Текст книги "Когда поёт жаворонок"

Гиля не отставала от Баси.

– Бежим, бежим, Басенька! Чего же ты?

Но она лишь в очередной раз кинула невидящий взгляд на собеседницу, и вдруг оторвала от себя Хаю, сильно размахнулась и бросила ребенка в овраг, в кусты.

Гиля растерялась, замерла, с ужасом наблюдая, как сверток полетел, покатился по склону. О себе забыла, упустила момент. Охранники уже начали толкать в спину, уплотняя толпу.

Обезумевшая, Бася закричала диким голосом, рванулась вслед за ребенком. Солдат сначала оттолкнул ее винтовкой, потом удобней перехватив оружие, с придыханием вогнал штык в грудь женщине. Она еще дернулась, замахала руками, и тут же упала на дорогу. Немец выдернул штык, перешагнул через труп, двинулся вслед колонне.

Гиля повисла на руках у отца, бессильная сделать хоть шаг. Дедушка и папа вели ее под руки, а она еле переставляла ноги. Ничего не воспринимала, не видела, брела, как в бреду: где мама и бабушка, как и что с ними – выпало из памяти.

Пришла в себя уже на дне оврага у длинного, свежевырытого рва, когда немцы потребовали всем раздеться.

Гиля видела, как обреченно обнажались люди, складывали одежду в кучи: женскую – отдельно; детскую – отдельно мальчиков, отдельно девочек. Мужчины раздевались чуть в стороне.

И детей было много, удивительно много, Гиля только сейчас заметила это. Грудных ребятишек раздевали, снимая пеленки, распашонки и складывали в маленькую кучку, что была на отшибе, почти у края оврага.

Бабушка Роза помогла Гиле раздеться.

Девушка смотрела, как обреченно, безропотно выстраивались голые, беззащитные люди в какое-то подобие шеренг. И опять рядом был папа. Казалось, его это не касалось, не пугало, он не терял рассудок, мог рассуждать здраво, поддерживал дочь, успокаивал. Не сразу, но до Гили стали доходить слова отца:

– Старайся стать за спиной у меня. Как только дадут команду стрелять – падай, падай лицом вниз, замри, не дыши. А там как Бог даст. Но не теряй рассудок, ты сильная, ты все сможешь, я в тебя всегда верил.

Грудных детей вырывали из рук матерей.

Двое солдат брали младенцев за ручки-ножки, раскачивали, затем подбрасывали в воздух надо рвом. Небольшая группа солдат и офицеров стреляла по летящей цели

Следом вдоль рва, на самом его краю, выстроили малолетних мальчиков и девочек лицом к яме. Голеньких. Убивали выстрелами в затылок, спокойно передвигаясь от одного к другому.

Потом приступили к подросткам.

Этих расстреливали из пулеметов, группа солдат с оружием помогала пулеметчикам.

Когда очередные жертвы оказались во рву убитыми, туда, в скопление трупов, бросили несколько гранат, и куски человеческих тел разлетались вокруг, со шлепаньем падали на землю.

Взрослых сначала заставили спуститься в ров, уложить тела уже убитых детей и подростков рядами в штабеля и только потом их самих выстроили в одну длинную шеренгу у края могилы.

Несколько раз вдоль шеренги обреченных проходила группа немцев, внимательно рассматривая обнаженных людей: с мясом срывали сережки, выкручивали пальцы с кольцами, снимали другие драгоценности.

Папа стоял рядом, дедушка прижимался к Гиле с другого бока, шептал молитву. Мама с бабушкой замерли со стороны папы.

– Прощайте, прощайте, мои родные. Пусть Господь даст вам силы, – голос дедушки Шмуля долетал как сквозь вату.

В сознании осталась одна единственная, последняя мысль – упасть раньше, чем станут стрелять. Так требовал папа.

Расчеты залегли за пулеметами, изготовились для стрельбы солдаты – вскинули винтовки и автоматы. Папа и дедушка еще плотнее прижались к Гиле, почти полностью прикрыв ее своими телами. Она уже не видела взмаха офицера, даже его команда «Feuer!» еще не была понята ею, как руки папы и дедушки столкнули ее в ров на трупы детишек.

Теплые, ещё неостывшие, окровавленные тела снизу, бешеная стрельба, тела убитых сверху – сознание девушки помутилось, покинуло ее, и она сама растворилась среди мертвых, ничуть не ощущая себя живой.

Сколько длилось беспамятство – не знает, выпало из сознания.

Очнулась, пришла в себя от тяжести, что навалилась сверху, и от нехватки воздуха. Со спины давило, правую руку в локте чем-то прижало, но самое ужасное – нечем было дышать. Стоило приоткрыть рот, чтобы втянуть хоть маленькую толику воздуха, как тут же рот забивался землёй. Крутила головой, с трудом находила положение, когда можно было хоть чуть-чуть вдохнуть.

Когда всё же сознание прояснилось, до Гили дошло, реально начала понимать, что она лежит во рву среди убитых, засыпанная землёй.

Охвативший ужас вверг девушку в шок, граничащий с потерей сознания.

Лицо упиралось в чье-то еще теплое, слегка шершавое и соленое тело, соленый привкус был и во рту. Даже тот мизерный воздух, что удавалось втянуть в себя, был соленым. Но не было тишины. Один тяжелый вздох сменялся на такой же тяжелый, с сипением выдох. И шевеление. Этот звук шел отовсюду – снизу, сверху, с боков. Она на секунду замирала и явственно слышала, как дышит, тяжело, с хрипом, дышит и шевелится земля.

Снова ужас и отчаяние на грани паники охватили Гилю. В то же время, она не ощущала себя даже раненой. Чувствовала своё тело невредимым. Лишь тяжесть земли и чей-то труп сверху… и трупы… трупы… трупы… снизу, с боков, отовсюду. И она, живая, среди них, в могиле… И катастрофически не хватает воздуха… Чувствует, что ещё чуть-чуть, и она задохнётся, останется здесь.

Девушка стала метаться, крутиться, приподнимать себя, насколько позволяло ограниченное со всех сторон пространство. Руки упирались в скользкие, липкие, теплые человеческие останки, которые еще мгновение назад были телами, живыми людьми; земля потихоньку осыпалась со спины. Освобождалось пространство вокруг лица, уже можно было сильнее втягивать те жалкие крохи воздуха…

Однако никак не удавалось сбросить с себя чье-то тяжелое, остывающее тело, что лежало поперек девушки, не давало выпрямиться, вырваться из могилы, вдохнуть хоть капельку свежего воздуха. А она надеялась, что он именно там, вверху, сразу за этой преградой.

Теряла сознание, лежала, не помня себя – где она и что с ней. Потом сознание возвращалось, чтобы тут же смениться ужасом, оцепенением.

Но именно страх двигал ею, заставлял действовать.

Разом исчезли тысячелетиями приобретенные человеческие знания, интеллект, а на смену им из глубины веков появился звериный инстинкт самосохранения. Это он вызывал, будил в ней обострённое чутье, изворотливость, находил ранее неведомые физические силы, что до поры до времени дремали где-то в укромных уголках ее девичьего тела.

Легла бочком, скорчившись, подобрала под себя ноги. Голос далекого предка руководил, подсказывал, что только в такой позе она сможет проскользнуть, проползти под лежащим сверху телом, преодолеть очередную преграду.

Напряглась из последних сил, руки упирались, скользили, не находили опоры, утопали в человеческих останках, но почувствовала вдруг, что поменялась со вставшей на ее пути преградой местами.

И замерла, застыла, отдыхая, выковыривала языком землю изо рта, выплёвывала. Втягивала в себя такой живительный, такой желанный воздух, которого становилось все больше и больше.

Сверху уже ничто не давило, только слой земли снимал жар с ее пылающего тела. Хватило сил подняться, встать на колени, вытянуть руку. Рука качнулась в пустоте.

Снова напряглась, выпрямилась…

Перед глазами мелькнул дневной свет, вдохнула чистый воздух. На мгновение вернулось сознание, и тут же исчезло, уступив место беспамятству.

Глава 3

Оцепенение лейтенанта Прошкина длилось недолго: еще не понимая, что и как надо делать, бросился к человеку, взял его на руки, положил рядом со спящим ребенком, разглядев в нем женщину. Метнулся обратно ко рву, как смог заделал, засыпал ногами землю в образовавшейся ямке. Ваня понимал, что надо как можно быстрее уходить с этого страшного места, пока немцы не вернулись: чуть дальше была выкопана еще одна длинная траншея-могила, и она была пуста.

Прислонил спасенную женщину к склону оврага, похлопал по щекам. Голова моталась из стороны в сторону, да изо рта текла грязная струйка слюны.

Вдруг женщину начало тошнить. Она корчилась, каталась по траве, содрогаясь всем телом.

Иван снял фляжку с водой, поднес ко рту женщины. Глотнув раз-другой, она впервые осознанно посмотрела на Прошкина.

– Кто вы? Где я? – ужас отразился в ее темных, чуть навыкате глазах. – Пустите, не надо!

Вся сжалась, вскрикнула.

Прошкин смотрел, пораженный видом девушки: молодое, красивое, чуть-чуть смугловатое лицо и совершенно седые волосы. Даже брови поседели.

– Уходим! Уходим скорее! – взял на руки ребенка, помог подняться девушке и быстро, насколько позволяли его попутчики, направился по оврагу на восток.

– Быстрей, быстрей! – тревожным шепотом торопил Прошкин, поминутно оглядываясь назад. – Они могут вернуться.

Солнце палило из-за спины, вдогонку, когда лейтенант со спутницами подошли к месту, где лог раздваивался. Одно ответвление уходило дальше по прямой. Другое, помельче, с небольшим ручейком по самому дну – вправо, к колку, который резко выделялся на фоне большого пшеничного поля.

Спасённая девушка, вцепившись в руку лейтенанта, не поднимая головы, бежала рядом.

Иван свернул вправо, углубляясь в сторону лесочка, что манил к себе, притягивал своей удаленностью от мрачного лога.

Они уже были на окраине колка, когда захныкала, заворочалась девочка. Прошкин отвернул покрывало, поправил соску с сухарями – она была пуста.

– Вот тебе раз! – улыбнулся, глядя на малышку. – А еще не хотела, капризуля. Опять мокрая.

Опустившись на колени, собрался распеленать дитя, как к ним подбежала девушка, взглянула на ребенка и вдруг осела на землю рядом с Иваном, протянув к малышке руки.

– Хая, Хаечка! Не может быть, Хая!

Прошкин с недоумением смотрел на девушку, но на всякий случай отгородил рукой ребенка.

– Но-но, потише, гражданочка! Какая еще Хая? Я ее нашел! Иди лучше к ручью, умойся, а то ребенка напугаешь!

– Это наш, наш ребеночек, наша девочка! – протягивала руки девушка. – Моя племянница Хаечка! Бася… овраг… бросила… – в который раз зарыдала, и всё тянулась и тянулась к ребёнку.

– Вот оно что-о-о! – Прошкин соединил все сегодняшние события в единое целое и теперь сидел, с удивлением взирая то на ребенка, то на его тетю. – Вот оно что! Скажи кому – не поверит. Но это меняет дело, – в голосе Ивана впервые за этот день появились нотки надежды.

Малышка лежала на покрывальце, гукала, сосала пальчики. Девушка стояла над ней на коленях.

– Гражданка! Гражданочка, – лейтенант тронул за плечи девушку, произнёс с иронией:

– Ты нагишом долго ещё будешь деморализовать личный состав?

– Ой! – подскочила та с земли, сжалась вся, прикрывая себя руками. – А что ж мне делать?

– Сначала сходи к ручью, умойся, а я что-нибудь придумаю.

Девушка убежала, лейтенант разделся, снял с себя исподнее белье, надел на голое тело галифе и гимнастерку.

– Вот теперь порядок! – довольный, принялся готовить новую соску малышке.

Пеленки сполоснул в ручье, развесил сохнуть на кустах, когда девушка стыдливо окликнула Ваню:

– Я помылась, а что дальше?

– Вот одежда, можешь одеваться, – указал на белье, что лежало рядом с ним.

– Отвернитесь, мне стыдно. Или бросьте сюда.

– Ну, цирк! Два часа мелькала передо мной голой, а тут застеснялась. На, лови! Извини, что без стирки – прачечная отстала! – добавил, не оборачиваясь к девушке.

Гиля надела на себя солдатские кальсоны, рубашку, вышла из-за куста, с ожиданием уставилась на лейтенанта.

– А дальше что? – в который раз спросила она, смущенно потупив взор, поддергивая длинные, широкие, то и дело сползающие штаны.

– Вот же бабье племя! – то ли с восхищением, то ли осуждающе произнес парень. – Только что с того света спаслась, а уже боится показаться смешной! Плюнь на все! Сейчас что-то подтянем, что-то подкатаем, и будет хоть куда. А как тебе зовут?

– Гиля, меня зовут Гиля.

– А лет тебе сколько, Гиля? – спросил Прошкин, привыкая к имени.

– Девятнадцать. В мае исполнилось девятнадцать.

– Девятнадцать? А меня зовут Иван, Ваня Прошкин. Иван Назарович Прошкин, лейтенант, если что.

– Вот и познакомились, – Гиля опять одёрнула кальсоны. – Как же быть мне теперь?

– Подойди сюда, – попросил девушку Иван. – Надо подвязать веревочки снизу, штрипки называются, и на поясе веревочкой стянуть. А рубашка и так сойдет, только рукава подкатай чуть-чуть.

Заплакала Хая, Гиля кинулась к ней, взяла на руки, прижала к себе и вновь горько зарыдала, вспомнив вдруг, воскресив в памяти кошмары сегодняшнего дня.

Иван какое-то время молча наблюдал за ней, потом подошел, тронул за плечи, повернул лицом к себе.

– Вот сейчас ещё поплачь маленько, и всё, успокойся, – не отводил взгляда от ее заплаканных глаз. – Нам думать надо, что дальше делать. И ребенка кормить надо. Сейчас мы с тобой ответственны за девочку.

Его голос, уверенный тон не дал ей еще больше терзать себя, заставил собраться, вспомнить, где находится и что отныне она ответственна за единственного близкого ей человечка на этой земле.

– На, дай ребенку, – Прошкин подал Гиле самодельную соску с последним сухарем. – Больше кормить нечем. И плакать не надо, напугаешь еще малышку.

– Хорошо. Не буду. Что это? – с недоверием смотрела на Ванькино изобретение. – Тряпку Хая не ест.

– Тогда дай ей грудь! – разозлился Прошкин. – Или приготовь ей кашку! Лучше на молочке! У меня ела, потому что другого нет, и в ближайшие часы вряд ли будет!

Гиля брезгливо взяла, долго смотрела на изжеванную тряпочку с размоченным сухарем, потом все же нерешительно поднесла ее ко рту малышки. К большому удивлению, та тут же присосалась, зачмокала, пытаясь ухватить ручками. Девушка отвела их, запеленала, подняла полные благодарности глаза на Ивана.

– А вы где этому научились?

– Жизнь и не такому научит, – лейтенант крутил головой, внимательно прислушиваясь: мгновение назад до него долетело эхо выстрела. Или показалось?

– Что ты «выкаешь» со мной, Гиля? Мы же почти ровесники, мне двадцать два года, скоро двадцать три. Разве это разница, чтобы на «вы»?

– Хорошо, – просто ответила та. – Чего вдруг насторожился?

– Ты ничего не слышала минуту назад? Мне послышался выстрел. Осмотреться надо.

– И мне послышалось, но я не стала говорить, думала – показалось.

– Так больше не делай, – лейтенант замер: до них явственно долетели звуки выстрелов.

– Обо всём, что покажется подозрительным, сразу же сообщай мне. Вот, слышишь? Пулемет поливает. Оставайся здесь, я – на разведку.

– Нет, нет, только не это! Я боюсь! – девушка кинулась к Прошкину, загородив дорогу. – Я боюсь, боюсь! – глаза округлились, губы задрожали, слезы брызнули, потекли по щекам. – Не оставляй нас, я боюсь! Я не выдержу одна, сойду с ума! Мне страшно!

– Хорошо, хорошо, успокойся. Никуда я не пойду, так и быть, – Ваня сел под берёзку, жестом приглашая девушку сесть рядом. – Только не кричи. Видишь, ребенок спит. Я тебя никогда теперь не брошу, не бойся. Садись, надо обсудить наши дела.

Девушка безропотно подчинилась, взяла на руки племянницу, качала, с надеждой смотрела на своего спасителя.

А день уже клонился к вечеру. Спала жара, на смену ей спешила ночная прохлада. Стихли выстрелы, на землю опускалась тишина. Только комары все никак не желали уйти на покой и все настырней и настырней звенели, норовили облепить любой участок тела.

Гиля веточкой отгоняла комаров и от Хаи, и от себя. Лейтенант сидел на траве, поджав ноги по-турецки, в очередной раз чистил винтовку.

– Сначала я расскажу немного про себя, потом ты про себя расскажешь. А то как-то неудобно – вроде вместе, а друг про друга ничего не известно.

Рассказывал долго, обстоятельно, еще и еще раз прокручивая в памяти все события, свидетелем и участником которых был; о людях, что попадались на его пути за этот короткий срок с начала войны. Про знамя полка умышленно не упомянул.

Гиля слушала, не спуская с рук ребенка, сама не знала, с чего начать разговор. Слишком свежи были воспоминания, спазм перехватывал горло, глаза наливались слезами. Прошкин прекрасно понимал это и потому не торопил.

Он смотрел на ее растрепанные длинные волосы, которые в сумерках стали приобретать пепельно-серый цвет, сливаясь с лицом хозяйки.

– А у тебя какие волосы были? – не выдержал, спросил Гилю. – Имею в виду цвет.

– Черные, конечно, – ответила девушка. – Ведь я еврейка, а у нас чаще всего волосы черные.

– Так это евреев расстреливали? А за что? Воевали против немцев? Оказали сопротивление?

– Не знаю. Наверное, потому что евреи.

– Дикость какая-то. Так не бывает. Я понимаю, когда военные, с оружием в руках. Но чтобы вот так? Дикость, – повторил еще раз, и надолго замолчал. – Даже с пленными нельзя так поступать, они же безоружные.

– Законы пишутся для нормальных людей, а это – звери, хуже зверей, – девушка снова заплакала.

– Извини, давай об этом пока не будем. Надо думать, что делать дальше, как быть сейчас. Я так понимаю, что девчонкой займешься ты, а мне надо на ту сторону фронта к своим. Я – офицер, и мое место должно быть на фронте. Ты где останешься? Здесь? Или пойдешь куда-то?

– Ты хочешь нас бросить? – Гиля настороженно смотрела на Ивана. – Если я правильно поняла, ты уходишь от нас?

– Да, час, другой побуду с вами, и – вперед! – взмахнул рукой куда-то в сторону. – Больше меня здесь ничего не держит. Самая большая проблема была с девочкой, но она удивительным образом разрешилась, – довольная улыбка коснулась губ Ивана.

– А как же мы? – до этого мгновения она еще не думала ни о своём будущем, ни о племяннице.

Вопрос встал перед девушкой непреодолимой преградой. То, что она не останется в местечке – даже не обсуждается. Она боится представить, что ей придется вернуться домой. Кто ее там ждет? И что ее ждет в родном доме?

– Ваня, а как же мы? – жалобно спросила Гиля.

Девушка вдруг с ужасом представила себя одной, с Хаей на руках, ночью, рядом с оврагом, где расстреляны её родные и близкие, где она чудом спаслась из могилы. Нет, только не это! Такая картина – выше её сил, за гранью понимания.

– Не бросай нас, я тебя умоляю, – встала вдруг на колени и поползла к лейтенанту. – Нет, нет, я здесь никогда не останусь! Лучше сразу убей нас, застрели, только не это!

Лейтенант замешкался, не торопился с ответом, усадил девушку рядом, обнял за плечи. Заговорил тихо, боясь нарушить тишину ночи и разбудить ребенка:

– То, что мне надо за линию фронта, к своим, ясно, как божий день. И я дойду туда, чего бы это мне ни стоило. Но вот что делать с тобой, с вами – я не знаю. Правда, не знаю. По крайней мере, я не вижу вас рядом с собой. Подожди, не перебивай, – видя, что Гиля пытается вставить слово, остановил ее.

– Ты сама подумай: по лесам, болотам, без пищи, в любую погоду. Об опасностях я уж и не говорю. Ладно, я солдат, и мне положено терпеть, а ребенок? Ты о нем подумала?

– Нет, это ты о нас подумай! – вдруг резко, зло произнесла Гиля, не до конца дослушав лейтенанта. – Мы идем с тобой. Откажешься, бросишь, я сама пойду, одна, но только никогда не останусь здесь. Пусть мы погибнем в пути, только не вот так, как убивали нас сегодня! – плечи затряслись, задергались. – Такого больше не переживу.

Она плакала, прижимаясь к плечу лейтенанта.

Ему было искренне жаль ее, ребенка, но он понимал, что идти с ними вместе – верх безрассудства: и сам не дойдешь, и их погубишь. В то же время не находил веских убедительных слов, чтобы отговорить девчонку.

– Сначала вы не защитили нас от этих извергов, зверей в форме немецких солдат, – отстранилась от Ивана, устремив взгляд куда-то в темноту, заговорила снова все тем же резким, злым голосом. – Оставили нас, беззащитных, на растерзание этим нелюдям, чтобы нас убивали, издевались над нами.

– Знаешь, это… – Иван заерзал, готовый ответить, осадить девчонку, поставить на место, но слова застряли в горле.

– А ты послушай, послушай, защитничек! Думаешь, мне легко говорить такие слова? Армия не смогла, не защитила нас, а мы на нее надеялись. Вас для этих целей держали, обучали, кормили и поили. Может быть, ты найдешь веские причины этому, но нам-то от этого не легче. Это не тебя, а меня, моих родных, моих земляков сегодня убивали, глумились над нами. Это не ты, а я вернулась с того света! И сегодня ты бросаешь нас опять, оставляешь один на один с нашими бедами, с нашим горем, с извергами в человеческом обличии. Ну, что ж, солдат, иди, предавай в очередной раз, нам уже не привыкать к этому. Но помни – я сильная! Пойду одна, только вряд ли таким как ты станет стыдно.

– Ты… это… говори, да не заговаривайся, – Прошкин подскочил, забегал по поляне.

Негодование, злость, обида – все смешалось в его сознании, искало выход. Хотелось закричать, доказать этой пигалице, что все не так, совершенно не так. Просто… просто… а слов не было. Он понимал умом, что в чём-то девчонка права, только стыдно в этом признаться, что на самом деле не смогли защитить, поддались врагу, оказались слабее. А ведь на них, на армию, надеялась вся страна. И что оказалось?

– Я тоже вчера вернулся с того света, ты зря так на меня, – лейтенант поостыл, успокоился, опять сел рядом с девушкой. – Враг оказался сильнее. Не стану оправдываться, но наше подразделение, мои товарищи сделали всё, что могли. Они погибли, погибли в бою, а я остался жив. Если в этом моя вина, то прости, что живой. На войне этот недостаток устраняется быстро.

– А ты зря… – начала Гиля, но её перебил Иван.

– Послушай, пожалуйста. У тебя есть своя правда, но и у меня она тоже есть. Не все так просто, как кажется. Не обижаться надо, а искать выход. Ведь в чём-то мы с тобою схожи, как проводники с того света – побывали там, чтобы лучше оценить этот мир здесь.

– Я уже вижу, как ты его оцениваешь. Бежишь спасать свою шкуру.

– Не шкуру спасаю, а иду к своим боевым товарищам, чтобы вместе, понятно?! Ты безжалостная, Гиля, – примирительно сказал Ваня. – Нельзя же так.

– А так, как ты, можно? Ты же знаешь, что нам, евреям, жизни под немцами не будет. Если взялись уничтожать в самом начале, то уничтожат, рано или поздно, но уничтожат. А ты бросаешь нас. Как это понимать? Бросить в такой трудный момент девушку с крохой на руках? И это говорит офицер Красной армии?! Я не такими представляла наших офицеров и красноармейцев.

– Ладно, собирайся и пошли. Может, ты и права, – Прошкин решительно поднялся, помог встать девушке. – Пока ночь, надо идти. Думай, чем кормить ребенка.

– А я не знаю, – только теперь до нее стало доходить, что ребенка надо будет кормить, и кормить нормальной пищей. А где ее взять?

– Не знаю, Ваня, – уже жалобно добавила Гиля, сменив гнев на тон просительный, жалкий, беззащитный.

– Надо искать деревушку, а там видно будет, – предложил Иван, заметив разительные перемены в голосе попутчицы. – Будем просить у местных жителей. Вот только где найти такую деревеньку? Жаль, карты нет.

– За мостом через речку Васенку справа у кромки леса стоят несколько домов. Это Находкин хутор. Мама часто выезжала туда к больным детишкам. Она у меня детский врач, – добавила как о живой. – Может, туда?

– Находкин, говоришь? Значит, идем к нему. Надеюсь, для нас он тоже станет находкой.

На мост не пошли, опасаясь, что он может находиться под охраной.

Пришлось долго ходить вдоль речки, искать брод. Наконец, устав от бесплодных поисков, прямо напротив хутора Прошкин шагнул в реку и провалился в грязь почти по пояс. Берег был очень вязким, и еще неизвестно, какое будет дно. И только углубившись в лес, нашли место, где и переправились на другую сторону.

Несколько раз ребенок просыпался, начинал хныкать. Гиля волновалась, прижимала Хаю к груди, давала ей уже пустую тряпочку. На какое-то время девочка затихала, и снова пыталась плакать.

– Оставайся здесь, – прошептал лейтенант. – Старайся, чтобы ребенок не плакал. А я дальше попробую один. Разведаю что да как, и скоренько к вам. Ждите. Чувствую, что всё будет хорошо.

На востоке зарождался новый день, а здесь, в лесу, пока царила тьма.

Лейтенанта все не было. Гиля напрягала слух, стараясь уловить хоть какое-то движение, звуки. Вот запоздало пропел петух, залаяла собачонка, заскрипел ворот на колодце, загремела цепь. И вдруг ее охватил страх, ужас, схожий с тем, который был там, в могиле, когда она лежала, засыпанная землей среди трупов, а может еще больший страх, чем тот. Там она была одна и боялась только за себя. А здесь у нее есть Хая – единственный человечек на этой земле, который связывает ее с той счастливой довоенной жизнью. Родней и ближе этой крохи у нее нет. И жизнь малютки в её руках, в руках Гили. И если Гиля способна хоть как-то постоять за себя, позаботиться о себе, то Хая…. Нет! Сердце останавливается, замирает, когда девушка начинает думать о малютке, или представит вдруг…

А если Иван их бросил? Попросил подождать, а сам убежал? Обманул?

Девушка поднялась, крепко прижала ребенка, заметалась, забегала по полянке. Смятение, страх, вот-вот готовы были перерасти в панику. Однако усилием воли пыталась сдерживать себя, с надеждой всматриваясь в ту сторону, где скрылся за кустарниками Прошкин, но крик отчаяния готов был сорваться с уст в любое мгновение.

– Нет, нет, только не это, он не такой! – успокаивала себя.

Слишком многое она перенесла, выдержала, а вот эту измену вряд ли выдержит, не переживет.

– Он не бросит нас, да, Хаечка, не бросит, – говорила, обращаясь к спящему ребенку. – Он не такой.

– Ты чего бегаешь? Что случилось? – откуда вынырнул лейтенант, Гиля не заметила.

– Ваня, Ванечка! Не бросай нас! – кинулась к нему девушка. – Я не вынесу одна, Ваня!

– Что с тобой? – Прошкин не сразу понял причину, но когда до него дошло, вдруг рассмеялся, обхватив ее за плечи.

– А ты, оказывается, трусиха! Как ты могла такое подумать? – и неожиданно для себя поцеловал Гилю. – Как ты могла такое подумать, девочка моя? Да роднее вас у меня сейчас никого нет. Не волнуйся, хорошая моя.

В предрассветных сумерках глаза Ивана блестели, и сам он казался ей таким надёжным, крепким, сильным. Таким, с которым не страшно, с кем можно хоть на край света.

И она поверила ему, с благодарностью и надеждой уткнувшись лицом в грудь лейтенанта.

– Я верю тебе, Ванюша, верю! – шептала исступленно. – Больше, чем себе верю, вот как. Только будь рядом, рядом… а я… а мы… Хая…

А он целовал её, нежно гладил, успокаивал:

– Всё будет хорошо, родная моя, вот увидишь!

Захныкала Хая.

– Пошли, нас ждут, – Прошкин как очнулся вдруг. – Я договорился с хозяевами, обещали кое-какую одежду и молочка для ребенка.

У крайней избы у плетня их ждала женщина.

– Заходите в хату, – повела рукой в сторону дома. – Там уже всё готово.

Они позавтракали, Гиля с хозяйкой искупали Хаю, та поела и сейчас лежала на кровати голенькая. Хозяйка, женщина лет сорока, делилась местными новостями, Прошкин сидел у окна, слушал, смотрел на улицу.

Шмат сала, завернутый в тряпку, бутылка молока с бумажной пробкой, каравай хлеба, несколько луковиц, головка чесноку, яблоки-летники и кулек сухарей уже сложил в вещевой мешок, поставил у ног. Винтовка стояла рядом у стены.

Лейтенант обратил внимание, что муж женщины не вступал в разговоры, смотрел на гостей исподлобья, ходил по дому, насупившись. За завтраком не проронил и слова. Иван уже подумал, что хозяин немой, однако услышал, как тот за перегородкой из ширмы будил кого-то. Потом откуда появился с мальчишкой лет пятнадцати.

– Ты куда его в такую рань поднял, отец? Зачем? – хозяйка встала, вышла вслед своим мужикам.

Что ответил хозяин, Иван не слышал, только увидел, как мальчишка сел на велосипед, как мужчина подтолкнул сына и что-то прокричал вдогонку.

Хозяйка в дом больше не вернулась, а ушла куда-то в сторону огорода, за дом, закрывая лицо руками.

– Быстро пеленай ребенка, уходим! – Ваня торопил Гилю. – Быстро, быстро! Потом все объясню.

Кое-как завернули Хаю, через минуту они уже бежали в сторону леса. На девушке было надето темное длинное платье, что дала хозяйка, на ногах – старые, но ещё крепкие туфли.

Забежав в лес, откуда уже не были видны хуторские дома, лейтенант вдруг круто изменил направление. Шли быстрым шагом вдоль дороги, скрываясь за кустами. Шли в том же направлении, куда уехал хозяйский сын.

– Что случилось, Ваня? Почему мы идём на открытое место? В лесу надёжней. Лучше в лес, – голос девушки дрожал.

– Сейчас все увидишь.

Они стояли на опушке, перед ними раскинулось огромное поле ржи, на том краю поля виднелись дома какой-то деревни.

– Это центральная усадьба колхоза «Ленинский путь», село Михалёво, – прошептала девушка.

– Ладно. За мной! – лейтенант нагнулся, спрятался во ржи, увлекая за собой Гилю с ребенком. – Старайся идти след в след. И не высовывайся.

Они не успели дойти до середины поля, как со стороны деревни сначала донеслось мотоциклетное таканье, а потом и гул машин нарушил тишину летнего утра.

Два мотоцикла и две крытые брезентом машины на большой скорости проследовали к хутору. Сразу за полем ржи у опушки леса, откуда только-только пришли беглецы, машины остановились, на землю высыпали солдаты, растянулись цепью, пошли в сторону хутора.

– Кто бы мог подумать? – Гиля дрожала, прижималась к Ивану. – А такими гостеприимными показались. – Молодец ты у нас, Прошкин!

– Хозяйка молодец, а вот мужик у неё сволочь.

– Может, попытаться куда-нибудь… – начала Гиля, но её перебил Прошкин:

– Здесь будем. Рожь – самое надёжное место сейчас. Немцы пойдут искать нас в лес. Так что… Ты только следи за девочкой. Смотри, чтобы только не заплакала, – наставлял лейтенант.

– Она помылась, хорошо покушала, нагулялась, сейчас будет спать, – успокоила его девушка. – Да она уже спит.

– Вот и хорошо. Будем пока отдыхать здесь и сами, – опустившись на колени, Иван удобнее устраивался на примятой ржи, положив поближе к себе винтовку.

Шум вражеских машин затих, поглощенный лесом, яркое июльское солнце вставало всё выше и выше, летний зной сильней окутывал беглецов посреди ржаного поля.

Ни дуновения ветерка, ни единого облачка на небе.

Жара.

Нарвав ржи, Прошкин связал два небольших снопа, соорудил подобие шалаша. В тенёк от него положили ребенка. Сами остались под палящим солнцем.

– Откуда у тебя такие навыки, Ваня? – удивлённо воскликнула Гиля, заметив, как лейтенант мастерски сделал снопы, перевязав их перевяслом. – Вас что, в училище учили этому?

– Скажешь тоже, – Иван, стоя на коленях, пытался вести наблюдение, прикрывшись клоком соломы, смотрел поверх ржи. – Мама научила ещё в детстве.

– Расскажи о себе, Ваня, – попросила девушка.

– О себе? Хорошо, слушай.

Удобней усевшись, принялся рассказывать:

– Мы в Барнаул переехали, когда мне было уже пятнадцать лет. А до этого жили в предгорьях Алтая, в Горной Шории, это на стыке Алтайских гор и Саян.