Текст книги "Подруги"

Глава IX
Фимочка

Она, в печальном раздумье, вошла в комнату, смежную с детской. Оттуда выглядывало худенькое личико с задумчивыми глазками. Как бы в опровержение её отчаянных мыслей, прежде чем она успела сделать два шага, Серафима бросилась к ней с протянутыми ручонками и крепко повисла на её шее, повторяя:

– Вот за это я люблю тебя, что ты никогда не обманываешь!.. Душечка!.. Милочка… Как я тебя люблю!..

Надя подняла ребенка и прижала его к себе, чуть не со слезами на глазах, – так её тронула горячая ласка девочки в эту минуту.

– Теперь к тебе в комнату, да? – восторженно шептала Фимочка.

– Ko мне, ко мне, если тебе так хочется! – улыбаясь, отвечала ей сестра и тотчас же пошла с ней из детской. – Только, что же мы там будем делать?.. Кажется, ты рассмотрела все мои редкости?.. Чем мы сегодня с тобой займемся?

– Как чем? – искренно изумилась Фимочка. – Я столько, столько должна спросить у тебя!.. Столько, что не знаю даже, успею ли… Нам у тебя никто не помешает?

– Никто!.. Кто же посмеет?.. Хочешь, мы запремся?

– Да, пожалуйста! – озабоченно попросила Серафима и, остановясь у дверей Надиной комнаты, начала, нахмурив брови, хлопотать над ключом.

– Погоди, – остановила ее сестра, – здесь задвижка!.. Вот так!

И она, забыв недавнюю печаль, не переставая улыбаться, глядя на серьезное, чуть не торжественное выражение лица Серафимы, засунула задвижку, зажгла свечи на своем письменном столе и на камине, покрыла лампу, горевшую на круглом мраморном столике, у дивана, розовым абажуром и спросила, не хочет ли Фима, чтоб она засветила и китайский фонарик, висевший среди комнаты, чтоб уж у них было полное освещение.

– Зажги!.. А то – как хочешь… Сядем скорее: я буду тебя спрашивать.

– Неужели у тебя такие важные вопросы? – засмеялась Надежда Николаевна, зажигая пестрый фонарь.

Нарядная комнатка приняла еще более праздничный вид. Цветы, в соломенной жардиньерке, ярко оттенялись на спущенных белых занавесках; безделушки на этажерках, на камине блестели и искрились; хорошенькие картины на стенах словно выступали из рамок; лампа разливала веселый розовый свет на блестящий кретон с розовыми полосками и гирляндами розовых же бутонов, покрывавший мебель и перегородку, за которой виднелось белое покрывало кровати Нади и её мраморный умывальник.

Они сели на диван. Хозяйка придвинула своей гостье большую красную книгу с золотым обрезом – любимый предмет Фимочки во всей комнате. Но на этот раз Фимочке было не до картинок. Она чинно села возле сестры, сложила ручки ладонями внутрь на колени и задумалась. Этот жест её был знаком Надежде Николаевне: он означал, что Фимочка собирается с мыслями и сейчас разразится вопросом, который ей надо будет так или иначе разрешить. Она смотрела на нее, улыбаясь, в ожидании.

– Скажи ты мне, пожалуйста, – деловым тоном начала Серафима, не поднимая глаз, устремленных на ковер, – скажи ты мне: снег – это дождь? – И Фимочка забросала сестру бесконечными вопросами, а Надежда Николаевна сосредоточенно и вдумчиво старалась растолковать ей многое, что еще далеко не было попятно её детской головке.

– Отчего трава и деревья растут на земле, на глазах у всех людей, разве ты можешь объяснить как они растут? Из чего они в земле сотворились сами собой? И не только они: всякий камешек, всякий металл, – железо, золото, серебро. Откуда берутся они в земле, ты знаешь? Я думала, большие все это знают и могут сказать.

Надя пожала плечами.

– Нет, этого никто не знает. Мы пользуемся готовым, что природа дает нам, и можем только радоваться и благодарить за все это Бога. Но я удивляюсь, Фимочка, откуда тебе все это приходит в голову?

– Ах, Надечка, – со вздохом продолжала Фимочка, – я никогда, кажется, не буду умной!.. Чтобы быть умной, надо так много учиться, столько знать!

– Для того, чтобы легче было всему учиться, надо только крепко желать как можно больше узнавать, как можно большему научиться!.. Тогда и учение легко покажется. Ты и теперь такая любопытная и столько знаешь, для своих лет, что, верно, будешь отлично учиться.

– Дай Бог!.. Только, когда-то это будет… Знаешь, Надя, я не умею думать о том, как я буду большая!.. Мне кажется, я никогда не вырасту…

– Ну, вот выдумала! И оглянуться не успеешь, как уж будешь большой девочкой. Я вот уж скоро буду старенькая, а как вспомню свое детство, так мне кажется, что это было вчера.

– Ты счастливая была маленькой, Надя. Как вы хорошо жили с вашей бабушкой, какая она была добрая!.. Няня твоя – какие хорошие сказки умела рассказывать!..

– Да, я тогда была очень счастливая, – со вздохом согласилась Надежда Николаевна. – Детство, вообще, счастливое время; но когда в детстве нас окружают и любят хорошие и умные люди – оно вдвойне счастливо!..

– Если я когда-нибудь буду большой, так я одну тебя буду вспоминать так, как ты вспоминаешь свою бабушку и свою няню и Верочку… Ты ведь говоришь, что и она с тобой также любила разговаривать обо всем, как и ты со мной теперь?

– Да. Сестра Вера всегда была моим другом.

– Как ты у меня… Видишь, ты счастливее меня! У тебя трое таких было добрых, как ты у меня одна.

– Какие пустяки, Фимочка! У меня не было матери, а у тебя мама, сестры твои, папа; все тебя любят…

Девочка снова покачала головкой.

– Нет, – сказала она с убеждением, – ты одна меня любишь. Папа меня… жалеет, а мама совсем не любит: она меня стыдится!

– Стыдится?! – не совсем искренно рассмеялась Надя. – Что ты, Господь с тобой!.. С чего тебе пришла в голову такая глупость?

– Не глупость это, я знаю!.. Сколько раз я видела, как она ласкает и целует всех, кроме меня… А ко мне если и придет, так только тронет за щеку, пожмет плечами, да скажет: «Не понимаю, в кого она такая? Совсем будто не моя дочь!» Сколько раз я сама слышала!..

– Ну, что ж! Мама это говорит только потому, что ты такая маленькая перед другими её дочерьми, вот и все.

– Нет, нет, не говори этого, Наденька, ты не знаешь… Уж мама-то меня совсем не любит… Да Бог с ней… Я и сама…

– Перестань, Фима! – поспешно остановила ее Надя. – Не хорошо дурно думать о маме. Тебе так показалось: она тебя любит, и ты должна любить ее…

Кто-то постучался в дверь и тем прервал речь Надежды Николаевны. Она встала, по правде сказать не без чувства облегчения и отворила двери.

Вошла её горничная и, увидав, что она не одна в комнате, стала ей что-то тихо и поспешно говорить.

– Ты самой Вере Алексеевне говорила? – спросила Надя. – Отчего ты так долго?.. Я уж думала, ты к самой Иванихе снесла?..

Марфуша отвечала, что Ельниковой не было дома и что она ее дожидалась, а когда она вернулась, так сама сейчас же «повезла» и обещалась сегодня же дать знать…

– Они сказали, что если Иваниха возьмется, так они сами сегодня же к вам заедут, – сказала Марфуша.

– Сегодня?… Сама?.. Ельникова? – с большим интересом переспрашивала её Надежда Николаевна. – Ну, хорошо, Марфуша, спасибо тебе. Смотри же, карауль Веру Алексеевну; ты знаешь, она не любит у подъезда звонить.

– Знаю-с, барышня, будьте покойны!

Марфуша ушла, но сейчас же вернулась.

– Барышня, прислали вас обеих к чаю просить. Там бабушка приехали… Все собрались…

Надя оправила девочку, зачесала ей волосы назад со лба, на который они постоянно падали, и, взяв ее за руку, пошла в чайную.

Глава X
Бабушка и внучки

Эго была большая угловая комната; средину её занимал круглый стол, на котором кипел серебряный самовар; чайный прибор был богато сервирован со всякими затеями: с булочками, сухариками, вареньями и печеньями. По стенам шел низенький турецкий диван, и на нем разместилась вся семья, кроме генерала, еще не вышедшего из кабинета, да Аполлинарии, которая распоряжалась у чайного стола. В средине сидела маленькая сгорбленная старушка, повязанная по-купечески шелковым темным платочком; черная же кашемировая шаль покрывала всю её тощую фигурку с резкими, но еще довольно красивыми чертами лица и удивительно светлыми, проницательными черными глазами, смотревшими прямо в лицо каждому человеку и пытливо и, вместе, ласково.

Это и была госпожа Соломщикова, Аполлинария Фоминична, бабушка-миллионерша, в честь которой на звана была старшая правнучка её; да и первородный правнук также получил свое редкое имя по её настоянию. По мнению старухи, православные люди непременно должны были называть своих детей именами святых того дня, в который родились. Елладий родился двадцать восьмого мая, в день святых Никиты, Игнатия, Елладия и Евтихия. Из всех четверых, Софья Никандровна, в угоду бабушке, выбрала самое, как ей казалось, благозвучное и поэтическое имя. Она, впрочем, и сама терпеть не могла «простых», то есть обыкновенных имен, что и объясняло вычурные имена всех её детей. Итак, прабабушка сидела, окруженная своей семьей. Возле неё внучка старалась занимать ce приятным разговором; но она ее плохо слушала, внимательно осматривая всех детей и в особенности Полину, которая хотя старательно, но очень неловко распоряжалась с чайником и чашками.

– A не привычна она у тебя, Софьюшка, к этому делу! – вдруг заявила она. – Поля-то!.. И видно, что как в лесу… Непривычна!

– Где же ей, бабушка? Она – ребенок! Да и все больше с уроками, с гувернанткой… Ей еще по хозяйству рано…

– У нас, в наше время, не так бывало: хозяйство у девушки самое первое дело было!.. Какой же она ребенок?.. Тринадцатый годок… Я четырнадцати лет замуж шла, а с двенадцати, как скончалась покойница матушка, все хозяйство на мне лежало. Я всем уже правила сама, и даже батюшке, покойному, зачастую помогала по фабричной артели счеты сводить. Он меня, – спасибо ему и царствие небесное, – ко всему с измальства приучал. Хозяйство, работы женские, всякие рукоделия я хорошо знала, замуж выходя, а вот что из наук, так только грамоту гражданскую и церковную, да цифирь. Остальному в мое время не учивали… И даже цифири это, – как по-вашему, – арифметике, что ли? – мало кто женщин учил. Ho у покойника отца свои на этот счет понятия были… Четыре правила я хорошо знала. A после и еще того лучше счету научилась, как овдовела по двадцать пятому году и все дело фабричное на меня одну легло… Да, да, жаль, что они у тебя, дочки-то, к хозяйству женскому не приучены… A старшая-то что же? – вдруг, осведомилась Аполлинария Фоминична и обернулась, зорко глядя на внучку. – Я говорю Николая Николаевича старшая дочка что же? Она ведь уже никак с науками покончила? Отчего же она у тебя этим не занимается?

– О, помилуйте, где же!.. – с явным неудовольствием и насмешкой в голосе отвечала Молохова, – Она у нас такая недотрога… Да и ученая барышня: до сих пор разным премудростям учится, в гимназию ходит.

– Ой ли?.. A мне помнилось, она кончила, еще золотую же медаль, говорили, она взяла?

– Взяла-то взяла, да, видно, ей этого мало…

– Бриллиантовую хочет! – перебил Елладий свою мать, но она остановила его строгим взглядом и продолжала:

– Она кончила свой курс, но посещает восьмой класс, чтобы получить права, видите ли, диплом.

– Я что-то в толк не возьму… Какие такие права?

Дети втихомолку переглянулись скрывая насмешливые улыбки. Ариадна наклонилась к брату, шепнув ему несколько слов, из которых мать с ужасом расслышала слово «бестолковая». Она метнула на нее грозный взгляд и очень усердно начала объяснять бабушке, какие именно права должен был дать её падчерице диплом домашней наставницы, в то время как Елладий очень красноречивым пинком под бок заставил Риаду не только умолкнут, но и отскочить от него на аршин. В другое время Ариадна непременно вступила бы с ним в жестокий бой. Она была большого роста, очень сильная девочка и легко забывала в минуты возбуждения и гнева все прекрасные манеры, все тонкое обращение, которому выучила ее гувернантка. Но теперь она, разумеется, сделать этого не могла, а только, злобно взглянув на брата, внутренне обещала себе «это ему вспомнить» и отошла к сестре.

В это время внесли Виктора, одетого, по случаю посещения бабушки, в шелковую русскую рубашку и поддевку, а Софья Никандровна приказала позвать Надю и Фимочку.

Аполлинария Фоминична стала целовать и крестить меньшего правнука, расспрашивать нянюшку, почему он – такой толстый, здоровый на вид трехлетний мальчик – все на руках, советовала делать ему ванны из соли и каких-то трав, чтоб укрепить слабые ноги ребенка.

– Чай готов, мама! – объявила Полина, и все поднялись, чтоб перейти к столу.

– A кресло бабушкино? Где же бабушкино кресло? – беспокойно спохватилась Софья Никандровна, – Елладий, подай бабушке кресло!

– Мне все равно, я и на стуле посижу, – говорила добродушно старушка; но правнук на сей раз беспрекословно принес и поставил ей на почетное место кресло.

Тут вошла Надежда Николаевна с Серафимой на руках. Девочка, непривычная к свету и шуму, обхватила её шею ручонками и крепко прижималась худенькой щечкой к свежей, горевшей румянцем щеке сестры.

Контраст между бледным, болезненным лицом ребенка и цветущей здоровьем молодой девушкой бросался в глаза. Соломщиковой такая близость между единородными сестрами очень понравилась, а хозяйке дома, напротив, почему-то была чрезвычайно неприятна. В то время, как бабушка ласково взяла за руку Надю, поцеловала ее и Фиму и, усадив их возле себя, разговаривала с ними, она, пожав плечами, вполголоса заметила своим дочерям:

– Очень эффектное появление… Как ваша сестрица любит рисоваться… Удивительно… Клавдия, – громко обратилась она к дочери, – пойди и скажи папе, что чай готов и что мы его ждем.

– Зачем же беспокоить Николая Николаевича, – сказала Аполлинария Фоминична. – ведь он позже привык чай пит?.. Да, к тому же, может быть и занят?..

– О, нет, бабушка! Он сказал, что выйдет, когда чай будет подан… Он с удовольствием посидит с вами.

– Ну, как знаешь. Я и сама рада с ним повидаться… Я давно вашего батюшку знаю, – обратилась старушка к Наде в то время, как Клава, неохотно оторвавшись от подноса, на котором она уже наметила себе самые вкусные сладкие пирожки, шла за отцом в кабинет. – Очень давно! Я и вашу бабушку и маменьку знала.

– Какую бабушку? Екатерину Всеволодовну? – живо спросила Надя.

– Да, Екатерину Всеволодовну, генеральшу Ельникову. Вас и на свете-то было, как мы с ними зачастую встречались, бывало.

– Где же вы встречали бабушку?.. Когда?.. Она здесь почти не бывала…

– Да я и сама не здешняя, душа моя. Я и сама в старости, вот пятнадцать лет всего, как сюда на жительство переехала. A ведь я жила прежде в Н-ской губернии; под самым городом, под Н-ском-то, наша ситцевая фабрика. A дедушка ваш, Андрей Аркадьевич Ельников, у нас десять лет губернатором был, так как же было мне их не знать?.. Много раз мы, бывало, встречались с бабушкой вашей, милушка моя: – и в приюте сиротском, и в богадельне, и в больницах, а то и в церквах, на Божьих службах. Бывало, выстоят они обедню, от креста идут приложившись, да, завидевши меня, поклонятся так ласково, подойдут…

– Бабушка, что прикажете: лимону или сливок? – резко перебила хозяйка дома, весьма нетерпеливо слушавшая беседу её со своей падчерицей.

– Благодарю, душа! Нынче скоромный день: можно и со сливками выпить… Ну, так вот они, бывало, подойдут и еще издали улыбаются: «Не вместе ли нам, Аполлинария Фоминична, по дороге?» – говорят. A улыбка у них такая приятная была… Бабушка ваша ведь славилась красотой… И добрая же была душа. Вся губернии о них обоих плакала, как перевели вашего деда от нас. Справедливый был человек и мудрый правитель… Давай Бог поболе таких правителей.

– Сейчас бабушка объявит, что Надежда Николаевна самого премудрого царя Соломона внучка, – по воздержавшись, шепнул Елладий сестрам.

Обе девочки тихонько фыркнули одобрительно, даже Софья Никандровна улыбнулась, не находя на сей раз нужным остановить остроумие любимого сынка, с которым сама внутренне соглашалась: уж очень был ей неприятен «подобострастный» тон, в котором Соломщикова говорила о родне первой жены её мужа. Ей казалось, что она, возвеличивая их, унижает себя и дает только этой «девчонке» повод еще больше важничать и гордиться.

A старушка между тем продолжала чрезвычайно интересовать своими бесхитростными, умными речами двоих присутствовавших: Надю, почувствовавшую к ней неожиданно живую симпатию, и Фимочку, все еще сидевшую на коленях сестры и не проронившую ни единого прабабушкиного словца. В то время, как Софья Никандровна старалась скрыть свою злость, то и дело с намерением перебивая разговор, а дети, – кроме, впрочем, Клавдии, исключительно занятой вареньем, булочками и пирожками, – переглядывались и пересмеивались за спиной бабушки, – Фима не спускала глаз с выразительного лица старухи, а головка её деятельно работала. Она слушала и думала и про себя повторяла незнакомые слова: «Фабрика, губернатор, приют, богадельня… Что это такое?.. Надо помнить! Надо спросить!.. Надя мне все расскажет».

– Они и сами у меня на фабрике не раз бывали, – продолжала рассказывать Соломщикова. – Все осматривали, всем интересовались… A в самое первое свое посещение насмешили они меня… Походили мы с ними всюду, все осмотрели, позавтракали у меня, а потом переглянулись этак с дамой, которая с ними была, да и говорят: «Аполлинария Фоминична, я к вам с повинной!.. «– «Что такое, – говорю, – ваше превосходительство?..» A они смеются и смотрят на меня, будто виноватые. Я уж тут догадалась и сама смеюсь, да и говорю: «Скажите, – говорю, – ваше превосходительство, что вам угодно, я для вас все рада сделать». – «Я, – говорит, – в том виновата, что вас обманула, будто приехала посмотреть только вашу фабрику, а ведь, по правде, я к вам с просьбой приехала: хочу вас просить участие принять в нашей женской больнице: не пожертвуете ли вы на нее хоть постельное белье, перемены на две?.. Большое вам спасибо скажем…» – «А я, – говорю, – ваше превосходительство, большое вам спасибо скажу, если вы мне позволите на всю вашу больницу на шесть перемен всего – и постельного, и всякого другого белья, сколько нужно, пожертвовать; да уж, кстати, и не откажитесь и ситчику двенадцать штучек взять. Я там приказала в вашу коляску снести. На платья, – говорю, – вашим сироткам в детский приют пригодится…» Ну, Екатерина Всеволодовна моя как вскочит, да ко мне на шею! «Вот спасибо!» – говорит. И ну меня целовать!.. После сколько раз мы с ними смеялись, что вот, мол, вы приезжали со мной хитрить, а я и вас перехитрила…

Старушка и Надя дружески, искренне смеялись; смеялись и прочие, только другим тоном…

Этой разницы, разумеется, не мог заметить сразу Молохов. Его приятно поразила картина общего оживления его семьи, так дружески-весело собравшейся вокруг чайного стола. Он приветливо поздоровался с бабушкой, спросил, о чем она так оживленно рассказывает, и удивился, что Надя в первый раз слышит, как она хорошо знала её родных.

– Так, значит, вы и других знали? – спросила Надежда Николаевна, когда отец её сел также к столу и попросил и себе стакан чаю. Ей так приятно было беседовать «о своих», что она ничего не замечала и не догадывалась о неудовольствии мачехи. Такая мелочность не могла быть понятна ей. – Вы, может быть, знали и маму, и дядю Алексея?

– Как же! Знала детьми, особливо маменьку вашу. Хорошо знала… Раненько и она замуж вышла! Очень молоденькой, и как, вышедши замуж, уехала, я с тех пор уж и не видела её. A вот, как дяденька ваш, военный, в гости к отцу и матери с женой и дочкой приезжал в наши места – очень хорошо помню. Знавать я их близко – не знавала, а видывала много раз… Такая хорошенькая, белокуренькая с ними дочка была, лет трех-четырех…

– Да это, должно быть, Верочка?

– A не знаю, как их звали, не знаю… Годков тому с двадцать уж будет… Если б и знала – позабыла бы… Память-то у меня плоха.

– Конечно, это Верочка, – подтвердил Николай Николаевич. – Другой и не было у твоего дяди дочери.

– Как? Вот эта подслеповатая классная дама или кто такая она; – вмешался Елладий. – Вот что в гимназии…

– Вера Алексеевна Ельникова дает уроки в гимназии, – не глядя на него, подтвердила Надежда Николаевна и тотчас же обратилась к старушке: – Если вам угодно ее видеть, Аполлинария Фоминична, я сегодня же это могу сделать: она сейчас у меня будет. Я жду ее с минуты на минуту.

– Я не думаю, чтоб бабушка сгорала особенным желанием видеть госпожу Ельникову, – вставила хозяйка дома свое слово.

– Нет, почему же? Я очень рада.

– Её-то уж вы не знали так близко, как остальное родство Наденьки; я думала, она вас интересовать не может…

– Я видела ее только ребенком, но с удовольствием посмотрю теперь на внучку Екатерины Всеволодовны, – простодушно возразила Соломщикова.

– Верочка может вам много рассказать о бабушке, – сказала Надя, – она все свое детство прожила с ней…

– И даже – всю молодость! – вставил Елладий.

Этого Аполлинария Фоминична уж не захотела пропустить без внимания, как с умыслом не замечала того, что говорила его мать.

– Таким молокососам, как ты, дружок, все люди, пережившие двадцать лет, кажутся стариками. Это потому, что самому тебе уж очень бы хотелось скорей попасть во взрослые люди… A что, каковы у тебя нынче отметки по ученью?.. В прошедшем году ты очень плохо шел в науках…

– Учусь, как умею, – буркнул Елладий.

– Надо лучше стараться, – твердо сказала бабушка. – Ноне такое время, что и с девиц много познаний требуется, а уж мужчине без познаний быть – все одно, что без головы и без рук народиться: пропадет.

– Конечно, так, бабушка, – с плохо сдержанной досадой сказала Софья Никандровна, – учиться необходимо; но из кожи лезть для того, чтоб хлеб себе снискивать, не всякому необходимо. Благодарение Богу, мои дети пропасть от бедности не могут…

– Мужчине стыдно на готовое рассчитывать, – заметил, вслушавшись, сам Молохов. Занятый своими мыслями, он часто рассеянно относился к окружавшему и теперь не слышал начала разговора.

– Почему же, если родители его могут обеспечить?

– Лучшее обеспечение у каждого человека в голове.

– Вот и я тоже говорю! – обратилась старуха к Николаю Николаевичу. – Стыдно мальчику плохо учиться!.. Не знаю, как теперь отметки у пего… Лучше ли?

– Похвалить нельзя! – ответил Молохов.

Тут Елладий не выдержал и, с громом отодвинув свой стул, хотел было уйти, но бабушка и отец в один голос остановили его.

– Постои, молодчик! Куда спешишь? – спросила Аполлинария Фоминична, нимало не смущаясь очевидным гневом Софьи Никандровны. – От добрых советов старших убегать не годится…

– A тем более убегать с таким громом, – прибавил отец.

– Уж, верно, не хороши у тебя отметки, что ты так испугался о них разговора?

– Какое кому дело до моих отметок! – дерзко закричал Елладий, весь красный от злости. – Что вам до меня?

– Потише, дружок!.. Мне до тебя большое дело, потому мать твоя мне сродни приходится.

– Не грубиянь, Елладий, – не возвышая голоса, сказал отец, но тон этих слов был таков, что Софья Никандровна с испугом взглянула на мужа и, желая как-нибудь уладить дело мирно для своего любимца, тихо сказала:

– Разумеется, Елинька… Ты понимаешь, что папа и бабушка говорят любя тебя…

И она попыталась взять его за руку. Но, не привычный сдерживать свой нрав, в особенности с матерью, Елладий злобно сбросил с себя её руку так сильно, что она крепко ушибла пальцы о доску стола, и закричал:

– Отстаньте! Убирайтесь с вашей любовью! На коего она…

Он не докончил. Отец его вдруг поднялся, побледнев от гнева.

– Ты смеешь так… с матерью?! – проговорил Молохов, задыхаясь от гнева, – Негодяй!.. Пошел в свою комнату!

Елладий вышел, ни на кого не глядя. Все присмирели. Генерал, молча, нахмурившись, опустился па свой стул. Хозяйка дома оперлась рукой на стол, закрыв лицо батистовым платком. Серафимочка прижалась к старшей сестре. Все девочки сидели, не шевелясь, и Клава перестала есть, забыв о сливочном безе на своей тарелке.

– Жаль, – прервала первая тягостное молчание Аполлинария Фоминична. – Нравный он у вас, непочтительный… Нехорошо…

– Что ж, мальчик самолюбивый… Ему стало обидно… – начала было мать.

– Нам обидно, что сын у нас дерзкий и никуда не годный растет! – оборвал ее генерал.

– Отчего ж «никуда не годный»? – обиделась Софья Никандровна. – Ты, когда рассердишься…

– Мы, знаешь ли, лучше об этом после поговорим! – снова перебил её речь Николай Николаевич. – Что следовало бы его отдать в какое-нибудь закрытое учебное заведение, подальше от домашнего баловства, – в этом никакого нет сомнения. Но… теперь не время рассуждать об этом. Утомлять Аполлинарию Фоминичну такими домашними сценами совсем не годится… Вы уж нас простите!

– Э, батюшка Николай Николаевич, мне недаром восемьдесят три года: всего я в жизни насмотрелась, и знаю, что в самой лучшей семье не обойтись без горя, да без домашних переделок… Это что еще – мальчик, юнец, его и поучить, и наставить на хорошее можно, лишь бы согласно… не было бы с одной стороны разума, а с другой баловства…

– Да, вот, именно!.. Баловство да поблажки с детства не мало людей погубили… Ну, – обратился генерал к девочкам, переменив топ: – вы что, стрекозы, присмирели? Что пирожка не докушиваете?.. На здоровье!.. Просим покорно!.. A твой чай? Надя, совсем простыл.

– Это не мой, папа, это Фимочкин… Она что-то его не кушает.

– Да она так к тебе приклеилась, что её и не видно.

– Любимица, должно, старшей сестрицы? – улыбаясь, спросила старуха.

Софья Никандровна досадливо отвернулась и принялась перемывать чашки. В её мнении, и в этой семейной неприятности опять-таки виновата её падчерица.

Разговор кое-как возобновился между гостьей, хозяином и его старшей дочерью. Надежде Николаевне доложили, что пришла Вера Алексеевна Ельникова, и старушка снова выразила желание ее видеть. Генерал сам пошел вместе с дочерью просить Веру Алексеевну. Софья Никандровна, между тем, немного успокоясь, поняла, что ей, волей-неволей, остается примириться с обстоятельствами и не ухудшать дела дурным расположением духа. Вследствие этого она приняла Ельникову очень любезно, изъявила даже сожаление, что так давно её у себя не видела, что она так не добра, что, часто посещая Наденьку, никогда к ней не заходит… Хотя разговор её старой родственницы, с появлением новой гостьи, снова перешел на господ Ельниковых и их старое знакомство, но его уже никто не прерывал недовольными или насмешливыми минами.

Аполлинария Фоминична посидела до половины десятого и затем объявила, что ей пора. Прощаясь, она поцеловалась с обеими молодыми девушками и просила их иногда навещать ее, старуху, что она им всегда будет очень, очень рада. Она произвела такое хорошее впечатление на Ельникову, да на сей раз впервые и на Надю, до сих пор её совсем не замечавшую, что обе они и побывать у ней обещали, и искренне решили свое слово сдержать. Когда Надя повела Серафиму спать, девочка прильнула к ней на прощанье с просьбой завтра опять взять ее к себе, в её комнату.

– Сегодня нам помешали, – говорила она, – а у меня теперь столько, столько нового! Ты мне завтра все это, все должна рассказать!

Надежда Николаевна обещала, и из детской поспешно прошла к себе. Там ее ожидала еще её двоюродная сестра, уже совсем готовая уехать.

– Ну, что, устроила? – было первым словом Нади.

– Устроила! Завтра же Савина придет в гимназию в своем дешево купленном бурнусе, – улыбаясь, отвечала Вера Алексеевна. – Только знаешь что, Наденька, я боялась, чтоб им не показалась подозрительной такая дешевая цена, как ты назначила, я и велела Иванихе, чтобы она не сразу… чтоб запросила рублей десять…

– Ах, Верочка, да нет у неё, у Мани, десяти рублей, пойми же!

– Прекрасно понимаю. Да разве ты не знаешь, как с такими торговками все торгуются?.. Не беспокойся, Марья Ильинична сейчас половину даст и нещадно торговаться начнет; тогда Иваниха ей и уступит.

– Ты приказала ей, чтоб она за пять уступила?

– За пять, за пять с полтиной, – не больше! A то, видишь ли, такой бурнус… Нельзя же, ведь сию минуту видно, что он совершенно новый, двадцати– тридцати рублевый бурнус… Еще, пожалуй, заподозрили бы…

– Никогда они не догадаются! С какой стати? Маня подумала бы скорей всякую небывальщину, чем меня заподозрила в такой хитрости с ней.

– Да и мне кажется, что лучше бы ты прямо ей подарила. Разве, чтобы что-нибудь Иванихе заработать дать… Вот, тоже несчастная старуха! После смерти дочери частенько ей голодать приходится…

– Знаю!.. Нет, я не для неё. Иванихе я всегда могу помочь, а мне для Мани не хочется… Пусть лучше думает, что сама купила… Она и то уж как-то тяготится…

– Правда, правда! Она и мне говорила, что не знает, как и чем тебе когда-нибудь отплатить, что ты их всех содержишь с тех пор, как брат её болен…

– Вот пустяки какие!.. Где же содержу? Откуда? – покраснев, возражала Надежда Николаевна.

– Откуда? – смеясь, повторила Ельникова. – Из собственного кармана! Ты, наверное, тратишь на них все, что тебе дает отец.

– Так разве можно на эти семью содержать? Да а не все же трачу, далеко не все…

– A ты думаешь, Савин сам больше имеет жалованья? Пожалуй, меньше… Да что об этом говорить! Прекрасно делаешь, что бедным людям помогаешь вместо того, чтоб на вздор разбрасывать деньги… Ну, а теперь прощай, милая!.. Поздно; пора мне домой…

– A мне еще надо к завтрашнему пробному уроку приготовиться. Целый день так прошел, что я его и не видела, и не успела даже присесть за дело.

И Надежда Николаевна, проводив кузину, переоделась в блузу и села к письменному столу – заниматься.

Все в доме давно уже спали, кроме неё да отца её, когда вернулась, далеко за полночь, её мачеха с большого званого вечера, куда ездила, чтоб развлечься и успокоиться после домашних неприятностей».

Так Софья Никандровна сама себе объясняла желание свое ехать в гости, одеваясь на вечер, после отъезда бабушки. Она напоминала об этом вечере и мужу, но Николай Николаевич отговорился служебными занятиями, как отговаривался почти всегда от всяких приглашений. Он только что выслал из своего кабинета сына, которого призывал для строгой головомойки. Выговоры отца имели кое-какое влияние на Елладия, хотя довольно скоро забывались; зато он вымещал всякое неудовольствие на матери. Ей и в этот вечер пришлось еще раз выслушать грубости сынка, когда она пришла проститься с ним и утешить его на сон грядущий. Это, впрочем, было ей не диво и не помешало весело провести время в гостях…

Часов в двенадцать Надежде Николаевне послышалось, что Виктор плачет. Она пошла в детскую посмотреть, в чем дело, но оказалось, что она ошиблась.

«Зайду проститься с папой, – подумала девушка, – он верно еще не спит».

Николай Николаевич не спал. Он только что отложил прочитанные бумаги и думал взяться за книгу. Он очень обрадовался, когда она вошла.