Текст книги "Лягушка под зонтом"

3

Никита закрыл за собой входную дверь, дернул молнию, на ходу выбрался из рукавов, бросил ветровку на кресло, по-старинному обтянутое бледно-голубоватым поплиновым чехлом. Она легла черной тучей на светлом небе.

Прошел в кабинет, вынул ключ из шкатулки с разным мусором – так он называл все, что сбрасывал туда не думая. Открыл замок стенного шкафа.

Вот они, печальные сидельцы-затворники из прикамских лесов. Христос с восточным лицом – узкие раскосые глаза, высокие скулы. Рядом – Никола Можайский, но лицо у него такое же широкое, и в нем, как говорят, проглядывает татарин.

На самом деле это языческие идолы под христианским обличьем. Они появились в ответ на запрещающий указ 1722 года иметь скульптуры в церквях. Как часто находится ответ на приказ, хотя должен бы – на вопрос, но это уже из области рассуждений другого свойства, одернул себя Никита.

Коми-пермяки, которые жили в тех лесах, куда снаряжали экспедиции его дед и отец, вырезали похожих на себя святых. Они одаривали их не только собственными чертами, но даже выражением лица: страдание, терпение, покорность.

Верхом на коне дед Никиты объехал Верхнекамье, Чердынь. Он назвал найденные скульптуры «пермскими богами» – Никита не знал, сам он нашел это определение или повторил следом за кем-то. Но все остальные услышали от него, его считали автором. Дед не отказывался.

Скульптуры ввели сначала деда, а потом отца в тот круг, из которого выпал Никита. Боги жили рядом с ним, в квартире на Тверской улице в Москве, но не открывались ему. Они вели свою тайную жизнь, как прежде – в уральских лесах.

Никита смотрел на пермских богов, они – на него. Европейские музеи почли бы за благо иметь их, а частные коллекционеры бестрепетно открывали бы свои кошельки, уверенные, что вкладывают деньги с будущей прибылью, причем она увеличится с годами в геометрической прогрессии.

Так чего ради он, Никита Дроздов, внук профессора истории, сын академика, сидит в ангаре? Чем-то не пришелся ко двору этой жизни, вот почему. Что-то было не так в ней с самого начала, а что – он не знал. Он много раз пытался найти причину, но до сих пор тщетно. Не объяснять же переменами во внешней жизни? Все главные перемены происходят в тебе самом. Это по крайней мере он понял.

Мазаев позвонил в домофон ровно в девять, как будто стоял перед дверью подъезда и смотрел на часы. Рюкзак все так же круглил его фигуру.

Никита впустил его, он вошел, придерживая свой живот.

Никита, засучив рукава белой рубашки, протянул руки к гостю.

– Вы прямо как акушер, готовый принять роды, – захихикал Мазаев.

Никита тоже засмеялся.

– Держите, – сказал Мазаев. – Поскольку я понял, что являет собой эта фигурка, соизвольте дать мне письменное заключение, Никита Тимофеевич. А если перед этим вы мне дадите чаю, я буду премного благодарен. – Он выдохнул, как после долгой пробежки. – Я обезвожен и чувствую себя сушеным фруктом. Чем-то вроде фиги, то есть сушеного инжира.

Никита едва удержался, чтобы не рассмеяться. Впрочем, всяк о себе сам все знает.

– Я побывал даже в Музее народов Востока. – Мазаев многозначительно поднял кустики бровей. – Вас там помнят, о вас хорошо говорят.

– Спасибо, – бросил Никита и пошел за чаем. Он уже успел заварить чай, нарезать лимон, даже насыпать горстку мелких печеньиц в хрустальную вазочку. Более того, он вспомнил, что у него есть абрикосовое варенье. – Могу даже с вареньем, – крикнул Никита из кухни.

– Буду по-гурмански счастлив, – тотчас отозвался Мазаев.

Никита вернулся с серебряным подносом. Мазаев с трудом отлепился от шкафа.

– Потрясающие экземпляры, – прошептал он.

– О чем вы? – Никита вздрогнул.

Он не закрыл шкаф? Но, в сумеречном свете поймав взгляд гостя, он понял, что Мазаев смотрит на полку с куклами.

Отец привозил их матери отовсюду. Может быть, он видел в ней маленькую девочку. На фоне его лет она и была ею – внучкой по возрасту.

Случай не такой редкий, торопливо напомнил себе Никита, заглушая всегдашнее волнение. Оно возникало каждый раз, стоило ему вспомнить о своей семье. Сколько стариков ученых женится на своих аспирантках? Или иначе – сколько юных аспиранток становятся учеными дамами через замужество со стариком руководителем?

Надо отдать должное матери – Ирина Михайловна выполнила свою программу, а она у нее была, несомненно. Она составила ее с крестьянской скрупулезностью, как настоящий землепашец, который точно знает, когда бросать семена, когда прореживать всходы, когда окучивать, когда убирать урожай.

Не-ет, Ирина Михайловна не перепутала сроки сева и жатвы, как однажды посмеялся самый близкий друг отца. Он не любил мать Никиты, а когда узнал, что она обосновалась в Таиланде и держит гостиницу для сотрудников Академии наук, которые туда приезжают, так и сказал.

Никита не спорил, он давно все себе объяснил. А именно: отцу нужен был наследник, ему родили его. У отца была первая жена, любимая Нина, она умерла молодой. Под конец жизни Тимофей Никитич Дроздов женился с определенной целью. Он получил то, что хотел.

Но такого ли качества, которое он хотел, Никите неизвестно. Отцу тоже, слава Богу: он умер, когда Никита еще не ходил в школу.

– Вам нравятся куклы? – спросил Никита, желая отделаться от навязчивых мыслей. Завистливый вздох Мазаева вернул его к реальности. Он щелкнул выключателем, в приглушенном свете торшера куклы словно ожили. Их лица блестели, глаза сияли, а платья были как будто только что из бутика за углом дома. Не важно, что там кукольные платья не продают, только человеческие. Хотя среди них полно кукол, ядовито отметил Никита. Его бывшая жена хотела одеваться там.

Мазаев причмокнул. Никита посмотрел на него. Чрезвычайно яркие, похожие на кукольные, губы Владилена Павловича собрались в трубочку. Они словно приготовились поцеловать – такие же, неживые. Внезапно пришла в голову дурацкая мысль – этот мужчина если целовал кого-то, то кукол.

– Безумно, – услышал Никита. – Вы знаете, какой это бизнес? То, что у вас, – бесценно. – Он подался к Никите. – Я вам это говорю, человек, который мечтал стать восточным Тэмером.

– Восточным Тимором? – переспросил Никита. – Я знаю остров Тимор в Юго-Восточной Азии. Простите, не понял.

– Я говорю о Франсуа Тэмере. Человеке, который проводит аукционы старинных игрушек. Он главный эксперт по истории французских кукол. Написал несколько энциклопедий.

– Не слышал. – Никита покачал головой.

Мазаев продолжал:

– Он держал лавку старинных игрушек на Монмартре, в Париже. Чинил куклы, устраивал кукольные фестивали, даже издавал журнал по истории игрушки. Но когда я захотел купить у него куклу, оказалось, что она стоит двести тысяч долларов. Я понял, что не готов. – Мазаев шумно вздохнул. – Но пока мы живы, живы наши желания. А это значит, не умерли и наши возможности. – Он хмыкнул. – Я был на Севере в свое время, один знакомый ненец сказал то, с чем я буду согласен всегда. Хотите услышать?

– Конечно, – отозвался Никита. Он с возрастающим интересом слушал и разглядывал гостя.

– Мать родит голову, время – ум, а ум – все остальное. Скажите – разве не мудро?

Никита молчал, осмысливая услышанное, потом рассмеялся.

– Мудро.

– А если так, – Мазаев резко повернулся к нему, – пишите заключение. Я хочу, чтобы моя вещь, этот идол, помог моему уму дать мне то, что я хочу.

– Повысить в цене вашего идола, – хмыкнул Никита. – Это вы предлагаете? Но кто я? Продавец зонтиков. Официально – менеджер фирмы «Милый дождик».

Мазаев ухмыльнулся:

– Вы – брэнд. Вы Дроздов Никита Тимофеевич, сын великого Тимофея Никитича Дроздова, внук не менее великого, а то и более – Никиты Тимофеевича Дроздова. Полное повторение имени. Вы напишете, поставите свое имя. У меня есть человек, который напишет внизу: «Согласен с оценкой» – и шлепнет печать.

– Но это не по форме… – начал было Никита.

Мазаев перебил его:

– Это – по содержанию. Сейчас за форму мало кто платит, начало девяностых прошло. Тогда все деньги были еще чужие. А сейчас они уже свои. Понимаете, о чем я? – Он повернулся к Никите и умолк. Никита кивнул. – Те, кто покупает сокровища сегодня, хотят создать собственный остров сокровищ, а не корзину бумаг с печатями.

Никита открыл ноутбук. Он написал немало экспертных заключений, когда работал в музее и на музей. Скоро из принтера выполз лист бумаги.

Мазаев прочитал и сказал:

– Если вы не питаете какой-то особенной страсти к… предмету вашей торговли. Ведь не питаете? Нет? – Он подался к Никите. Тот свел брови, чувствуя по его интонации какой-то скрытый вопрос. Но какой, до него пока не дошло. – Видимо, нет, – ответил за него Мазаев. – Иначе вы сразу догадались бы, что я о зонтиках, ха-ха. Я, конечно, не сомневался, что вы там просто так сидите, не из любви к этому виду прикладного искусства. Но мало ли – бывают всякие страсти. Я готов оценить любые из них, лишь бы человек не скучал на этой земле. – Мазаев махнул рукой. Никита заметил тонкое серебряное кольцо на мизинце правой руки. – Я готов предложить вам работать вместе со мной. – Он вынул из кармана бумажник. – Сколько я вам должен прямо сейчас?

– Мне? – Никита озадаченно смотрел на него.

– Да, вам. Называйте цену. – Он видел в глазах Никиты недоумение. – Понимаю. У вас нет жесткой таксы. Но я знаю. Вот. Благодарю вас. – Мазаев положил перед Никитой ровно половину его месячного заработка.

Никита кивнул:

– Благодарю вас.

– Я приду еще. Скажите, сколько вам нужно времени, чтобы разделаться со всеми зонтиками?

– Ну… как будет с погодой, – неопределенно ответил Никита.

– Вы меня не так поняли. – Мазаев слегка порозовел. – Я о том спрашиваю, как быстро вы можете послать подальше вашего хозяина?

– Уволиться? Это вы имеете в виду? – Никита удивленно посмотрел на Мазаева.

– Да, именно, – напирал Владилен Павлович. – Уволиться. Навсегда забыть о зонтах. Зачем вам они? Крыша хорошей машины должна быть зонтом для такого специалиста, как вы. Знаете, я вас вижу в темно-синем седане со стеклянной крышей. Вам он пойдет.

Никита засмеялся.

– Месяц, – неожиданно для себя ответил он. – Никак не меньше, если не больше.

– Много, долго, – вздохнул Мазаев. – Но если вы так говорите, значит, я буду ждать. Итак, все у нас с вами чудесно, Никита Тимофеевич, я объявлюсь. – Мазаев надел рюкзак точно так, как прежде, и колобком выкатился за дверь.

Никита накинул цепочку, вернулся к столу.

Как же он податлив, как подвержен чужому мнению, поморщился Никита. С таким трудом мать нашла ему это место под зонтиками; он не хотел там сидеть, но сел и сидел. Явился какой-то Мазаев из ниоткуда – и нате вам!

Никита сложил руки на груди, уставился на экран ноутбука. Мазаев заставил его проделать дырку в застоялое прошлое, вот что он сделал. Свет упал туда, где, казалось, стало темно навсегда. Но теперь это прошлое заиграло красками.

Никита огляделся. Когда в последний раз он видел, что стол, за которым он сидит, темно-вишневый? А сукно на ломберном столике у окна густого бутылочного цвета?

Глазами Мазаева он оглядел паркет, фигурно выложенный в гостиной, тяжелые бордовые портьеры из бархата, с шелковыми кистями, похожими на кисти офицерских эполет из старой жизни.

Никита обвел глазами буфет, удивился тонкому рисунку немецкой посуды, на которой всегда подавали обед.

В книжном шкафу стоят книги, каждая из которых достойна жаркой схватки на аукционе, причем не только в Москве. А сам книжный шкаф, а люстры с хрустальными подвесками дворцовой работы…

Но все это венчает имя. Его имя. За которое ему готовы платить?

Никита засмеялся, сначала тихо, потом громче, еще громче. Он хохотал, как никогда прежде. Подумать только, а он не знал, что так хорош! Он стоит не пятак в базарный день!

Отсмеявшись, сгреб со стола деньги, перебрал «зелень с портретами» – так сказал один покупатель из подмосковного Фрязино, рассчитываясь за зонты. Никита сначала не понял. Тогда малый разложил перед ним бумажки веером на столе и довольно засмеялся.

– Спасибо, Мазаев, – проговорил Никита.

Он встал, прошелся по комнате. Потом вышел из нее в другую, открыл дверь в третью. Ему с детства нравилось, что они расположены анфиладой. Казалось, он идет вдоль Тверской, невидимый, но видящий все. Стада машин, людскую череду, старые каменные дома…

Он слушал взвывы моторов, скрежет тормозов, но они не раздражали, напротив – избавляли от бездонности домашней тишины. На третьем этаже с четырехметровыми потолками Никита не чувствовал себя одиноко запертым в колодце.

Мать приезжала в Москву редко, недолгая жена исчезла как тень. Наталья Петровна ушла навсегда.

Вспомнив о Наталье Петровне, взглянув на деньги на столе, Никита подумал, а почему не поехать, не посмотреть, что с домом Натальи Петровны? Точнее, уже не ее, а его домом, поскольку она завещала его ему. Зачем-то.

Никита вздохнул. Зачем-то, передразнил он себя. Затем, чтобы он бывал в Храмцово, а значит, на ее могиле.

Никита взял деньги со стола. Щедро, ничего не скажешь, обошелся с ним Мазаев. Что ж, видимо, рассчитывает на будущее внимание. Он вынул из кармана черный кожаный, еще отцовский, бумажник, положил туда деньги. «Отцовский, износу ему нет и не будет», – услышал он голос Натальи Петровны откуда-то издали.

Он замер. Откуда она знала, что это бумажник отца? Его отдала ему мать, она сказала, что берегла его для сына и никому не показывала…

Никита наморщил лоб, потом потер его. От резкого движения руки чистый лист бумаги упал со стола, Никита наклонился за ним и забыл, о чем только что думал. Осталось ощущение чего-то незавершенного. Но это чувство он объяснил себе тем, что не принял окончательного решения, когда поедет в Храмцово.

Туда, где прошло столько лет жизни вместе с незабвенной Натальей Петровной. Няней, гувернанткой или кем-то еще… Вся жизнь подле нее казалась ему такой безопасной, такой полной, какой никогда и ни с кем не была.

Никите хватало любви Натальи Петровны. Глядя на них, люди думали, что они родные. Мать и сын. Он помнит, как смеялась она, когда в поезде – они ехали в деревню – толстый дядька в белом армейском тулупе наблюдал за ними, потом сказал:

– Ишь, мамаша, какого красивого барчука выкормила.

Но, должен признаться, настало время, когда он пытался найти другую женщину, желая того, чего нельзя было получить от Натальи Петровны. Жена была недолгой. Никита понял, что брак для нее был коммерческим проектом, который не удался.

Квартира в доме напротив роскошного отеля «Ритц-Карлтон», возникшего в одночасье на месте спартанского «Интуриста», хороша сама собой. Но бедная жена Маша не знала, что не Никита в ней хозяин.

Живым доказательством того явилась внезапно налетевшая и сравнимая с цунами матушка, Ирина Михайловна. Жена удивилась не столько ее появлению, а тому, что она его мать, а не Наталья Петровна. Чудачка, недоумевал Никита.

В общем, невестка поняла, что если Ирина Михайловна долетела до чужих далеких берегов, то у нее достанет энергии оставить ее ни с чем. С Натальей Петровной, похоже, она собиралась справиться, торопливо выходя замуж за Никиту.

Возможно, думал после этого Никита, есть на свете женщины, с которыми хочется жить бок о бок каждый день и всю жизнь. Но он такую не встретил.

Хотя, было время, Никита многими пользовался. Они им – тоже. Но все, кто живет на свете, тем и занимаются, что пользуются друг другом. Его мать пользовалась отцом, он – ею. Кем сейчас пользовалась Ирина Михайловна – ему не интересно. Сам он в последнее время жил одиноко – с домашним хозяйством, которое свел до минимума, справлялся. Как говорил его напарник по ангару: для стирки носков никто не нужен – их хорошо стирает машина. Никита слышал, что век холостяка короче, чем женатого мужчины, но он не слишком держался за жизнь.

А с чего он пустился в воспоминания? Никита посмотрел на часы. Тоже отцовские, золотые на золотом браслете. Немецкие, «Франк Мюллер». Отцу остались от деда. Часы указывали, что если он на самом деле хочет уехать в деревню сегодня, то ему пора собирать рюкзак.

4

– Я смотрю на тебя и радуюсь. – Надя вздохнула с материнским облегчением. Как будто увидела наконец результаты своих бессонных ночей и дней, проведенных в непрестанных заботах еще об одной дочери. – Ты стала такая уверенная, Ольга. Такая самостоятельная. В общем, сильная женщина.

– От такой и слышу, – нарочито непочтительным тоном, с усмешкой, желая скрыть радость похвалы, бросила Ольга. – На себя посмотри – ты самая настоящая мать-героиня. Кто бы мог подумать!

Надя сложила руки, они улеглись под грудью, а не на груди. Ольга заметила, как высоко поднялась блузка в черно-красную клетку, похожая по расцветке на диванный плед. Понятно, Надя располнела.

Ольга раскинула руки, они утонули в чем-то мягком. Она вздрогнула от неожиданности – какие мягкие думочки, как живая плоть. Но руки не убрала.

– Помнишь наше дурацкое гадание на картах? – быстро спросила Ольга. – На первом курсе?

– Ага. – Надя кивнула. – Восьмерки – разговоры…

– Шестерки – дороги… – подхватила Ольга, словно стараясь засыпать словами возникшее чувство неловкости. Она кулаками помяла подушки, вымещая на них непонятное смущение. – Надя убрала руки, и Ольга заметила, как заколыхалась ее грудь. Большая, потому что ее растянули жадные губы детей? – А девятки – секс! – выпалила она и порозовела.

– Мы думали, все можно угадать, – продолжала Надя. – Но будущее каждого – за семью печатями. Так уж заповедано…

Ольга не отрывала глаз от женской груди, неясное чувство заставило вздрогнуть собственную грудь, потом отозвались бедра. Надина грудь, тайком от Нади, рассказывала, как ее мяли, тискали мужские руки, а потом в нее впивались беззубые рты рожденных ею дочерей, жаждущих жить. Она им позволяла это…

– Но кое-что можно предвидеть, – продолжала Надя, – если хорошо знаешь человека и правила самой жизни.

– Ты бы поверила, если бы я тебе нагадала, что ты выйдешь замуж за священника и родишь пять дочерей? – со смехом спросила Ольга.

– Не нагадала бы, – покачала головой Надя. – Знаешь почему?

– Почему? – Ольга сжала кулаки и втиснула их в подушки. Она подалась к Наде, впилась взглядом в синие глаза.

– Ты знала слишком мало карт, а о жизни – того меньше. Ты была замороженной девочкой, которая оттаивала после своего Крайнего Севера очень медленно.

Ольга фыркнула. Согласиться или спорить? Если бы этот разговор они затеяли в прошлый приезд, она бы, может, обиделась за себя прежнюю. Но сейчас, понимала Ольга, подруга права.

– Пожалуй, – кивнула Ольга. – Но ты была очень терпеливой.

– Мне нравилась твоя северная чистота. Какая-то снежная. И ты была такая белая. – Она окинула ее взглядом. – Жаль, что волосы потемнели. Но в больших городах блондинок не бывает, натуральных я имею в виду. Все темнеют. Воздух, сама понимаешь. – Ольга подняла руку и провела по волосам. Словно надеясь, что они побелеют в ту же минуту от прикосновения белой руки. – Но у тебя все равно хороший цвет, светло-русый. – Надя улыбнулась, синие глаза сощурились. – Знаешь, я понимала тебя и так хотела, чтобы ты таяла естественно, медленно. Не как ошпаренная кипятком.

– Ах, неисповедимы пути Господни, – нарочито шумно вздохнула Ольга.

– Да что ты знаешь об этих путях! – Надя возмутилась.

– Ничего, – пожала плечами Ольга. – Фигура речи, как сейчас говорят, не более того.

– Но эти пути на самом деле неисповедимы, – тихим ясным голосом сказала Надя.

– Тебе лучше знать, – поспешила согласиться Ольга. Она сама понимала, что высказалась неудачно. Но удачно увела разговор от себя, той, которая была в прошлом. – Действительно, иногда сама себе удивляюсь – разве я сама так решила? Это кто-то – за меня. – Ольга пожала плечами и умолкла, заметив, как губы Нади сложились в усмешку. Наде не нравится то, что она говорит, это ясно.

– Каждый должен идти своим собственным путем, не обезьянничать, как некоторые. – Надины губы расслабились. Ольга облегченно привалилась к спинке дивана. – Помнишь…

– Да помню, помню, – перебила Ольга.

Но Надя продолжала:

– Ты готова была прыгнуть на мой путь. – Ольга порозовела. – Кто приехал ко мне, когда я родила третью девочку? И этот кто-то что сказал? – Надя насмешливо свела светлые брови и стала похожа на хорошо знакомую подругу. Ольга покрутила головой, разметая по щекам блестящие русые волосы.

– Да уж… Вот было бы… несчастье… – На самом деле, неужели это она? Та наивная дурочка, жаждавшая нацепить на себя чужую судьбу? Как пальто подруги, которое понравилось.

– Даже не верится, что я до такого додумалась! – Ольга поморщилась. – Ты меня спасла, Надя, за что тебе вечная, точнее, пожизненная благодарность. – Насмешка, с которой Ольга произнесла последнюю фразу, прозвучала наигранно. Надя сделала вид, будто не заметила.

– Не стоит, – серьезно ответила она.

– Я даже назначила на роль героя Алексея. Но он укатил в Китай, надолго.

– Как ему повезло! – Надя засмеялась. – Иначе сейчас его стали бы ловить на границе за бегство от алиментов.

Ольга тоже засмеялась.

– Нет, я собиралась быть благородной. Он вообще ничего не узнал бы. Я не думала уличать его отцовством. Я хотела родить себе мальчика или девочку.

– На самом деле, – Надя покачала головой, – ты не пошла бы на то, что придумала. Минутное желание, бывает. Кажется, сделаю – сразу вся жизнь станет другой.

– Как же, минутное, – фыркнула Ольга. – Знаешь, сколько я готовилась?

– Тогда скажу по-другому: тебя одолела временная слабость.

– Долговременная, если говорить прямо. – Она оставила подушки в покое, больше не мяла их, сложила руки на груди. На ее груди они помещались без труда. Еще бы, усмехнулась Ольга, почти немятые и никем не высосанные. – Думаешь, после того, как Алексей исчез, я не нашла другой вариант? Более тонкий?

– Да ну?! Про него ты мне не говорила. – Надя удивилась. – Скрыла, значит.

Ольга засмеялась.

– Я и себе о нем почти не говорила. Но он был, этот вариант. Я назвала его испанский.

– Я помню, ты ездила в Испанию… – Надино лицо порозовело от любопытства, свежие краски прогнали вселенскую мудрость матери, как мысленно называла Ольга уверенное выражение лица абсолютно взрослой женщины. – И что?

– Мне помешали, – бросила Ольга и рассмеялась.

– Да кто посмел? – с неприкрытой иронией спросила Надя.

– На этот раз не ты, – шумно вздохнула Ольга. – И вообще не кто, а что.

– Так что, что? – Надя по-девчоночьи заерзала на стуле от нетерпения.

– Фламенко, вот что.

Надя подалась к ней.

– Фламенко? Но это танец, фламенко. Музыка…

Ольга заметила, как округлилась Надина талия, не только грудь. Ничто не проходит бесследно. Но кому какое дело до Надиной талии, когда у нее перед глазами пять тростинок, отъединенных от нее, пять тончайших талий ее дочерей?

Ольга вздохнула:

– Я наметила день и час. Кроме объекта, конечно. Его я выбрала раньше. Все должно было произойти в Мадриде после концерта фламенко, на который гид повела нашу группу. Ты понимаешь, фламенко – не рок-концерт. Никто не разогревал нас, то есть публику, не доводил до неистовства. Но музыка…

– Я слышала, – перебила Надя, наморщив лоб, – о том, что зрителей на концертах искусственно разогревают.

– С этим все просто. – Ольга махнула рукой. – Помнишь школьную физику? Мы изучали герцы и мегагерцы. – Надя пожала плечами, было ясно, что такие знания в ее памяти не отложились. – Частота музыки должна совпадать с частотой биения человеческого сердца, а это примерно семь герц. На тактах сжатия сердечной мышцы человек чувствует, как кровь замирает в жилах. Ему становится необъяснимо страшно. Но на тактах расширения сердечной мышцы человек ощущает невероятный прилив смелости и сил. Отсюда – дикий драйв у зрителей на стадионах.

– Но музыка фламенко другая, насколько я знаю, – осторожно заметила Надя, смущенная своей забывчивостью. Она закончила школу с золотой медалью. – Такая чувственная…

– Да, именно. Такая, что страсть затопляет тебя. Ты готова сделать то, что наметила, немедленно. А твой объект сидит рядом и тоже плавится. – Ольга хихикнула. – Все так, как должно быть. К тому времени и благодаря твоим наставлениям я усвоила, что ребенок должен быть зачат в страсти, чувствовать себя желанным. Но когда музыка смолкла, танцоры ушли со сцены, зажегся полный свет, я увидела избитый каблуками деревянный пол. Я посмотрела на избранника. – Ольга вздохнула. – Он показался мне серым, тусклым. Страсть погасла, даже без шипения. Ты понимаешь?

– Еще бы нет!.. – Надя рассмеялась.

– Глупости говорю. Ты бы не родила пять дочерей без страсти. Так не бывает.

– Значит, теперь ты решила ждать, когда на тебя снизойдет южная страсть фламенко. – Надя улыбнулась. – Я правильно поняла?

– Да. Я ждала, ждала, но время идет. Страсть меня никак не настигнет, – смеялась Ольга. – Поэтому я решила вернуться в Арктику. Та сторона света мне понятней. Знаешь, я не смогла стать обитателем Большой Земли.

– Ты решила снова укатить на Крайний Север? – Надя откинулась на спинку кресла. – Ты серьезно?

– Более чем. Мое место – там.

– Я замечала, что ты тоскуешь по Северу. Но ты так хорошо укрепилась на Большой Земле. Ты нашла себе занятие… Послушай, а как же твоя «мыльная опера»? Я ждала, что вот-вот появится и герой-любовник, как положено.

Ольга пожала плечами:

– Нет как нет.

– Ладно, Бог с ним. Но что ты будешь делать в Арктике? Поедешь к родителям?

– Нет, – быстро сказала Ольга и сама обратила внимание на свою поспешность. – Они переехали из Тикси, где мы жили все вместе. Теперь родители в поселке Провидения, на самом краю Чукотки.

– А-а, откуда Аляска видна, – кивнула Надя. – Ты собралась в Хатангу или в Тикси?

– В Тикси.

– Что будешь там делать?

– Не помнишь, на кого я училась? – спросила Ольга.

– На учительницу истории, – ответила Надя. – Точно так, как и я.

– Почему бы мне ею не стать наконец?

– Ясно. Когда уезжаешь? – спросила Надя.

– Зоя Григорьевна даст сигнал. Осенью, но засветло.

– Понимаю. Даже тебе не хочется сразу прилететь в ночь.

– Я хочу увидеть, вспомнить… Кроме того, я должна выполнить мыльный заказ для Зои Григорьевны. У меня с ней договор на партию мыла, я должна его сварить, пока действует северный завоз.

– Знаешь, твое мыло с лесной фиалкой на самом деле лечебное, – сказала Надя. – Я дала его одной прихожанке – она не просто вышла из весенней депрессии, она вылетела из нее. Ты просто молодец, Ольга. Северные люди должны принять тебя с радостью. Так что она предлагает? Зоя Григорьевна, я имею в виду?

– Она создает общину атабасков. В ней будет школа, и, как она говорит, ей нужны учителя, которые научат детей понимать реальную жизнь. Сейчас для малых народов Крайнего Севера самая настоящая оттепель.

– Не связанная, я думаю, со всеобщим потеплением климата, – фыркнула Надя.

– Нет, с переменой нравов, – усмехнулась Ольга. – Народам Крайнего Севера разрешено стать теми, кто они есть на самом деле. Ненцам – ненцами, эскимосам – эскимосами, долганам – долганами. А не просто жителями одной общей страны.

– Ну-у… Вы с Зоей Григорьевной подойдете друг другу, – заметила Надя. – Две деловые женщины, которые мыслят не кухонными категориями.

– Не думала, что ехидство – это качество, которое не утрачивают даже… матушки.

– А некоторые это качество обретают с годами, – парировала Надя.

Они рассмеялись.

– Но скажи, почему ты все-таки уезжаешь?

«Почему?» – мысленно переспросила Ольга. Ее взгляд уперся в яблоню. А почему маленькие яблочки-китайки краснеют боками, обращенными к юго-западу, хотя солнце приходит с востока? «Брось, – одернула она себя, – отвечай на вопрос».

– Спрашиваешь почему? – Ольга повернулась к Наде. – Душно в городе. Он чужой. Я сама себе чужая в Москве. – Ольга усмехнулась, взяла белую, как арктический снег, салфетку со стола. Пальцы скручивали трубочку, стараясь сделать ее тоньше, тверже. – Сама знаешь, я пыталась привязать себя к Большой Земле. Но разве не ты, безжалостная, – она старалась вложить в голос как можно больше деланного возмущения, – пресекла мою самую отчаянную попытку?

Надя улыбнулась, светлые ресницы почти прикрыли глаза.

– Если бы ты точно знала, что хочешь именно этого, ничьи слова тебя не удержали бы. Сама знаешь.

– Ох, что я могла натворить. – Ольга по-детски всплеснула руками – салфеточный жгут упал на стол, потом скатился на пол. Ольга съехала по спинке дивана вниз, собираясь достать его. На самом деле она не хотела, чтобы Надя видела вспыхнувшие щеки.

– Но не натворила, – заметила Надя.

Ольга подняла салфетку. Откинулась на спинку дивана.

– Ты мудрая, Надя. – Вздохнула. – Ты такая родилась, я понимаю. В общем, мне надоело. – Она легонько хлопнула ладонью по столу. Салфеточный жгут подпрыгнул и снова упал на пол. Но теперь Ольга не заметила этого, она продолжала говорить: – Смотрю на дома: за каждым окном такие же, как я. Все они хотят того же, что и я. Не-е-т, мне надо на простор. Обратно.

Надя спросила:

– Зоя Григорьевна зовет? Понимаю. Судя по унтикам, которые ты привезла нам, она была у тебя только что.

– Совершенно точно.

– А родители? Они тебя не зовут? – спросила Надя.

– Нет. – Ольга покачала головой. – Я давно самостоятельная единица. – Она улыбнулась. – Давно, – повторила она. – Сама знаешь.

– Скажи честно, ты в детстве… не чувствовала себя отверженной? – спросила Надя, внимательно наблюдая за подругой.

– Да нет, что ты! – Ольга удивилась. – У меня все в полном порядке.

– Но ты видела своих родителей в лучшем случае по выходным. С утра до вечера они были на работе. И часто – ночью: люди болеют и по ночам.

– Как же, по выходным. – Ольга хмыкнула.