Текст книги "Нежней не бывает"

Вера Павлова
Нежней не бывает

© Павлова В.А., 2016

© Lisa Pavlova, фото, рисунок, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Из книги «Небесное животное» (1997)

 
после первого свиданья
спала как убитая
после второго свиданья
спала как раненая
после третьего свиданья
спала как воскресшая
после четвертого свиданья
спала с мужем
 

* * *

 
Слава рукам, превратившим шрам
в эрогенную зону,
слава рукам, превратившим в храм
домик сезонный,
рукам, преподавшим другим рукам
урок красноречья, –
вечная слава твоим рукам,
локтям, предплечьям!
 

* * *

 
Твое присутствие во мне меня –
ет все вовне и все во мне меняет,
и мнится: манит соловей меня,
и тополя меня осеменяют,
и облака – не облака, – дымы
от тех костров, где прошлое сгорело
и, выгорев дотла, осталось цело,
и эти двое на скамейке – мы.
 

* * *

 
Дом – это место для слушанья голоса ветра,
для рассуждений о криках под окнами
в полночь,
для размещенья и перемещения книжек,
чашек, подушек, квитанций на чистку одежды.
Дом – это мир существительных,
осуществлений,
мир до-мажора арпеджио под абажуром
и поцелуев, которые будят ребенка,
и разговоров о лучшем, несбыточном доме.
 

* * *

 
Считай меня глухонемой
и черно-белой,
считай, что этот дом – не мой,
что хочешь, делай
со мной и без меня – стерплю
слова, побои…
Считай, что я тебя люблю.
Что я – с тобою.
 

* * *

 
Мам, а небо далеко?
Далеко.
Мам, а море далеко?
Далеко.
Мам, а солнце далеко?
Далеко.
Мам, а папа далеко?
Далеко.
 

* * *

 
Летом всякий ветер с моря.
Зимой всякий снег с гор.
Душу свою до предела просторя,
выяснишь: безграничен простор.
Осенью, ливнем дыша и дымом,
по весне, на ландыш дыша
или просто проснувшись любимым,
выяснишь: безгранична душа.
 

* * *

 
Свеча горела на столе,
а мы старались так улечься,
чтоб на какой-то потолок
ложились тени. Бесполезно!
Разве что стоя над столом,
о стол руками опираясь
и нависая над свечой.
Так – да. Но только рук скрещенья.
 

* * *

 
кому-то в беде посылают ангелов
мне посылают людей
то ли на всех не хватает ангелов
то ли хватает людей
то ли посланных мне ангелов
принимаю впотьмах за людей
то ли в людях вижу ангелов
и не вижу людей
 

* * *

 
Новость, от которой сердце
бьётся, как дитя в утробе:
не нашли его во гробе!
Ничего там нет, во гробе!
Ничегошеньки – во гробе!
А куда из гроба деться,
кроме… Взгляд и голос ввысь тяну.
Так – воистину? Воистину.
 

* * *

 
А может быть, биенье наших тел
рождает звук, который нам не слышен,
но слышен там, на облаках и выше,
но слышен тем, кому уже не слышен
обычный звук? А может, Он хотел
проверить нас на слух: целы? без трещин?
А может быть, Он бьёт мужчин о женщин
для этого?
 

* * *

 
Не могу на тебя смотреть, когда ты ешь.
Не могу на тебя смотреть, когда ты молишься.
Не могу, когда вынимаешь ногу из брюк.
Не могу, когда целуешь меня и берешь.
Не могу на тебя смотреть, когда ты спишь.
Не могу на тебя смотреть, когда тебя нет.
Не могу дождаться, когда же ты снова придёшь
и, помолившись, сядешь за стол есть.
 

* * *

 
соски эрогенны
чтоб было приятней кормить
пупок эрогенен
чтоб родину крепче любить
ладони и пальцы
чтоб радостней было творить
язык эрогенен
чтоб вынудить нас говорить
 

* * *

 
Творить? Ну что ты! – Створаживать
подкисшее житие,
житуху облагораживать,
чтоб легче было её
любить. И любить её, жирную,
как жёлтый пасхальный творог.
А ты мне про тайны надмирные,
а ты мне – восстань, пророк!
 

* * *

 
Хочешь, чтобы тебя слушали?
Чтобы к тебе прислушивались?
Ловили каждое слово?
Переглядывались – что он сказал? –
Хочешь? – Иди в машинисты,
води пригородные электрички,
говори свысока, небрежно:
Мичуринец, следующая Внуково.
 

* * *

 
если есть чего желать
значит будет о чем жалеть
если есть о чем жалеть
значит будет о чем вспомнить
если будет о чем вспомнить
значит не о чем было жалеть
если не о чем было жалеть
значит нечего было желать
 

* * *

 
Одиночество – это болезнь,
передающаяся половым путём.
Я не лезу, и ты не лезь.
Лучше просто побудем вдвоём,
поболтаем о том, о сём,
не о том, не о сём помолчим
и обнимемся, и поймём:
одинокий неизлечим.
 

* * *

 
Давай друг друга трогать,
пока у нас есть руки,
ладонь, предплечье, локоть,
давай любить за муки,
давай друг друга мучить,
уродовать, калечить,
чтобы запомнить лучше,
чтобы расстаться легче.
 

Из книги «Второй язык» (1998)

 
Мы любить умеем только мёртвых.
А живых мы любим неумело,
приблизительно. И даже близость
нас не учит. Долгая разлука
нас не учит. Тяжкие болезни
нас не учат. Старость нас не учит.
Только смерть научит. Уж она-то
профессионал в любовном деле!..
 

* * *

 
Самый женский из жестов:
посреди дороги, беседы,
объясненья, прощанья навеки
изогнуться изящным движеньем
и ладонью вытереть туфли –
новые ж!.. Самый мужской –
эту руку поймать на излёте
и прижать ладонью к щеке.
 

Из книги «Четвёртый сон» (2000)

 
С наклоном, почти без отрыва,
смакуя изгибы и связки,
разборчиво, кругло, красиво…
Сэнсэй каллиграфии ласки
внимателен и осторожен,
усерден, печален, всезнающ.
Он помнит: описки на коже
потом ни за что не исправишь.
 

* * *

 
нежней не бывает –
а он всё нежнее
сильней не бывает –
а он всё сильнее
грустней не бывает –
а он всё грустнее
нужней не бывает –
а он всё не с нею
 

* * *

 
Зеркало по природе правдиво,
поэтому оно легковерно,
поэтому ничего не стоит
ввести его в заблужденье:
поворот головы, пары прядок
размещенье, прищур и улыбка,
и уже верещит, простофиля:
Всех милее, румяней, белее!..
 

* * *

 
Буду писать тебе письма,
в которых не будет ни слова
кокетства, игры, бравады,
лести, неправды, фальши,
жалобы, наглости, злобы,
умствованья, юродства…
Буду писать тебе письма,
в которых не будет ни слова.
 

* * *

 
морщины вокруг рта
взяли рот в скобки
морщины в уголках глаз
взяли глаза в кавычки
морщины поперек лба
написанное на лбу перечеркнули
морщины поперёк горла
подвенечная седина
 

* * *

 
В нашей с тобой ссоре
я на твоей стороне.
Нелепо мое sorry
и больше не буду – вдвойне,
но лепо твое горе,
и горькой покажется мне
победа разгромная вскоре
в нашей с тобой войне.
 

* * *

 
Послали друг друга на фиг
и снова встретились там,
и послали друг друга на фиг,
и шли туда по пятам
друг за другом, и встретились снова,
и послали, и за руку шли,
и в обнимку. Да что там на фиг –
я с тобой хоть на край земли!
 

* * *

 
Одиночество в квадрате окна,
одиночество в кубе комнаты,
когда хочешь остаться одна
и серьёзно обдумать, какого ты
чёрта лысого, хрена, рожна
к этой местности взглядом прикована,
будто это – чужая страна,
а родная – о, как далеко она!..
 

* * *

 
вижу сырую землю
и хочется играть в ножички
вижу сухой асфальт
и хочется играть в классики
вижу проточную лужу
и хочется пускать кораблики
вижу горячую скамейку
и хочется играть в любовь
 

* * *

 
Дедушка пел в церковном хоре
дискантом Со святыми упокой.
Дедушка пел в другом хоре
тенором Там вдали за рекой.
Дедушка с девочкой пели дуэтом
у реки Там вдали за рекой.
Лирическим сопрано соло спето
дедушке Со святыми упокой.
 

* * *

 
Стрекоза штрихует воздух
сикось-накось, кое-как.
Водомерка мерит воду,
чтоб скроить с искрою фрак.
Паучок висит, корячась.
Угодила мошка в глаз.
Скоро я совсем растрачу
детства золотой запас.
 

* * *

 
Все половые признаки вторичны,
все жгутики твои, мои реснички.
Пути окольны, речи околичны,
тычинки-пестика, бочки-затычки.
Яйцо вторично, курица тем паче.
Хочешь – кудахтай, хочешь – кукарекай.
Хочу. Кудахчу. Не хочу, но плачу,
придаток, полуфабрикат, калека.
 

* * *

 
Принимая удар как награду,
принимая награду как груз,
я ищу предпоследнюю правду,
потому что последней боюсь.
Только тают последние силы,
только не с чем сверить ответ.
Вот у Рильке была Россия.
У меня и этого нет.
 

* * *

 
Во взгляде грустная бодрость,
а в голосе бодрая грусть.
Отыгран безумный возраст
прелюдий с листа наизусть.
Откуда ты, тихая сила,
отчаянная простота?
Я всё, что учила, забыла.
Но лучше читаю с листа.
 

* * *

 
Подмышки пахнут липой,
чернилами – сирень.
Когда бы мы могли бы
любиться целый день
подробно и упруго
и к вечеру раз пять
друг друга друг на друга,
как пленных, обменять!..
 

* * *

 
Смысл жизни младше жизни
лет на тридцать – тридцать пять.
Полагается полжизни
ничего не понимать.
А потом понять так много
за каких-нибудь полдня,
что понадобится Богу
вечность – выслушать меня.
 

* * *

 
Прядётся, прядётся, прядётся
корявыми пальцами нить.
Придётся, придется, придётся
родителей похоронить.
Эй, вечность, ты все еще в детской
иль перебралась на вокзал?
Везёт Тебе, царь Иудейский! –
Ты этого страха не знал.
 

* * *

 
Чёрное с утра примерять,
пару блузок переменить…
Сколько ни учись умирать,
не научишься хоронить.
Сколько ни учись горевать,
не научишься говорить:
Примите мои соболезнованья, – и кивать,
если станут благодарить.
 

* * *

 
Нежность не жнёт, не сеет,
духом святым сыта.
Что же она умеет?
Только снимать с креста.
Тут не нужна сила –
тело его легко
настолько, что грудь заныла,
будто пришло молоко.
 

* * *

 
Выпьем воды летейской на брудершафт,
я из твоих, а ты из моих ладоней,
и осмотримся, как изменился ландшафт.
Изменился. Стал еще монотонней.
И пойдём по трупам забытых дней,
освещённые тусклым отблеском славы…
Если дух действительно плоти сильней,
как же ему не совестно мучить слабых?
 

* * *

 
Писали родину с заглавной,
писали Бога со строчной,
ведо́мы Ольгой Николавной
с Ириной Александровной.
Вотще мы Родине молились
и втуне получили пять.
Все правила переменились.
Бог знает, как теперь писать.
 

* * *

 
В дневнике литературу мы сокращали лит-ра,
и нам не приходила в голову рифма пол-литра.
А математику мы сокращали мат-ка:
матка и матка, не сладко, не гадко, – гладко.
И не знали мальчики, выводившие лит-ра,
который из них загнётся от лишнего литра.
И не знали девочки, выводившие мат-ка,
которой из них будет пропорота матка.
 

* * *

 
Утёнок был гадок и гадко-прегадко одет,
с худыми ногами и длинною тонкой косою.
Лишенный особых царевно-лебяжьих примет,
он громко, нахально, прилюдно гнушался собою.
Открылось утёнку, что все, поголовно, скоты,
что радости нет и, наверное, больше не будет.
И страх темноты перевешивал страх высоты.
И больно чесались невылупившиеся груди.
 

* * *

 
Влюблялись друг в друга по кругу,
по росту, по списку в журнале,
отбив у подруги подругу,
доверие класса теряли,
кричали на пьяного папу
и хлебом кидались в столовой,
и только ленивый не лапал
под лестницей Нинку Хапкову.
 

* * *

 
Приап приходит раньше, чем Эрот.
Войдёт в вагон. Ширинку расстегнёт.
Достанет. Поиграет. Уберёт.
Кругом народ. Но это не спасёт.
Глухая духота. Горючий пот.
Не глядя. Глаз не отрывая от.
Девичество. Четырнадцатый год.
Лица не помню. Только чёрный рот.
 

* * *

 
Ave тебе, матерок,
лёгкий, как ветерок,
как латынь прелата,
налитой и крылатый,
как mots парижских заплатки
на русском аристократки,
как чистой ночнушки хруст, –
матерок из девичьих уст…
 

* * *

 
Мы взрослели наперегонки.
Мы на время бегали по кругу.
Мальчик, шнуровавший мне коньки
(переделай, это слишком туго!),
первым откатал свои круги.
Врали про плеврит. Нет, политура.
…и так накатаешься, что, придя, не можешь
снять коньки –
сядешь на пол и сидишь, как дура.
 

Из книги «Вездесь» (2002)

 
Причалил к безлюдному берегу.
Ножом открывал мидию.
Открыл меня, как Америку,
считая, что прибыл в Индию,
что тут Камасутра сторукая,
ночное домашнее видео…
И с плохо скрываемой скукою
из мидии ножик выдернул.
 

* * *

 
Вьёшь из меня верёвки,
вяжешь удавки из них.
Фу, какая дешёвка!
Клочья верёвок гнилых
на шее. Полуживы,
а прожили – четверть? Треть?
Тяну из тебя жилы –
отличная выйдет плеть.
 

* * *

 
Он превращает воду в вино.
Она вино превращает в воду,
чтобы он не надрался. Оно
превращается, но через пень-колоду,
скорей ему подчиняясь, чем ей.
Посмотрел бы ты на себя, человече!
Она всё трезвее. Он всё хмельней.
Оно всё крепче.
 

* * *

 
С педофилом в кустах сюсюкала,
с фетишистом мылась в чулках,
лесбиянка меня баюкала
на своих волосатых руках,
с педерастом постриглась наголо,
мазохиста секла до крови,
с импотентом в обнимку плакала
по любви, по любви, по любви.
 

* * *

 
против течения крови
страсть на нерест идёт
против течения речи
слово ломает весло
против течения мысли
снов паруса скользят
я плыву по-собачьи
против течения слёз
 

* * *

 
куча ножей
а режет только один
куча ручек
а пишет только одна
куча мужчин
люблю одного тебя
может быть
ты наконец заточишь ножи?
 

* * *

 
Опыт? Какой, блин, опыт!
Как с гусыни вода…
– Тётя Вея, ты ёбот?
– Да, дитя моё, да.
Разве может быть добыт
из-под спуда стыда
хоть какой-нибудь опыт?
– Да, дитя моё, да.
 

* * *

 
Рыдая, переспать с утратой
и за ночь породниться с ней.
К утру утрата станет датой,
днём среди дней,
и будет ревновать, бедняга,
и не без повода, боюсь,
к другой утрате, с коей лягу
и породнюсь.
 

* * *

 
Что я буду делать там?
Кататься на велосипеде, который угнали.
Перечитывать книжки, которые замотали.
Целоваться с мальчишками, которых отбили.
Возиться с детишками, которых удалили.
Оставленных тут,
когда уснут,
гладить по волосам.
 

* * *

 
Нежность. Точнее – жалость.
Ещё точнее – мука.
Как мы друг к другу жались,
потерявши друг друга!
Ночь – братская могила.
Безымянны солдаты.
Как нас с тобой сроднила
тяжесть нашей утраты!
 

* * *

 
презираешь женщину за то
что она одета слишком ярко
убиваешь женщину за то
что не можешь сделать ей подарка
проклинаешь женщину за то
что не ты во гроб её положишь
забываешь женщину за то
что никак забыть её не можешь
 

* * *

 
Папа, чайку согрей
и обзови стервой,
и назови Вербой,
и сядь посиди со мной!
Сколько было любвей –
и ни одной первой,
и ни одной верной,
единственной ни одной.
 

* * *

 
притвориться пьяной
чтобы приласкаться
притвориться глупой
чтоб сказать люблю
притвориться старой
чтоб не притворяться
притвориться мёртвой
притворясь что сплю
 

* * *

 
Убежать с тобой? Рада бы!
Разделить с тобой кров и путь?
Проще распрямить радугу,
Млечный Путь дугою согнуть,
накормить детей песнями,
победить в кавказской войне…
Разлюбить тебя? Если бы!
Проще строить дом на волне.
 

* * *

 
Тихо, как на войне.
Лежу на спине, одна,
и чувствую, как во мне
умирают твои семена,
их страх, их желанье жить…
Я, кажется, не потяну
столько смертей носить,
вынашивая одну.
 

* * *

 
С кем бессмертие перезимую,
буду оттаивать с кем? Но я
не променяю любовь земную
на вечную, на подземную.
Ещё успею – цветами, глиной,
памятью белоглазой… Но
пока мы смертны, тебе, любимый,
ни в чём не будет отказано.
 

* * *

 
Любовь – разновидность наркоза. Местного.
Впрыснут – и на убой.
Полжизни, полпамяти, полцарства небесного
за полчаса с тобой.
В бреду, в электричке, в слезах, на паперти
прошу врача-хитреца:
ломает. Впрысните. Вот: полпамяти,
полжизни, полсмерти, полца –
 

* * *

 
Из года в год подсматривая, как
рождается из пены для бритья
твоё лицо, и видя в этом знак
безотлагательности бытия,
решаться быть. И быть – такой, сякой…
И в полночь, выключая верхний свет,
привычно щёку находить щекой:
Колючий. – Мне пойти побриться? – Нет.
 

* * *

 
Линия – размазанная точка.
Точка – та же линия в разрезе.
Точность точечна. Конечна строчка –
много просится, да мало влезет.
Много спросится – гораздо больше,
чем казалось верности и чести.
Бочка в море. В бочке почтальонша.
В сумке телеграмма о приезде.
 

* * *

 
нежности подкожный слой
ровный как загар нудиста
тихо-тихо чисто-чисто
разговаривать с тобой
на подстрочном языке
эхом эха тенью тени
в солнечном твоём сплетенье
спать как в пляжном гамаке
 

* * *

 
О детский страх потери,
с которым первоклашка
на ленте ключ нательный
под платьем, под рубашкой
нащупывает: вот он!
и к сердцу прижимает,
потому что папа с мамой ушли на работу.
Вернутся ли? Кто знает…
 

* * *

 
– Наша нежность нас переживёт. –
И к тебе под одеяло – прыг!
Ласка, ты – обратный перевод
слов любви на ангельский язык.
То-то автор будет удивлён.
То-то мы не скроем торжества:
наконец-то найден верный тон.
Вот, дословно целая строфа!
 

* * *

 
Дочери на пейджер:
Срочно позвони.
Господу на пейджер:
Спаси и сохрани.
– Мам, я у Кирилла.
Ну хватит, не кричи.
Значит, получила.
Значит, получил.
 

Из книги «По обе стороны поцелуя» (2004)

 
Дидона, блин, Этери
сомнительных кровей!
Нашла себе потерю
и ну носиться с ней.
Все песни кровью в горле.
Все волосы в золе.
Как будто кроме горя
нет счастья на земле.
 

* * *

 
Не мысль, не чувство, – ощущенье
всего телесного состава,
что новая любовь – прощенье
за то, что сделано со старой,
что сладок поцелуй Иудин,
что он желанен Назарею…
Прощение за то, что будет
позднее сделано и с нею.
 

* * *

 
По счёту – почести. По смете –
утраты. Радости – в кредит.
Я – сон, который снится смерти.
Тссс, не буди, пускай поспит.
И ты поспи. Любовью выжат,
младенчески прильни ко мне.
Как тихо спит. Как ровно дышит.
Как улыбается во сне.
 

* * *

 
Нежность больше не делится
на состраданье и страсть.
В цельное легче целиться,
но труднее попасть.
Здравствуй, министр утренних
дел, кофейных кантат
автор! В моём целомудрии
ты один виноват.
 

* * *

 
Перед дальней дорогой
приляжем, старина!
Первых любовей много,
последняя – одна.
Продлись, помедли, лето –
исправительный срок
услады напоследок,
ласки через порог.
 

* * *

 
На старом сломанном диване,
на пыльном рваном покрывале
прикладывали рану к ране,
и раны сразу заживали.
Но, воровато озираясь,
стыдясь, не говоря ни слова,
мы друг от друга отрывались,
и раны открывались снова.
 

* * *

 
стирала плохо выжала
всю ночь течёт с белья
не знаю как я выжила
и выжила ли я
никак не отмывается
пятно на полспины
любовь с виной тягается
но силы не равны
 

* * *

 
Сердце упало, сердце взлетело,
великий могучий язык
рассыпался, как уголовное дело
за недостатком улик,
радость раскинулась тысячью свадеб,
и не осталось следа
от вечного страха, что жизни не хватит,
чтобы сказать тебе да.
 

* * *

 
Оставлены после уроков
доделывать трудный урок.
Ночная учебна тревога
любви – умирания впрок.
Согреемся маленькой верой,
утешимся мыслью простой,
что станет последняя первой
любовь за последней чертой.
 

* * *

 
Танго: мои любовники
с твоими любовницами.
Ишь, какие тоненькие!
Ишь ты, как хорохорятся!
Выгибаются, модницы.
Наседают, прелестники.
Давай тихонько смоемся
целоваться на лестнице…
 

* * *

 
Что моя она
говорит твоему ему?
Что она верна
и рада ему одному,
что она полна,
что я тебя не пойму
никогда, что она одна
знает, что к чему.
 

* * *

 
Река. Многострунная ива.
Кузнечики. Влажный гранит.
На нём – полужирным, курсивом:
Здесь Павлова Вера лежит,
которая, братья-славяне,
сказала о чувствах своих
такими простыми словами,
что, кажется, вовсе без них.
 

* * *

 
уснуть в обнимку
друг другу сниться
сны анонимки
рукой сновидца
их небылицы
прочесть друг другу
и полюбиться
чтоб сон был в руку
 

* * *

 
Под калиной-липой-сливою
два счастливых голыша.
Отдохни, трудолюбивая,
работящая душа.
По затылку по взъерошенному
гладит голыша голыш.
Правда, мы с тобой хорошие?
Улыбаешься. Молчишь.
 

* * *

 
Богачам, нам нечего терять.
Старикам, нам некуда спешить.
Нам – подушки прошлого взбивать,
будущего угли ворошить,
нам – о самом главном говорить
на излёте медленного дня,
нам – бессмертных наших хоронить:
мне – тебя, потом тебе – меня.
 

* * *

 
Бессмертна. Сиречь ни жива ни мертва.
Бессмертье губительно.
Обнимемся. Руки твои – рукава
рубашки смирительной.
Обнимемся. Руки – спасательный круг.
Проклятие лирика:
ласка всегда из первых рук,
а слово – лишь изредка.
 

* * *

 
Ни слова. За пенье награда –
молчанье, покой, благодать,
уверенность: больше не надо
печальные песни слагать.
Любовь или песня – дилемма
надумана. Тем веселей
поэт покидает поэму,
как Дидону Эней.
 

* * *

 
Вместе прыгали под одеяло
и принимались за шуры-муры,
чтобы к утру у обоих стала
одинаковой температура.
Вместе плескались в утренней ванне,
вместе входили в морскую пену,
втайне надеясь, что остыванье
тоже будет одновременным.
 

* * *

 
Истину простую
помни, старина:
раз я не ревную,
значит, я верна,
значит, ты не должен
ревновать, зане
ты мне верен тоже.
Ты же верен мне?
 

* * *

 
Когда последняя беда
затмит все наши горести,
отправлюсь за тобой туда
на следующем поезде
не потому, что нету сил
обдумывать последствия,
но – вдруг ты что-нибудь забыл? –
Таблетки, галстук, лезвия…
 

* * *

 
Одиссей, поспеши
возвратиться домой,
мой единственнейший,
кислородненький мой!
Без тебя, моя суть,
моя лучшая часть,
досыта не вдохнуть
и не выдохнуть всласть.
 

Из книги «Ручная кладь» (2006)

 
В ранец тетрадки собраны.
Прядки под шапку спрятаны.
Память моя, ты добрая,
мягкая, деликатная!
В полном порядке тетради. И
даже устное сделано.
Детство – золото партии.
Где оно? Где оно? Где оно?
 

* * *

 
в сумерках сиротливо
ворона каркает
с ветром играет крапива
краплёными картами
в первом подъезде попойка
дождь накрапывает
старик несёт на помойку
пальто осеннее женское добротное драповое
 

* * *

 
Вот ящик для утиля.
Вот яма для компоста.
Вот лужу замостили
решётками с погоста.
Вот бравые ребята
идут на дискотеку.
Вот пугало распято
воронам на потеху.
 

* * *

 
Зубы съедены, вены исколоты,
стоптаны каблуки.
Мы молоды, пока молоды
наши старики.
Высохло русло бело-розовой
молочно-кисельной реки.
В приёмном покое маму причёсывай,
жёлтые ногти стриги.
 

* * *

 
Главное неуловимо.
Но богат его улов.
Даже в папиной любимой
до конца не знаю слов.
Впрочем, он их сам не знает
и на том конце стола
потихоньку подпевает
мимо нот, на ла-ла-ла.
 

* * *

 
юная спит так
будто кому-то снится
взрослая спит так
будто завтра война
старая спит так
будто достаточно притвориться
мёртвой и смерть пройдёт
дальней околицей сна
 

* * *

 
Читаем вслух Жития.
Любовь умирает последней,
девочкой девятилетней
на глазах у матери ея,
и я бедолагу молю:
не будь пионером-героем,
давай всё иначе устроим!
Не верю. Не надеюсь. Люблю.
 

* * *

 
Здесь осень красней весны,
здесь свежо увяданье,
здесь старики, влюблены,
назначают свиданье
у моря. В этом краю
забывают обиды.
Здравствуйте, хау а ю,
Филемон и Бавкида?
 

* * *

 
Дом с океаном в окне,
полный прохладного мрака.
Скажешь: Иди ко мне, –
приходят жена и собака.
Стопка исписанных дней.
Влажное полотенце.
Старческих щёк нежней
только пятки младенца.
 

* * *

 
Свет невечерний жизни скудельной –
нежность. В жару и стужу
и колыбелью, и колыбельной
будет жена мужу.
Будет покоем, будет доверьем,
дверью, всегда открытой.
Будет порогом. Будет преддверьем.
Гробом. И панихидой.
 

* * *

 
Вот лямка – подставляй-ка плечико,
бурлачка, до седьмого пота
ищи любви автоответчика,
с работы жди автопилота,
слезами мой ресницы, личико,
плиту, посуду, пол на кухне,
сползающую лямку лифчика
подтягивая: э-эй, ухнем!
 

* * *

 
Помой меня, роди меня из пены,
укрой меня собой, запеленай
в объятья. Где не может быть измены,
там – рай.
Ты плачешь? – Нет, попала в глаз ресница.
Ты плачешь? – Нет, от чтения болят
глаза. Где невозможно измениться,
там – ад.
 

* * *

 
Соломоногамия…
Любящей жребий жалок
в действующей армии
жён, наложниц, служанок.
Суламита, ягодка,
рот после царских брашен
освежит ли яблоко?
Жребий любимой страшен.
 

* * *

 
Без слёз не будет пути.
Отболеть прощанием дай мне.
Складываю на груди
рукава плаща в чемодане.
Сюда бы ещё свечу.
Иконка. Цветочная груда.
Не знаю, куда лечу.
И очень неточно – откуда.
 

* * *

 
До свиданья, мой хороший!
Протрубили трубы.
Зеркало в твоей прихожей
поцелую в губы.
В щёчку. И, боясь не пере –
жить минуту злую,
закрывающейся двери
ручку поцелую.
 

* * *

 
А я сама судьбу пряду,
и не нужны помощницы.
У парки в аэропорту
конфисковали ножницы.
Упала спелая слеза,
и задрожали плечики,
но таможенник ни аза
не знал по-древнегречески.
 

* * *

 
Попытка биогра:
ловила светлячков,
читала до утра,
влюблялась в чудаков,
потоки слёз лила
без видимых причин,
двух дочек родила
от семерых мужчин.
 

* * *

 
Девушка, полудевочка,
пагуба нимфетомана,
метит дорожку денежками,
выпавшими из кармана.
Где она? Снова дуется?
В детскую дверь приоткрыта,
и упаковка «Дюрекса»
вознаградит следопыта.
 

* * *

 
Потерянное? – Растерянное,
рассеянное по свету
моё поколенье, расстрелянное
из стартового пистолета.
Сердечную мышцу вымуштрую.
Я знаю – он очень занят,
тот, кто ленточку финишную
на горле петлей затянет.
 

* * *

 
Придёт старость, расставит книги по алфавиту,
приведёт в порядок не только фотографии,
но и негативы,
покачает головой: как мало осталось от самых
даровитых,
пожмёт плечами: а ведь не скажешь, что были
нерадивы,
плотнее в платок закутается: неужели
звание любимого может достаться любому?
Беззубо осклабится: надо же, как похорошели
фотографии, казавшиеся неудачными,
не доставшиеся альбому!
 

* * *

 
Не овец, с холмов гонимых,
не фарфоровых слонов, –
пересчитывай любимых,
постояльцев прежних снов,
прежде сна лишавших, бывших
всем, качавших на руках…
Пересчитывай любивших.
И к утру заснёшь в слезах.
 

* * *

 
Могла бы помнить – мне было четыре,
ей – два месяца двадцать дней.
Сестра моя смерть и сегодня в могиле.
Я ничего не знаю о ней.
Не потому ли со дна веселья
смотрит, смотрит такая тоска,
словно сижу над пустой колыбелью
в халате, мокром от молока.
 

* * *

 
Мама была аксиомой.
Папа был теоремой.
Я в колыбели дома
спящей была царевной.
Перевернулась люлька.
Цель превратилась в средство.
Детка, покарауль-ка
маму, впавшую в детство!
 

* * *

 
Руки выкручивала кручина,
утро чернело дремучим лесом,
боль выжигала свою причину
льдом калёным, солёным железом,
разум мутило, душу сводило,
союз верёвки и табуретки
казался выходом… Но хватило
одной таблетки, одной таблетки.
 

* * *

 
Взбираются по рукаву,
резвятся средь нарядных платьиц
скелетики в моём шкафу
росточком с безымянный палец.
Запачкавшая платье слизь.
Крючком развязанная завязь.
Играли в прятки – не нашлись.
Играли в жмурки – заигрались.
 

* * *

 
Мыло, верёвка,
стул – повесить носки.
Как-то неловко
подыхать от тоски.
Бездна беззвёздна
и темно под водой.
Мне уже поздно
умирать молодой.
 

* * *

 
Вот и пришли времена
мать от груди отнимать.
Зачем мужчине жена?
Помочь оплакивать мать.
Скоро узнаешь и ты,
что колыбельно сладки
под чёрным платьем беды
напрягшиеся соски.
 

* * *

 
Я на разлуки не сетую.
Разве в разлуках дело?
Выйдешь за сигаретами,
вернёшься – а я постарела.
Боже, какая жалкая,
тягостная пантомима!
Щёлкнешь во тьме зажигалкою,
закуришь – и я нелюбима.
 

* * *

 
Назначил спичку закладкой,
уснул на полпоцелуе,
а я пчелиною маткой
жужжу в разбуженном улье:
полцарства за ложку мёда,
полжизни за нежное слово!
Лицо вполоборота.
Полпервого. Полвторого.
 

* * *

 
Установленьями священными
стыдливо прикрывая пах,
мужчины с маленькими членами
сжигают женщин на кострах,
и женщины визжат и корчатся,
едомы медленным огнём…
Оставь топор, моё сокровище, –
ты совершенно ни при чём.
 

* * *

 
– Хочешь, расстанемся весело,
хочешь, немного поплачь. –
Чисто мужская профессия
одна на свете – палач.
Всё ли как следует сделано:
вынесен ли приговор,
мягко ли плаха постелена,
звонко ль заточен топор?
 

* * *

 
Жуть. Она же суть. Она же путь.
Но года склонили-таки к прозе:
Русь, ты вся – желание лизнуть
ржавые качели на морозе.
Было кисло-сладко. А потом
больно. И дитя в слезах бежало
по сугробам с полным крови ртом.
Вырвала язык. Вложила жало.
 

* * *

 
У спящих в земле особое,
птичье чувство пути.
Ушедшие спят в обуви,
чтобы встать и идти
к розовым, к одноразовым, –
к тем, бессонным, босым,
кто им шнурки завязывал,
туфли застёгивал им.
 

* * *

 
В тюрьму не сесть, в долги не влезть,
себя не пережить…
Спасибо, Господи, что есть
о чём тебя просить.
Сны не чисты, мечты пусты,
постыдна болтовня…
Спасибо, Господи, что ты
не слушаешь меня.
 

* * *

 
Мой безвестный дружок,
юности инвалид,
вырви этот стишок,
приложи, где болит.
Стоит ли обнажать
то, что не утолить?
Стоит ли умножать
то, что не разделить?
 

* * *

 
Всходить на костёр Жанною,
взвиваться над ним Лилит…
Слёзы – автоматическая противопожарная
система. Душа горит,
а руки совсем холодные.
Согреть бы в твоём паху!
Я сильная. Я свободная.
Я больше так не могу.
 

* * *

 
Любви сизифовы усилия
заставить замолчать тревогу…
Дай поносить твою фамилию!
Я не запачкаю, ей-богу.
Не ради галстучной пристойности,
не ради титулярных выгод –
для красоты, для пущей стройности,
по праздникам, на бал, на выход.
 

* * *

 
Дело не в подкрашиванье губ и век,
не в кружевах и блестящих камушках.
Женщина – это такой человек,
которому всё время хочется замуж,
как будто в бурях есть покой.
И никуда от этого не деться.
Даже когда мы поженимся с тобой,
мне за тебя будет замуж хотеться.
 

* * *

 
В райском аду Амура,
в дебрях зеркальных затей
я, как пуля, как дура,
искала прямых путей,
нашла цепи, колодки,
чётки из спелых обид
да русский язык в глотке,
острый, как аппендицит.
 

* * *

 
Хватит обезболивать – лечи.
Хватит уговаривать – приказывай.
Ничего, что слишком горячи
для посуды нашей одноразовой
огненные радости твои,
знаки бесконечного неравенства.
Хватит пересказывать – твори.
Хватит врать больному, что поправится.
 

* * *

 
Снежной манны крупа,
ветра свежая новость.
Чудо – это судьба,
у которой проснулась совесть.
Речи ручной зверь,
нежности междуречье.
Встретились. Что теперь?
Вечно идти навстречу.
 

* * *

 
Не знаю, не уверена –
одна я? Не одна?
Как будто я беременна,
а на дворе война.
Раздвоенность не вынести,
не выплакать до дна.
Как будто мама при смерти,
а на дворе весна.
 

* * *

 
Наконец-то повезло!
Неужели наяву?
Понимаешь с полусло,
подпеваешь с полузву,
приголу – и нет уста.
Драгоценятся вдвойне
полутона полнота,
полуласка в полусне.
 

* * *

 
Что нерушимость брачных уз,
что фимиамов дым?
Я всё равно не надышусь
дыханием твоим.
Что веры сладкое вино,
что лепет муз? Зане
не налюбуюсь всё равно
твоим лицом во сне.
 

* * *

 
Любовь – лабиринт. Просыпаюсь во сне,
говорю себе: не кричи.
Разве вон то пятно на стене –
не копоть твоей свечи,
разве, если идти след в след
и не перепутать следы,
утром не выйдешь на белый свет
утраченной чистоты?
 

* * *

 
Можно и в халате.
Но кроит портной
свадебное платье
из пены морской.
Расплетайте косу.
Всем сестрам малы
золушкины босо –
ножки из золы.
 

* * *

 
Обречённых обручи,
снисходительный отец!
С одуванчиком свечи
марширую под венец.
Грей меня, моя свеча,
восковые слёзы лей
на колечко для ключа
от последней из дверей.
 

* * *

 
двадцать четвёртое ребро
последний Адам
всё висков серебро
тебе отдам
всё золото тишины
клятв елей
за высокое званье жены
твоей
 

* * *

 
Что гражданин достаёт из штанин?
Руки его пусты.
У меня на земле один
соотечественник – ты.
И не важно, твой или мой
в небе полощется флаг.
Мой родной, у меня под землёй
будет один земляк.
 

* * *

 
Мы с тобой наконец одно,
мы с тобой до конца вместе.
Пенелопино полотно
пригодилось на платье невесте,
на салфетки, на простыни, на
носовые платки, и осталось
предостаточно полотна,
чтобы сшить Одиссею парус.
 

* * *

 
Не затем ли столько времени
я сама себя морочила,
чтобы платье для беременной
доносить за младшей дочерью,
чтобы свадебное, белое
одолжить у старшей? Разве я
всё для этого не делала?
Вот только волосы не красила.
 

* * *

 
Подростковая сексуальность. А разве бывает другая?
Любовный опыт. А разве бывает другой?
Знаешь, любимый, о чём я ночами мечтаю? –
Стареть за ручку и в обнимку с тобой.
Мы будем первыми стариками на свете,
которые целуются в лифте, на улице, в метро…
Знаешь, что я думаю о Хлое, Манон, Джульетте,
о их малолетних любовниках? – Что это старо.
 

* * *

 
Утро вечера мудренее,
дочка – матери.
На какую же ахинею
время тратили –
спорили, можно ли в снег – без шапки,
в дождь – без зонтика.
Нет бы сгрести друг друга в охапку –
мама! Доченька!
 

* * *

 
Таких любознательных принято гнать
из рая!
Ты знаешь, какое блаженство – не знать?
Не знаю.
Улики, следы, детективная прыть
погони.
Ты помнишь, какое блаженство – забыть?
Не помню.
 

* * *

 
Убежит молоко черёмухи,
и душа босиком убежит
по траве, и простятся промахи
ей – за то, что не помнит обид,
и очнётся мечта-заочница,
и раскроет свою тетрадь…
И не то чтобы жить захочется,
но расхочется умирать.
 

* * *

 
Поцелуи прячу за́ щеку
про запас, на случай голода.
С милым рай в почтовом ящике.
Ящик пуст. Молчанье – золото
предзакатное, медовое…
На твоей, моей ли улице
наши голуби почтовые
всё никак не нацелуются?
 

* * *

 
Прилегли – и отлегло,
обнялись – и отпустило
всё, что сожаленьем жгло
и раскаяньем палило,
что стояло над душой,
камнем на сердце лежало, –
лёг, тяжёлый и большой,
на меня – и полегчало.
 

* * *

 
Люблю. И потому вольна
жить наизусть, ласкать с листа.
Душа легка, когда полна,
и тяжела, когда пуста.
Моя – легка. Не страшно ей
одной агонию плясать,
зане я родилась в твоей
рубашке. В ней и воскресать.
 

* * *

 
Поэтом больше стало на свете,
когда увидела я
жизнь жизни, смерть смерти –
рождённое мной дитя.
Таким оно было, моё начало:
кровь обжигала пах,
душа парила, дитя кричало
у медсестры на руках.
 

* * *

 
Зайдёт за облако – темно.
Разоблачится – слишком ярко.
Невеста – белое пятно
на пёстрой карте Сентрал-парка.
Фотограф пятиног. Идут
к пруду. Подол приподнимая,
пересекает яхта пруд
радиоуправляемая.
 

* * *

 
Попугай и его зеркало,
Нарцисс и его ручей
неразлучны. Держи – я сделала
дубликаты райских ключей.
Перешито белое платьице.
Неразлучны, как точки над ё,
Робинзон и его Пятница,
я и ты, воскресенье моё.
 

* * *

 
тяжесть на спине
свет в лоне
побудь подольше во мне
пусти корни
когда я под тобой лежу
торжествующе гордо
мне кажется я тебя выношу
из осаждённого города
 

* * *

 
Уясни, лаская скалку,
прялку теребя:
он уходит на рыбалку,
а не от тебя.
Уясни, воткнув иголку
в палец, палец – в рот:
он уходит ненадолго,
он ещё придёт.
 

* * *

 
Храм. Тропинка под откос.
Тихий омут, где
водомерка, как Христос,
ходит по воде,
где, невидимый в кустах,
Павел, Пётр, Андрей,
от апостольства устав,
ловит пескарей.
 

* * *

 
Обгорелой кожи катышки,
у соска засос москита…
Одеянье Евы-матушки
словно на меня пошито.
Муравей залезет на спину,
стрекоза на копчик сядет…
Запасаю лето на зиму.
Знаю: всё равно не хватит.
 

* * *

 
Если хмуришь брови,
значит, я ни при чём.
Если вижу профиль,
значит, ты за рулём.
Если сплеча рубишь,
кровь на плече моя.
Если меня не любишь,
значит, это не я.
 

* * *

 
Дадим собаке кличку,
а кошке псевдоним,
окликнем птичку: Птичка! –
с травой поговорим,
язык покажем змею,
козлу ответим: Бе-е-е!
Вот видишь, я умею
писать не о себе.