Текст книги "Добрая, злая"

Вера Колочкова
Добрая, злая

© Колочкова В., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

⁂

Мука мученическая эти новые туфли на каблуках. И ладно бы еще каблук, но зачем к туфлям платформу-копыто присобачивать? Колодка совсем не гнется, и стопа поутру, когда пришлось их надеть, заныла, а к обеду так воспротивилась истязанию, что пришлось мысленно ее уговаривать: потерпи, миленькая, что ж делать, если мода такая… Знать бы имя того женоненавистника, который такую моду придумал, да заказать бы ему анафему! Нет, сам по себе каблук не страшен, с ним все, в общем, понятно – классика, Коко Шанель и тому подобное. Но это копыто, простите! Для чего, зачем? Чтобы модная жизнь слишком сладкой не казалась? Да видала она ее в гробу, эту модную жизнь! Если бы после лекций не надо было к маме за деньгами ехать, лежали бы эти копыта в коробке, и все дела…

Да, странная картина получается, если проследить всю цепочку событий. К примеру, начать с того, как мама эти туфли покупала. Сама, без нее. Так ясно эта процедура в голове всплывает… Вот мама зашла в магазин, вот медленно обвела взглядом полки с обувью. Конечно же, эти, с копытами, ей сразу в глаза бросились. Да еще и продавщица наверняка подсуетилась с рекомендациями «последний писк моды, сейчас все так носят». Определенно мама еще и на себе этот «писк» опробовала. И коварная продавщица тоже наверняка зашлась восторгами, профессионально упрятав наплывшую на лицо ухмылку – уж больно неказисто этот «писк» смотрелся на маминых полных, коротковатых, а к возрасту еще и слегка отечных ногах. Зато как она потом ей эти туфли дарила! Как у нее глаза блестели в ожидании восторженных «ахов»! Тут уж хочешь не хочешь, а впрямь ахнешь и изобразишь все, что она желает, по полной программе. Потом, конечно, ругнешь себя за потворство насилию, и так и останется это слабенькое ругательство в душе, маминым удовольствием придавленное…

А впрочем, бог с ним, с упавшим ругательством. Заботу материнскую ценить надо. Она же хорошая дочь, а не эгоистка какая-нибудь. К тому же еще и полная мамина иждивенка, и за мамин счет обучаемая студентка, хоть и проживающая отдельно-самостоятельно. Кстати, на этой отдельности-самостоятельности мама сама и настояла, когда в ее беззаботном иждивенчестве вдруг возник бойфренд Кирюша, и очень уж как-то их сожительство с легкой маминой руки быстро организовалось, она и опомниться не успела. И даже тот факт, что Кирюша с трудоустройством не спешил и удачно в это совместное иждивенчество вписался, маму отнюдь не смутил. Так и заявила: а что, мол, такого, ищет себя парень! Пусть ищет, прокормим! Просто взяла и удвоила сумму еженедельного пособия, аккуратно выдаваемого по вторникам. Щедрого, надо сказать, пособия. Еще и посмеивалась потом с удовольствием, пересказывая старый анекдот – передайте Ильичу, нам и это по плечу…

Ну как в этот очередной вторник она могла новые туфли не надеть, чтобы маме приятное сделать, чтобы хоть как-то уменьшить неловкость за это двойное денежное пособие, пусть и физическими страданиями? Обязана просто была, если уж в модное сожительство с бойфрендом Кириллом так опрометчиво вляпалась. Нет, что ни говори, а странные нынче веяния молодой жизни пошли – чтоб у каждой уважающей себя девицы бойфренд-сожитель имелся… А мама чего? Она для дочери старается, чтоб от веяний, не дай бог, не отстала.

О-о-о… Вот наконец и родной подъезд. Еще немного, еще чуть-чуть, лишь подняться на шестой этаж, вдавить палец в кнопку звонка…

– Ты чего так долго? Хоть бы предупредила, что ли… – недовольно пробурчал Кирюша, поворачиваясь к ней голой, невообразимо красивой мускулистой спиной и уходя в глубь квартиры.

– А сам догадаться не мог? Ты же знаешь, я к маме ездила! Сегодня вторник, между прочим! – невольно огрызнулась она, падая на мягкий пуфик в прихожей и стаскивая с ног ненавистные оковы. – Еще и туфли новые пришлось надеть…

– А чего, классные туфли! – полуобернулся он от двери. – У тебя в них ноги длинными кажутся!

– Вот сам бы и попробовал… Кажутся, не кажутся… Я чуть не умерла, целый день в них проковыляла!

– Ладно, не ворчи. Лучше пожрать сообрази чего-нибудь. Я голодный.

Ах, пожра-ать… Вот так, значит! Голодный, надо же! Путь к сердцу мужчины лежит через желудок! А к ее сердцу, значит, и путей пролагать необязательно? Хоть бы для приличия поцеловал в щеку…

– Кир, там же в холодильнике борщ есть…

– Уже нет. Я его съел.

– Всю кастрюлю?!

– Нет! Кастрюлю оставил! Или с голодухи кастрюлю тоже надо было разгрызть?

Ох многовато получилось сарказма. Не в пропорцию. Не в тему. Наверное, и сам на фоне ее молчания свой косяк почуял, спросил уже более миролюбиво, с доброй телячьей интонацией в голосе:

– Как там Татьяна Семеновна? Она, кстати, звонила днем, спрашивала, почему твой мобильник отключен…

– А то мама не знает, почему он отключен! Я ж на лекции сидела!

– Ну, я так ей и сказал… Классная у тебя все-таки мать, Санька. Повезло тебе. Ты даже и сама, по-моему, толком не представляешь, как тебе с матерью повезло!

Кирюша вздохнул, на выдохе по-сиротски опустил плечи, глянул на нее преданно, расслабленно, с завистливой тоской. Вот бы мама такой искренней уважухе порадовалась! Хотя… Было что-то неприятное в этой его искренности. Ладно бы парень и впрямь сиротой был, а так… При живых и здравствующих родителях, проживающих свою трудную малозарплатную жизнь в забытом богом поселке Сергеевка, что находится в трех часах езды на электричке…

А с другой стороны, жалко его. И впрямь, чего ему в этой Сергеевке делать? Работы нет, занять себя нечем. А здесь он в поиске. Здесь, в городе, возможностей больше. Опять же, какая-никакая, а ячейка общества у них образуется, хоть и в зародыше. И вообще… Борща ей жалко, что ли?

– Я сейчас, Кирюш… Посижу немного и ужин сотворю. Отбивные будешь?

– Буду.

– Тогда достань пакет из холодильника, сунь в микроволновку, чтоб разморозились. А на гарнир что? Гречку или макароны?

– Не, я гречку не люблю. Макароны давай.

– Отлично. Будут тебе макароны. А который час, Кирюш?

– Так десять уже вроде… Слышишь, по телевизору «Стройка любви» начинается? Ладно, я смотреть пошел…

Она в который уже раз тихо изумилась этому странному, образовавшемуся в последнее время пристрастию. Откуда у двадцатипятилетнего парня, в общем неглупого, взялся почти маниакальный интерес к пресловутому, всем уже набившему оскомину реалити-шоу? Вон даже звук погромче сделал, упал в кресло перед телевизором, теперь его полтора часа от него за уши не оттянешь… Чудны дела твои, господи… Хотя, как мама говорит, пусть лучше «Стройку любви» смотрит, чем пьет, курит и с чужими бабами шарахается. Одна маленькая глупая страсть трех больших и пагубных стоит. Что ж, пусть…

Поднявшись с пуфика, она тяжело прошлепала босыми, еще не отошедшими от тяжких оков ступнями на кухню. Так и есть, полна коробушка-раковина грязной посудой! Поскандалить, что ли? А впрочем, бесполезно. Если даже артобстрел в квартире начнется, все равно внимания не обратит. Тем более там, в телевизоре, судя по звукам, свой очередной скандал назревает. Какая-то девица орет, как потерпевшая, и звон разбитого стекла слышен, и такое частое характерное «пиканье» пошло, что уже и слов не разобрать…

Ничего, спишем поздний ужин и мытье посуды на тяжкую женскую долю. Как мама говорит: а как ты хотела, с мужиком жить да маникюра не попортить? Не станешь же ей возражать, что ничего такого она, в сущности, так уж сильно и не хотела… Ни мужика, ни маникюра, ни каблуков с копытами… Но кто же в своей жизни только собственными хотениями руководствуется? Все как надо, так и живут…

Да, так и живут. Как надо. Помнится, в детстве ей это самое «надо» представлялось веревочной лесенкой, спущенной откуда-то сверху. Хочешь не хочешь, а карабкайся. И страшно, и ноги соскальзывают, и руки от напряжения болят. И спуститься вниз еще страшнее. Лучше уж наверх… А что там, наверху, непонятно. Хотя чего непонятно-то? Там, как говорила мама, все жизненные достижения: хороший школьный аттестат, поступление в престижный институт, приличная денежная работа и полное семейное благополучие – чтобы муж не абы какой плюгавенький достался, а всем на зависть, молодец-красавец, чтобы были семейный уют да любовь. Достижение при ее внешности, прямо скажем, очень сомнительное… Но опять же слышится снизу, с земли мамино твердо-оптимистическое – прочь сомнения на этот счет, доча! Лезь вперед и вверх! Подумаешь, внешностью не удалась! Нестрашно! Передайте Ильичу – нам и это по плечу!

Хмыкнув, она в последний раз шмякнула молотком по распластанной на разделочной доске отбивной, подняла голову, глянула на свое отражение в темном от подступивших сумерек окне. Ох-х-х… Если не знать, что это ее собственная хмурая рожа из окна взглядывает, можно и руками взмахнуть от испуга – чур меня, чур… Недаром мама ее всегда остерегает – не забывай про лицо, доча! Брови низко не опускай, губы до твердости не сжимай и за взглядом следи – так, мол, иногда на людей смотришь, будто укусить хочешь. Не расслабляйся! Никому ж не докажешь, что у тебя природное расположение мышц на лице такое… Будто ты не девушка из приличной семьи, а мексиканская бандитка-рецидивистка. А потом еще и вздыхала сочувственно: и угораздило же меня, доча, тебя при рождении Сантаной назвать…

Да уж, угораздило. С этим не поспоришь. Злую шутку сыграл с мамой сериал «Санта-Барбара»: очень уж сильно увлеклась его сюжетом, когда с пузом ходила. Говорит. отвлекалась… Помогали, говорит, американские страсти собственную семейную неопределенность пережить. А заключалась эта неопределенность в ожидании вестей от папы – студента-историка, присланного в деревню, где жила молоденькая мама, как водится, на осеннюю уборку картошки. Познакомились они в клубе, на деревенских танцульках, мама его сама там и приглядела. Сама подошла, на танец пригласила, обаяла местным говорком да фольклором… Надо полагать, бойкая была девица. А папа – книжный тюфяк в очках. Про таких теперь говорят – ботаник. Но тем не менее ребеночка таки умудрился ей заделать…

В общем, пережила мама свою беременную неопределенность довольно благополучно. За зиму папа от испуга отошел, совестью расчувствовался, по весне приехал, отношения официально оформил. А сериальные страсти все равно мимо родительских отношений не прошли – досталось ей от них в наследство это дурацкое имечко: Сантана. Была такая мексиканка-героиня в сериале – больше всего ей мама сочувствовала. То ли она бедная-разнесчастная была, то ли ребеночка у нее украли… Теперь уж неважно. Да и не в этом, собственно, вся трагедия. Не в мексиканском имени как таковом.

Три года об этой трагедии никто и не догадывался. Жили и жили себе они с мамой в деревне, под крылом у бабушки. Отец приезжал в выходные, пока в институте учился, потом распределение получил, стали они с мамой планы строить… Ему на новом месте, как человеку семейному, комнатку в общежитии посулили. Стали собираться потихоньку. Вот тут и раскрылась трагедия. Три года назад нерадивая служащая в сельсовете тогда при регистрации ребеночка по имени Сантана Семенова взяла да забыла вписать в имени на свидетельстве о рождении первую букву «н»… По невнимательности, конечно. А получился ужас. Выходит, не Сантаной ребенка назвали, а Сатаной…

Бабушка Анна, как ошибку заметила, так и осела на пол. Заголосила, на маму чуть не с кулаками набросилась: не могла ребенку нормального имени придумать! А мама и сама испугалась, подхватила у нее из рук это свидетельство да побежала со всех ног в сельсовет, скандал там от всей души закатила. Свидетельство, конечно, новое выписали, но тут уж бабушка Анна испугалась: не отпущу, говорит, от себя внучку, пока прощение за нее не вымолю… Вы, говорит, там, в городе, засуетитесь и лоб лишний раз не перекрестите, а я ее каждый день буду в церковь водить… Пусть хоть до школы около меня живет, разнесчастная! Отмолю ее как смогу…

Так она и провела свое детство в деревне, у бабушки Анны. Мать с отцом приезжали часто, подарками задаривали. Платья, игрушки, обновки всякие валом валили. Только, как бабушка говаривала, все было девчонке не впрок. Неказистой росла, нескладной, лицо смуглое, черты резкие, грубоватые, и волосы на голове черные, жесткие, как конская грива. Одно слово – мексиканка. Если похуже не назвать – тем самым нечаянным именем…

К семи годам мать ее забрала. Бабушка Анна к тому времени прихварывать начала, отпустила с миром. Но с матери слово взяла: чтоб остерегала девчонку от плохого, приглядывала да направляла на путь истинный. С тех пор мама изо всех сил и старается – и приглядывает, и направляет, только что впереди не бежит, чтоб расчистить для нее этот путь. То есть, по ее разумению, сытый, благополучный, с устроенной личной жизнью. И с ее нескладностью все время воюет. В детстве бальными танцами насиловала, потом тренажерами да диетой, даже в модельную школу пыталась определить. И все время внушала, пока в привычку не вошло: следи за лицом, Саня! Смотришь на человека – тяни брови вверх и улыбайся приветливо, иначе перепугаешь насмерть…

И в самом деле – взгляд у нее из-под опущенных бровей еще тот. Как сейчас в оконном отражении, когда расслабилась. А если брови чуть приподнять, шею вытянуть, щеки полуулыбкой напрячь – вроде и на человека похожа… И в тренажерный зал давно дорожка протоптана, и мясо с конфетами уже и забыла, когда в последний раз лопала… Ать-два, спину выпрямили, грудь вперед, плечи назад… Нет, вполне ничего. Нельзя, нельзя расслабляться. Надо хвататься за очередную веревочку-перекладинку и лезть туда, наверх…

Правда, ей снилось иногда совершенно обратное: как она с этой веревочной лестницы вниз спускается. Прыгает на землю, прямо на зеленый луг. И идет по нему. Долго идет. А потом почему-то траву косит… Странно – сроду она этой травы не косила! Как бабушка Анна умерла десять лет назад, больше и не бывала ни разу в деревне. А там, во сне, так явственно виделось, как блестит на солнце источенное камнем острие, как валится от сильного взмаха руки густая трава – розовые головки клевера, упругие метелки хвоща, белые лапки полевой гремухи, сиреневые – люцерны… И главное, названия трав она откуда-то знает! Вот разбуди ее и спроси – откуда? И не ответит…

– Сань, ну скоро там? – донесся нетерпеливый голос Кирилла, и она вздрогнула, тут же обнаружив, что на сковороде медленно подгорает отбивная.

Вздрогнула, засуетилась. Перевернула отбивную, сняла кастрюлю с макаронами, поволокла к мойке, ища взглядом дуршлаг. Сейчас, сейчас. Макароны надо еще на масле поджарить – Кирилл любит, чтоб они еще и прожаренные были.

– Еще пять минут, Кирюш… – Заглянула из кухни в комнату, невольно задержавшись в дверях. Слишком уж картинка глазу приятная открылась.

Сидит себе красавец, развалился в кресле перед телевизором. Руки-ноги гладкие, мускулистые, на животе кубики мышц, добытые в поту на тренажере. Лицо расслабленное, но взгляд внимательный, напряженный. А на экране бурное действо происходит, вроде даже драка какая-то. Ну, драка. Ну, орут… Чего уж так взглядом-то напрягаться? Они там все время орут. Иногда ей казалось, что он живет с ними там, в телевизоре. Сунь его туда – тоже впишется. И тоже будет орать и драться.

– Что? – нехотя повернул он красивую голову в ее сторону.

– Через пять минут, говорю!

– А… Ладно. Не мешай, тут самое интересное началось…

Перекинул одну ногу на другую, подтянул к себе за щиколотку. Даже такое немудреное движение у него красиво получается, с ленивой мужской грацией. И сам весь красивый, от макушки до пяток. И мама от него в восторге…

Вообще у мамы относительно мужской красоты своя философия сложилась, довольно странная. Мол, держать около себя красивого мужика – это просто занятие такое приятное, это украшение жизни, не более того. Как она говорила, жизнь теперь так устроена, что поделаешь? Бабы везде рулят. Главное – за этот руль правильно ухватиться. А остальное, в том числе украшение, само собой приложится. И если не психовать, а принять новые правила как данность, то вот оно, семейное счастье, возьми его на тарелочке с голубой каемочкой. Однажды у них по этому поводу очень даже интересный разговор получился…

– …Мам, а папу ты тоже около себя ради «красоты» держала, так, получается?

– Ну, скажешь тоже! Нашла красоту! Да на него ж относительно красоты без слез не взглянешь! Нет, с папой – это другая песня… Я его, сволочугу, за другие украшательства жизни ценила…

– Это за какие?

– Ну, как сказать… За воспитание, за вежливость… Это, между прочим, тоже красота, только другого рода. Может, и лучше даже, чем красота внешняя. А что, разве я не права, доча? Ты же знаешь, какая я с рынка домой прихожу! Злая, как черт. Наорешься там, накувыркаешься, придешь домой, а там – тихая вежливость за столом сидит, бумажки свои архивные перебирает… Глянешь – сердце гордостью наполняется. Копейки не заработает, зато шибко интеллигентный. В моем бизнесе, сама знаешь, интеллигентов не водится, все сплошь одни барыги да бандюки бывшие, а дома – такая тихая красота сидит! Чистенькая, молчаливая, в белой рубашечке…

– Не знаю, мам… По-моему, это даже несколько обидно звучит.

– Да почему ж обидно-то? Ты мне это брось – обидно! Ты реальностью лучше живи, учись, на ноги вставай, а потом бери себе все, что захочешь! Хоть красивого лицом, хоть душой… По крайней мере знаешь, для чего вкалываешь. А то сейчас многие бабы растерялись, требуют от мужиков незнамо чего. А они все нынче на один манер слеплены – если красивый, то лентяй, если вежливый да душевный, то нищий. Выбор невелик, доча. Главное, надо в нем определиться да вовремя схватить себе хорошее украшательство. Любая женщина это может. Даже которая и не особо с лица удалась…

Да. С лица не удалась – это мама ее имеет в виду, конечно. Правда, не удалась. Но жить все равно как-то надо, и по веревочной лестнице вверх карабкаться надо! Может, мама и права относительно того, что украшения для жизни надо самой придумывать… Вот как она себе Кирюшу придумала, например.

Хотя, если уж быть до конца честной, это мама ей Кирюшу придумала. То есть к рукам прибрала. Ходил парень по рынку, работу себе искал и довольно удачно набрел на мамин магазинчик. Она его взяла для начала грузчиком… Пригляделась-присмотрелась, потом на день рождения домой пригласила… Она и опомниться не успела, как оказалась с Кирюшей тут, в бабушкиной квартире. А квартира-то, между прочим, отцовская – бабушкино наследство. Но это надо маму знать – заставила-таки отца при разводе переписать квартиру на нее. Раз, мол, ты, сволочуга, решил из семьи уйти, то и квартиру дочери оставь, не греши… А на отца надавить – раз плюнуть. Он и настаивать не стал, все бросил. Видно, невмоготу стало жить украшением маминой жизни. Ладно, лучше этой темы не касаться, иначе настроение совсем испортится. Пойдем-ка мы лучше свое украшение отбивными кормить…

Поставив на столик перед Кирюшей поднос с едой, она присела на подлокотник кресла, положила руку на его мускулистое предплечье. Но мускулистое предплечье дернулось недовольно, и будто пробежала по руке колкая, идущая от него неприязнь. Обидеться, что ли? А впрочем, не стоит… Кирюшу вообще лучше не трогать, когда он свое дурацкое реалити-шоу смотрит. Ладно, спишем на страстность увлечения… Заодно и поглядим, чего он там такого углядел?

На экране происходило что-то вроде общей сходки. Молодые ребята и девчонки сидели по кругу, отвечали на вопросы белокурой красавицы ведущей. Слово взяла жгучая брюнетка с вывалившейся из декольте грудью. Поджав силиконовые губки, проговорила капризно:

– Нет, я не хочу такого к себе отношения! Не хочу! Он все время требует, чтобы я ему борщи варила и котлеты жарила, а я не хочу! Я сюда пришла любовь строить, а не у плиты стоять!

– Что ж, твои претензии вполне понятны, Танечка… – глубокомысленно изрекла ведущая, тоже поджимая губки. – На нашем реалити-шоу люди действительно строят свою любовь…

Тихо хмыкнув, она чуть склонилась, глядя Кирюше в лицо и ожидая увидеть на нем чего-нибудь соответствующее своему хмыканью: саркастическую улыбку, например. Нет, зря надеялась… Не было на лице у Кирюши никакого сарказма. Была лишь полная вовлеченность в происходящий на экране дурной диалог.

– …И на сегодня это все! – тем временем жизнерадостно изрекла ведущая. – С вами был телепроект «Стройка любви» – построй свою любовь!

Кирюша вздохнул так радостно, будто сбросил с себя тяжкий груз. Прогнул спину, потянулся, с удовольствием оглядел еду на подносе.

– Кирюш… Ну вот объясни, может, я не понимаю чего… Неужели тебе и впрямь интересно на это смотреть?

Он глянул на нее расслабленно, улыбнулся слегка. Потом снисходительно произнес:

– Да при чем здесь интерес, Сань? Хотя, вообще, да… Мне интересно… Интересно смотреть, как умные люди в жизнь пробиваются. Ты думаешь, они там все дураки, что ли? Им же за это немалые деньги платят! А хавчик у них какой, ты видела?

– Нет… А какой?

– Клевый и бесплатный, вот какой! И житуха на свежем воздухе! Целый день только и делают, что лапают друг друга да в бассейне купаются.

– Хм… А им что, не скучно… целый день друг друга лапать?

– Ладно, не остри. Думаешь, так легко попасть в телевизор? Ты знаешь, какую они потом себе карьеру делают?

– А… Если в этом смысле… А какую карьеру, Кирюш?

– А такую! К ним потом, после телевизора, все относятся как к звездам! А главное – не за что! И работу непыльную найти запросто можно. Деньги платят за то, чтоб только свою рожу на работе показывали!

– Кирюш, но это же скучно… Ходить на работу, чтоб за рожу платили… Даже несколько унизительно…

– Чего ты заладила – скучно, скучно! Мне, например, нисколько не скучно! Это жизнь, Саня, жизнь… Дураки работают, умные в ящике сидят и ни за что деньги получают…

– Да… Вот так и поверишь прилепинскому Саньке – в ящике бесы сидят… – тихо произнесла она, скорее для самой себя, чем для Кирюши.

Однако сумел-таки Кирюша уловить в ее голосе что-то для себя обидное. Отхватив зубами от отбивной порядочный кусок, он невнятно проговорил, пережевывая:

– Это про какого ты Саньку сейчас говоришь? Вот про этого, что ли?

Небрежный кивок в сторону, на диван, где лежит книга – яркое пятно обложки на фоне мохнатого белого пледа. Захар Прилепин. «Санькя». Когда покупала, название привлекло. Тезка все-таки. Только вчера закончила читать.

– Да, Кирюш. Про этого. Не читал?

– Да делать мне нечего… Как будто для мужика других занятий не найдется. Кстати, я вот спросить хотел… Чего она так смешно называется, твоя книга? Почему «Санькя»? Опечатка, что ли?

– Нет, Кирюш, это не опечатка.

– Тогда почему?

– Ну, долго рассказывать…

– Да и не надо. А кто он вообще такой, этот Санькя?

– Он… Он нацбол.

– Это что, спортсмен, что ли?

– Нет. Национал-большевик.

– У-у-у…

Ох, каким ледяным ветерком просквозило это насмешливое Кирюшино «у-у-у»! Так на него разозлилась! Понимал бы чего, любитель халявного хавчика! Еще немного, и не сдержалась бы, схватила тарелку и вывалила макароны ему на голову… А что, примерно такой же гневный приступ у прилепинского Саньки и случился. Только эти макароны, которые на тарелке, свежие, а у Саньки под рукой прокисшие были. И не на Кирюшину голову он их вывалить собирался, а в лоснящуюся чиновничью морду в телевизоре.

Выдохнула, и раздражение улеглось. Бог с ним, с Кирюшей. Украшение – оно и есть украшение, чего с него возьмешь. Что делать, если жизнь преподнесла ей Кирюшу, а не такого вот Саньку? И вообще… Где вы живете-ходите, Саньки, простые парни с умными и тонкими лицами, неспокойные ребята с обостренным чувством справедливости, живущие в стране, где все хорошо только в телевизоре…

А может, взять и плюнуть на мамину философию относительно всяких там украшений? И действительно, макароны на голову…

Нет. Не надо. Не надо злиться на Кирюшу. Вообще злиться не надо. Она не должна быть злой. Она должна быть доброй. Бабушка Анна всегда говорила: ей надо обязательно быть доброй, и дела делать добрые, и молиться за спасение души. Может, и сон про то, как она траву косит, какой-то особенный смысл в себе несет? Предупреждающий? Вроде того – сидит в тебе таки зло, как смерть с косой…

– Сань… Са-а-ань… – пробился сквозь налетевшие мысли Кирюшин голос. – Очнись, что с тобой? Чего ты вдруг напряглась?

– Я? Я не напряглась…

– Не слышишь? По-моему, твой мобильник где-то надрывается…

– Где?

– Да откуда я знаю?! В сумке, наверное.

– Да, в сумке. Конечно, в сумке. Я его не доставала, когда пришла.

– Так иди, достань!

– Ага. Сейчас.

– Странная ты какая-то, Сань… Особенно к вечеру ты начинаешь напрягаться. Может, от диеты? Говорят, нельзя мозгам еды не давать…

Он вознамерился было порассуждать на эту тему, с аппетитом накручивая макароны на вилку и одновременно пытаясь прицепить к ней кусок мяса, но не успел. Вернувшись из прихожей в комнату с мобильником около уха, она взмахнула упреждающе рукой – помолчи, мол. Не донеся вожделенную макаронно-мясную композицию до рта, он застыл со вздернутым вверх подбородком, а в глазах читался испуганный вопрос – кто?

– Папа… – произнесла она едва слышно.

– А… – тут же расслабился Кирилл с обидной насмешливостью. И быстро ухватил ртом свою композицию, боясь, что кусок отбивной не удержится на вилке. Ей показалось, даже зубами лязгнул.

Повернувшись, она ушла с телефоном на кухню. Не хотелось разговаривать с отцом на фоне этой обидной насмешливости. Нет, что этот халявный бойфренд себе позволяет? Наслушался от мамы всяких гадостей про отца и старается теперь, демонстрирует свою сопричастность. За отбивную с макаронами и вашим и нашим за копеечку спляшем! Нет, чего она опять про макароны, дались они ей…

– Ты где, Санечка? Пропала куда-то… – растерянно проговорил отец.

– Да здесь я, пап! Здравствуй!

– Здравствуй, Санечка. Как у тебя дела? Что нового?

– Да ничего… Все то же, все те же… Сессия скоро, коллоквиум сегодня по информатике был…

– Ну, это хорошо, когда все то же и все те же. Значит, спокойно живешь. Хорошо. Я рад.

– А у тебя как дела, пап?

– Ну… В общем тоже… По-всякому…

Ага. Тоже. По-всякому. А голос грустный. И пауза образовалась какая-то тягучая, будто им больше и сказать друг другу нечего. Странно, вроде, наоборот, голос должен счастливым быть. Молодожен все-таки, не абы как. Вот вздохнул длинно… Сейчас спросит, как там мама…

– Ну, как там мама, Санечка? Успокоилась немного?

Вот что, что ему на это ответишь? Может, стихотворение прочитать про то, что «покой нам только снится» и что «летит, летит степная кобылица и мнет ковыль»? Так летит и так мнет, что от того ковыля только седая труха по полю стелется?

– Нет, пап, не успокоилась. Ты же знаешь маму, по-прежнему рвет и мечет. Чем дальше, тем больше.

Вообще, мог бы и не спрашивать! Наверняка и самому не хочется копаться в подробностях маминых желчных выплесков. А как он хотел? Может, какая другая женщина и плюнула бы на коварное мужнее предательство, и поплакала бы ночами в подушку и впрямь быстренько успокоилась, но в отношении мамы такая формула не прокатит… Ее обида так горяча и страстна, что ей все время круг сочувствующих требуется. Вон даже Кирилла в этот круг втянула. Надо отдать должное: Кирилл оказался весьма и весьма благодарным слушателем и с неподдельной искренностью отзывался на мамины «…молилась на него, как на икону», «…всегда сытый ходил, ухоженный, одет с иголочки», «…как лошадь пахала, а он копейки лишней в дом не принес». Апогеем каждого случившегося выплеска было мамино коронное: «…Бог видит, кто кого обидит! Его же предательство ему боком и выйдет! Пусть, пусть поживет с неприкрытой задницей на свою копеечную зарплату!»

Видимо, чтобы ускорить процесс возмездия, мама недюжинные силы потратила на то, чтобы пошустрее организовать отцу эту «неприкрытую задницу». То есть даже пресловутой зубной щетки не разрешила с собой взять. Вообще ничего. Даже бабушкино наследство – вот эту квартиру – заставила на нее переписать. И попробовал бы кто ей возразить…

– Может, завтра заглянешь к нам, Сань? Я соскучился. Катя пирог испечет…

– Загляну, пап. Конечно. Ты когда с работы придешь?

– Часиков в шесть.

– Ну, так и я к шести приду. Договорились?

– Ага.

– Тогда пока?

– Пока, Сань.

– Кате привет передавай.

– Передам, Сань…

Отец первым нажал на кнопку отбоя, и торопливые гудки растревожили еще больше: а ну как мама об этих Катиных пирогах-приветах узнает? Хотя откуда… Кирилл их разговора не слышал…

Мобильник глухо звякнул о пластиковый подоконник, она отступила на шаг, снова уставилась на свое отражение в оконном стекле. Некрасивое. Хмурое. С печально опущенными вниз уголками губ. Моя ты сирота…

Странно, откуда опять взялось это ощущение сиротства? Слезное, сладкое, как успокаивающая пилюля. Защитная реакция организма. Вы, мол, сами там со своими отношениями разбирайтесь, а меня в них не впутывайте, не трогайте мое щенячье чувство вины… Наверное, каждый ребенок, каким бы взрослым он ни был, в момент родительского развода ощущает себя сиротою. А может, она всегда это неприкаянное сиротство в себе чуяла, только до конца его природу не понимала?

А кто может понять и принять сиротство в полной и во всех отношениях благополучной семье? Все же было стабильно, все по сценарию расписано. У каждого своя зона ответственности. Мама за материальную сторону отвечает, папа – за духовную… Чем плохо, если не брать в расчет пресловутый ролевой перевертыш? Живи себе, купайся в гармонии.

Однако не было, не было никакой гармонии, как ни горько сейчас это сознавать. Продувал их семью сквознячок отчуждения, которое родилось из маминой слепой самонадеянной властности, из отцовского тайного, но иногда кожей ощутимого презрения к этой властности. Ей казалось, что это презрение, направленное на мать, и ее достает рикошетом… Бедные, бедные родители. Сироты. И она сирота…

Резко вздохнула, и вздох получился прерывистым, будто плакать собралась. Вот будет смешно – стоит у окна хмурая дылда, а по щекам слезы текут. Еще не хватало, чтобы Кирюша увидел. Придется же ему объяснять, что к чему… Вот уж он поизгаляется! Обязательно скажет что-нибудь типа: при такой-то маме и сирота! А может, он и прав…

Конечно же, прав. Никакая она не сирота. Все ее чувства просто блажь. Нет, не надо плакать. Лучше сотворит-ка она для Кирюши чаю… И сама попьет!

Выйдя из кухни с чайным подносом, она остановилась в недоумении, глядя на экран телевизора. О боже, что это? Действие второе, все те же лица…

– Кирюш! Это что же, опять «Стройка любви» идет?!

– Ну да… Это ночной выпуск уже пошел…