяла, – победно усмехнулась Валентина Степановна, – мы живем дружно, душа в душу. Правда, девочки?!

«Девочки» в ее душе восторженно завизжали, принявшись хлопать ладошами – большей частью по незримым плечам Кассандры… А Валентина продолжила уже только для них; ну, и для себя тоже.

До конца полета она незаметно «проглотила» всю книжку; потом опять начала с первой страницы – словно пытаясь выучить все сто тридцать три шедевра наизусть. Тут надо отметить, что такие «подвиги» ей не удавались даже в школе, когда ее память была свежей, не отягощенной… хотя бы парой бокалов полусладкого вина, которое полагалось пассажирам бизнес-класса. Теперь же строки послушно занимали строго определенное место в голове, и чуть затуманенные алкоголем мозги Валентины пребывали в полной уверенности, что басни там не затеряются; что их можно будет мгновенно извлечь – когда понадобятся.

Они и понадобились. Уже в отеле, в тот самый момент, когда возвышавшаяся на голову над Виктором Николаевичем супруга отодвинула его могучим, но таким женственным плечом от стойки, где нахально щерился портье, и выдала целую речь, начавшуюся с цитаты Ивана Андреевича. Между прочим, на чистейшем древнегреческом, с непередаваемой царственностью. И подлинной тоже – ведь ее устами сейчас говорила настоящая царица; повелительница Итаки:

 
      Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
Здесь чистое мутить питье
Мое
С песком и с илом?
За дерзость такову
Я голову с тебя сорву.
 

Парень за стойкой, на которой в большой вазе словно сама просилась в руки горка леденцов в ярких фантиках, явно понял ее слова; он побледнел, затрясся всем телом. И едва не грохнулся в обморок, когда царственная иностранка (ну надо же – русская!) достала небрежным, и одновременно величественным жестом банковскую карту, и швырнула ее на красное дерево стойки. Про такие кредитные карты портье слышал, но никогда их не видел. Обладатели таких вот прямоугольных пластиковых сокровищниц обычно отдыхали в собственных особняках; в пятизвездочные отели, в каком служил этот кипрский парнишка лет тридцати пяти, они могли попасть разве что по недоразумению, или по какой-то своей прихоти, не подвластной разуму обычных людей. Именно такие сейчас замельтешили вокруг четы Кошкиных, провожая их в самый шикарный (и дорогой) номер отеля; буквально на руках внеся в него и багаж, и самих постояльцев. А потом, дождавшись в коридоре разрешения, внесли в номер, в ту его зону, которую Валентина по привычке назвала столовой, поздний обед из бесчисленных перемен блюд. С бокалом вина толпа женщин в теле Кошкиной вышла на лоджию, опоясывающую половину этажа; вышла опять-таки так царственно-величественно, что теперь у главы семьи, у Николаича, отвисла челюсть.

Ненадолго, кстати. Валентина видела, что его гнетет какое-то томление. Лишь оказавшись на балконе, и замерев при виде раскинувшегося перед ней бескрайнего изумрудно-синего пространства, она поняла нетерпение супруга; подхватилась, кидая в ту самую сумочку, тут же нареченную гордым именем «пляжная», все, что могло понадобиться в их первом припадении к ласковой и теплой груди Средиземного моря. Первые два дня Валентина была по-настоящему счастлива, как и все ее подруги. А потом… нет, самой ей не надоел отдых; она могла бы плескаться в ласковых волнах и месяц, и год, и… В какой-то момент она поняла, что счастье в груди тает; что подруги там же щебечут не так беззаботно, и что сама она готова рычать на обслуживающий персонал. По одной причине – любимый муж, Витенька, ходил за ней по пятам смурнее ночи; даже перестал открывать свою любимую игрушку, ноутбук. И Валя, пошушукавшись с подругами, поняла – Виктора Николаевича терзают муки уничижения. Что он невольно сравнивает себя, такого нескладного и невидного, с шикарной женщиной, собственной женой, с которой не спускают взглядов все мужчины отеля, и его окрестностей. Казалось бы – живи, и радуйся; гордись, что рядом с тобой такая красавица; воплотившая в себе самые сокровенные мечты мужской половины человечества.

– Но нет, – читала в его печальных глазах Валентина, – это не про меня написал дедушка Крылов:

 
     Как счастья многие находят
Лишь тем, что хорошо на задних лапках
ходят!
 

Между тем Николаич именно «ходил на задних лапках» бледной тенью по пятам супруги, и не более того. Однажды, правда (в первый их вечер в отеле), он встряхнулся, выпив местного коньяка больше, чем обычно, и сплясал вместе с Дуняшей в теле Валентины на потеху местной публике. Публика эта в основном состояла из граждан Соединенного Королевства, которые при встречах по утрам первыми спешили поклониться и выпалить не менее подобострастно: «Мо-о-онинг!». Теперь же, после первого вечера танцев, Кошкины стали кумирами отеля. Но тут взбунтовались сразу все царственные сущности в душе Валентины, и та, подумав совсем немного, присоединилась к подругам: «Нечего своим талантом баловать плебс, пусть и английский!».

Лишь по ночам Виктор Николаевич оживал, и Валя, посмеиваясь в душе, снисходительно разрешала ему воображать, кто именно сейчас стонет под его некрупным телом…

Лежа на пляже, куда бармен не успевал подносить запотевшие от холодильного мороза бокалы с освежительными, а большей частью, горячительными напитками, Валентина устроила мозговой штурм – прямо как в передаче «Что? Где? Когда?»; благо, что их, молодых и красивых женщин, было как раз шесть.

– Ну, девочки, что будем делать? – начала она, одним длинным глотком посредством соломинки опустошив очередной слабоалкогольный коктейль.

Подскочивший служка тут же заменил его на новый, полный, а Кошкина, не поблагодарив его даже кивком, с надеждой уставилась внутрь себя, на задумавшихся подруг. А потом даже зажмурилась, чтобы не выдать невольно своей растерянности от того шквала предложений, что посыпались на нее из всех уголков собственной души. Наконец, она вычленила что-то знакомое, уже слышанное раньше.

– Мой грот, – это вещала Дездемона, – и песчаный пляж, рядом с которым вот это (она обвела рукой Валентины вполне ухоженное место отдыха вип-постояльцев) даже рядом не стояло. Именно там наш Николаич был абсолютно счастлив… Ну, почти счастлив…

Она покосилась на подругу, в чьем теле обитала вот уже почти месяц, и поправилась:

– Почти – тебя-то ведь с нами не было.

Валентина от такого «пустячка» отмахнулась; одновременно это было сигналом пареньку, который дежурил рядом с бокалом, полным ледяной влаги.

– Давай-ка нам, парень, самого главного начальника!

Слуга, переполненный рвением, рванул с места так резво, что из заполненного доверху бокала на безупречный во всех отношениях живот русской красавицы (и не только русской) плеснулась немалая толика коктейля, и пара кубиков льда. Оглушительный визг заставил задремавшего было Николаича подпрыгнуть на шезлонге. А потом выслушать отборную брань, плавно перетекшую в очередной шедевр баснописца позапрошлого века:

 
     Хотя услуга нам при нужде дорога?
Но за нее не всяк сумеет взяться:
 
 
      Не дай бог с дураком связаться!
Услужливый дурак опаснее врага.
 

Кошкин на эти мудрые строки покивал, провожая взглядом бросившегося стремглав с пляжа «услужливого дурака», но спросонья отреагировал на первый, очень громкий и весьма неприятный звук. Что интересно – тоже строками Крылова:

 
     Какие перушки! Какой носок!
И, верно, ангельский быть должен голосок!
Спой, светик, не стыдись!
 
 
     Что, ежели, сестрица,
     При красоте такой и петь ты мастерица,
     Ведь ты б у нас была царь-птица!
 

Вскочившая, и вытянувшаяся во весь рост Валентина, а вместе с ней и все царицы и принцессы воскликнули было: «А мы и так царицы, самые настоящие! А ты, несчастный…». На счастье несчастного Николаича как раз подоспел управляющий отелем. Обычно этот тучный киприот ходил важно, и откликался на почтительное: «господин…». Впрочем, Валентина не стала утруждать память его звучной фамилией; греческое имя Николас с первого дня было переформатировано в привычное русское Николаша, а в особо игривом настроении в Коленьку. Сейчас немного раздраженная Валентина не приветствовала его никак; сразу взяла за рога, которых на лысой, как коленка, голове управляющего никто, кроме нее не видел.

– Значит, так, любезный, – заявила она, – завтра с утра (после завтрака, конечно), подашь нам самую лучшую машину. И с собой нам корзинку собери – мы с Витенькой на пикник собрались.

– Э.э.э, – осторожно проблеял Николас, – осмелюсь спросить – в каком месте нашего острова вы собрались продолжить отдых?

– Вот он расскажет, – Валя бросила гневный, но от этого не менее величественный взгляд на Николаича, рухнувшего было на шезлонг, а теперь опять вскочившего, как пионер, и удалилась, посчитав, что на сегодняшний день с нее и солнечных ванн, и общения с сильным, но таким глупым полом (мужским, конечно – а вы что подумали?) для нее достаточно, – да (продолжила она, оглянувшись), корзинку в машину положите вот такую.

Управляющий явно содрогнулся в душе, когда увидел, как Валентина раздвинула руки – словно хотела объять весь мир… ну, или, хотя бы весь Кипр. Она еще успела услышать, как муженек чуть дрожащим, но вполне понятным для окружающих голосом принялся перечислять памятные приметы конечного пункта завтрашнего путешествия, которые ей самой параллельно описывала Дездемона…

Утром Валентина была мила и предупредительна. На осторожное ворчание мужа, который никак не мог прийти в себя от роскоши салона огромного «Кадиллака», отделенного перегородкой от водителя, а дверцами от всего остального мира, она ответила; естественно, строками из очередной басни:

 
Ну стоит ли богатым быть,
Чтоб вкусно никогда ни съесть, ни спить
И только деньги лишь копить?
 

Потом – на пляже, местонахождение которого Николаич вместе с управляющим вчера с трудом определили по развалинам средневековой крепости (в ней когда-то давно легендарный мавр Отелло ставил свои изощренные сексуальные эксперименты) это вылилось в первый тост; конечно же, за гений Ивана Андреевича Крылова. Следом, из уст Виктора Николаевича, за красоту любимой жены.

– И нашу! И нашу тоже! – попрыгали по нежной душе Кошкиной ее подруги…

Потом все вместе оценили очарование здешних волн, помнящих тепло юного тела прекрасной венецианки и ее чернокожего мужа-замухрышки; потом были еще тосты. Очнулась Валентина уже в той пещере, хозяйкой которого аборигены совершенно незаслуженно считали богиню Любви и Красоты Афродиту.

– Это мой грот! – воскликнула в душе Дездемона, привлекая к себе общее внимание, – я его нашла, и я в нем…

Тут она замолчала, и даже, кажется, залилась краской смущения, которое в теле Валентины выразилось урчанием желудка. Скорее всего, это возмущались яства, заброшенные в него вперемежку с напитками; наша героиня никогда не страдала отсутствием аппетита. Пять других героинь ее в этом поддерживали. Как и в другом не менее волнительном чувстве. Том самом, с которым Валя выдрала какое-то покрывало из-под заставленной пустыми чашками и бутылками скатерти, и пальцем поманила за собой мужа. Виктор Николаевич не то что не посмел возразить; душой и телом, тоже переполненными горячительным, он стремился к уединению едва ли не сильнее супруги. А уже там, спустя часы, а может быть, века страсти в таинственной полутьме грота, он прижал ее к своей пусть не такой могучей, но очень горячей и любящей груди, и страстно прошептал:

– Ты! Ты, и только ты истинная богиня Любви и Красоты!..

– А кто тогда я?! – возмущенный, чуть сварливый женский голос заставил тяжелую голову Валентины оторваться от песка, от которого ее отделяло лишь тонкое покрывало.

Мужа рядом не было; просыпались, и заполнялись изумлением лишь подруги. Изумление это было вызвано видением настоящего чуда – в чуть светлеющем проеме пещеры стояла богиня. Самая настоящая, словно мгновение назад родившаяся из морской пены, и теперь приковывающая к своему совершенному телу сразу шесть женских завистливых взглядов. Это очарование сказкой лопнуло в один момент, когда из груди Валентины сами собой вырвались очередные две строки басни:

 
     Ну, братец, виноват
Слона-то я и не приметил.
 

Афродита (или та, кто выдавал сейчас себя за богиню), как раз менявшая соблазнительную позу на еще более эффектную, громко икнула, и чуть не подавилась словами, которые сами вылетели из ее прелестного ротика:

– Какой братец?! Где слон?!!

Валентина, а за ней и другие красавицы внутри расхохотались, и шагнули вперед, мимо растерявшейся богини. Море было по-прежнему ласковым и теплым, но Кошкина каким-то внутренним чутьем поняла, что на прибрежный песок накатывают совсем другие волны, в которых, быть может, еще не окунался никто из обычных людей…

– Да, – остановилась за ее спиной Афродита, – сейчас мы в межвременье, в которое редко ступает нога живого человека. Очень редко.

– Ага! – хищно поделилась с подругами первой мыслью Валентина, – живого! Это мы живые, а она…

Кошкина резко повернулась к богине, оценивая и ее, и собственное состояние души и тела совсем под другим углом зрения. И под этим углом Валентина Степановна Кошкина смотрелась лучше Афродиты; яркая, но какая-то неживая красота богини призывала любоваться ею, а плоть земной женщины (что называется – кровь с молоком) подвигало ценителей женской красоты на другое – потрогать ее, а потом погладить, и…

– Мы сами кем хочешь воспользуемся! – хором воскликнули шесть цариц.

Афродита словно услышала этот ликующий возглас (а может, действительно услышала); она как-то жалобно улыбнулась и кивнула Валентине:

– Тут я с вами, подруги, спорить не буду. Больше того – попрошу выполнить одну мою просьбу; заодно и попользуетесь, как сами вы говорите.

В голове Валентины вдруг возникли картинки безудержных оргий; но, поскольку в них она не углядела физиономии Виктора Николаевича, собралась решительно отказаться: «Никаких оргий! Домой, то есть в пещеру – под бочок родимого мужа!».

– И вообще, – вспомнила она очередную басню, – знаю я, чем такие оргии заканчиваются. А мне, между прочим, скоро сорок стукнет.

 
Что лучше верного держаться,
Чем за обманчивой надеждою гоняться…
 

– Да ты что?! – обрушились на нее возмущенные крики, сравнимые децибелами с хором имени Пятницкого, – да хоть одним глазком посмотреть! Никто на твою честь покушаться не будет!

– Никто, – подтвердила тут же богиня, – и вообще, это я не ту картинку показала. На самом деле Пигмалион хоть и царь, но человек скромный; пиров не любит. Сидит в своей мастерской и тюкает молотком по камню, ваяет очередной шедевр.

– Пигмалион…, – задумчиво протянула Валентина, которая уже готова была дать втянуть себя в безумную авантюру, – где-то я про этого паренька уже слышала.

– Ну как же, – Афродита явно обиделась за «паренька», – Пигмалион, и его Галатея…

Валентина решительно покачала сразу шестью головами; никто из подруг об этих, несомненно, широко известных (вон как возмущается Афродита!) персонажах не слышал. Богиня, вздохнув, начала вещать о легендарных личностях, и о том, почему она сама принимает сейчас такое живое участие в их судьбе.

– Пигмалион, рожденный царем, и наделенный великим талантом видеть в куске камня красоту, и извлекать ее из мрамора, изваял статую девушки невиданной красоты, – она померила взглядом себя, а потом и красавицу напротив, и добавила, с максимально возможной уверенностью, – почти такую же, как мы с тобой.

Девушки в груди Валентины расцвели улыбками – вслед за ней – и нетерпеливо затопали ножками по нежной душе русской красавицы: «Ну, продолжай, не томи!».

– И красота Галатеи – так назвал статую сам Пигмалион – была настолько совершенна и притягательна, что царь влюбился в нее, и теперь никто, ни одна девица ему не мила – ни царского, ни подлого рода. Он даже забавляться с ними перестал.

– Ну, и дурак! – выпалила в сердцах Валентина; потом, вспомнив только что процитированные самой строки, залилась (совсем чуть-чуть) краской, и оправдалась – прежде всего, в глазах своих подруг, – я к тому, что если он не женат, и не успел еще нарожать кучу наследников…

На мнение Афродиты ей было глубоко плевать, как, поначалу, и на ее предложение:

– Пигмалион обратился к нам, к богам, с просьбой оживить его мраморную возлюбленную; больше остальных олимпийцев он одарил меня. В смысле мой алтарь.

– И теперь, – догадалась Валентина, – тебе надо отдариваться.

– Увы, – поникла головой богиня, – мы живы людскими молитвами. Если мы хоть иногда не будем подтверждать, что действительно существуем – пусть лишь в мыслях людей – Олимп станет обычной трехглавой горой; холодной и безжизненной.

– Ну ладно, – неожиданно для себя согласилась Валентина, – можно ненадолго и прогуляться. Что надо сказать?

Она даже махнула рукой, прогоняя строки, которые ей прямо в ухо твердили другие богини, заведовавшие осторожностью и благоразумием:

 
     Как много у людей
Затей,
 
 
     Которые еще опасней и глупей!
 

– Ничего не надо, – оживилась богиня, – я сама все сделаю. Ты возвращайся в грот, и ложись. Постарайся заснуть…

Валентина Степановна кивнула, и пошла ко входу в пещеру – что называется, от бедра, чувствуя, как прославленная в легендах богиня смотрит ей вслед с изумлением, а потом и завистью. Увы – глаз на затылке у нашей героини не было; пятерка других вообще никаких глаз не имела; пользовалась Валиными. Потому ни одна из них не увидела, как губы Афродиты скривились в какой-то злорадной и хищной усмешке – в тот момент, когда Кошкина чуть пригнулась, чтобы не стукнуться общим на шестерых затылком о низкий свод входа в пещеру…

– Галатея, – потрясенно прошептала Кошкина, – само совершенство!

А потом ее (или совсем не ее!) уста, открылись неимоверно широко, чтобы исторгнуть из себя слитный ужас, сотканный из шести… нет! – семи воплей: «Не-е-ет!! А-а-а!!!». Потому что вот она, Галатея, стояла перед ними в своей обнаженной молочно-мраморной красоте, а сама Валентина подпрыгивала сейчас на широченном ложе в теле какого-то мужика. И для того, чтобы убедиться в этом, ни ей, ни царственным эллинкам, ни Ярославне с Дездемоной, ни юной Дуньязаде не нужно было нырять чужими руками в чужие же штаны, и шарить там в попытке оценить… потому что никаких штанов не было; мужик скакал вместе с ними на широченной кровати совершенно обнаженным. И вместе с его телом болтался вверх-вниз…

– Какой он маленький, – первой хихикнула как раз Дунька, явно вспомнившая кого-то из своего далекого прошлого – меньше даже, чем у…

– Да! – наперебой стали восклицать остальные подруги, заставив Валентину запунцоветь от стыда, а потом и гордости, – не то, что у нашего Витеньки.

Впрочем, ярко-пунцовыми стали щеки не ее, а мужские, покрытые чуть колющейся щетиной.

– Что значит маленький! – вскричал царь, – и кто этот Ви-тень-ка, которого я сегодня же прикажу посадить на кол.

Валентина, прежде чем взять под командование этот мужской организм, сейчас бестолково размахивающий руками в бессильной ярости, немного посомневалась:

– Посадить на кол… это что-то явно из древнерусского. Или греки тоже не чурались таких фаллических символов (вот что я теперь знаю!)?

Подруги меж тем сомнений не испытывали. Они наперебой подначивали царя, почти требовали у него:

– А ты покажи, покажи! И докажи! На словах вы все герои.

Пигмалион лишь ошалело переводил взглядом внутри себя с одного хохочущего лица на другого; дар ли его, или каприз Афродиты, позволял ему видеть сейчас все хорошенькие физиономии. Но эта картинка, способная возбудить любого нормального мужика, заставила его проморгать движение рук затейницы Дездемоны. Сейчас именно она взяла на себя командование телом, ухватившись за невеликий отросток, и принявшись мучить его, совершая поступательно-возвратные движения. Валентина сподобилась скомандовать лишь подбородку царя, отвисшему практически до груди, да еще поправить подружку: «Не возвратные, а развратные!». Теперь она в полной мере прочувствовала, каково было (и есть) находиться в чужом теле, и порою следовать событиям и поступкам, которые тебе совсем не нравятся.

– Постой! – сказала она себе, а потом и всем остальным, – а разве Афродита не у меня просила разрешения на этот эксперимент; разве не меня она назначила «любимой женой» этого вот сморчка?!

И сразу все стало на свои места. Тело опять готово было выполнять лишь ее команды; шаловливые ручки оторвались от мужского «сокровища», и сплелись на голой груди. Правая царская ножка чуть выступила вперед, а грудь наполнилась воздухом, и вполне заметной спесью, с какой монарх и должен был встречать своих подданных. Зычный голос призвал в царскую опочивальню с десяток прислужниц, на которую сам Пигмалион никак не отреагировал – не дрогнул ни душой, ни телом. Валентина лишь усмехнулась, а потом (пока царь давал распоряжения насчет завтрака) повернулась внутри монаршего тела к хихикнувшей рядом Дездемоне.

– Что? – задала она короткий вопрос.

– Сдается мне, – оглядела всех подруг венецианка, – что мы здесь задержимся.

– Почему?! – воскликнули сразу три, или четыре женщины; лишь Кошкина, уже начавшая догадываться о причине нервного веселья Дездемоны, слушала ее молча.

А та, разразившись еще одним коротким смешком, напомнила всем:

– Вспомните, как; в какой момент наш Николаич возвращался в свой мир. Какой «ключик» открывал дверь в двадцать первый век? Здесь такой ключ не работает. Лично убедилась.

Она поднапряглась, и выудила из памяти Валентины подходящие случаю строки:

 
Орехи славные, каких не видел свет;
Все на отбор: орех к ореху – чудо!
Одно лишь худо —
Давно зубов у Белки нет.
 

И она подняла на уровень глаз Пигмалиона его же руки, на которые умелые служанки (или рабыни) тут же накинули какую-то одежку. Служанки, кстати (в иносказании Крылова «орехи») действительно были все «на отбор» – красавицы, ядреные и… готовые на все. Но, увы – «беззубой Белке», царю, от них нужны были лишь царский хитон, да золоченые сандалии. Ничто – ни в душе, ни в теле так и не восстало.

– Древнегреческие одежки, между прочим, – тут же хором опознали Кассандра с Пенелопой, – а ты, дружок, что знаешь о войне, которую ведут полисы с Илионом?

– Идет, – неохотно процедил Пигмалион, – где-то там.

Он махнул рукой куда-то в сторону восхода солнца, ничуть не собираясь конкретизировать собственное отношение к этому затяжному конфликту.

– А ты, значит, здесь сидишь, – с осуждением заявила Пенелопа, больше всех пострадавшая в свое время от этой войны, – в куколки мраморные играешь!

– Это не кукла, – вскинулся царь, – это идеал красоты. И когда-нибудь она оживет, и лишь с ней я познаю сладость страсти; только она, моя Галатея, сможет родить наследника моего трона.

– Долго ждать придется, – жестко поставила крест на его мечтаниях Валентина, – тебе свою Галатею, а нам – возвращения домой, к мужу, и всяким плюшкам двадцать первого века. Ну, веди, мечтатель, корми нас. И себя заодно…

Завтрак был великолепным; поистине царским. Пигмалион не по-детски страдал от своей неосуществимой пока мечты, но и от маленьких радостей жизни не отказывался. Потом, отвалившись вместе с новыми хозяйками его тела от низкого стола, на котором не опробованным не осталось ни одного блюда (а что вы хотели – семь сотрапезников; семь вкусов, и семь аппетитов, совсем нешуточных!), велел позвать к себе управляющего.

– Премьер-министра, – перевела для всех Валентина.

Пока рабыни убирали со стола (и сам столик), царь громко похвалялся своим ближайшим помощником, Монодевком. Упирал при этом на его ум и честность. Валентине, немного заскучавшей, пришли в голову очередные строки, которыми она тут же со всеми поделилась: