Текст книги "Проводник с того света"

А овраг уже рядом, вот почти подошел к дороге. Его пологие склоны, заросшие березняком, манили, звали к себе, но что-то удерживало Гилю, она все еще смотрела на Басю, тормошила ее, приглашая следовать за собой. Папа вместе с другими мужчинами затеял потасовку на той стороне, охранники забегали, занервничали, громче стали отдавать команды, угрожающе замахали оружием. В это мгновение Бася оторвала от себя Хаю, сильно размахнулась и бросила ребенка в овраг, в кусты.

Гиля растерялась, замерла, с ужасом наблюдая, как сверток полетел, покатился под наклон! О себе забыла, упустила момент. Охранники начали толкать в спину, уплотняя толпу, сбивая ее в общую кучу. Бася закричала диким голосом, рванулась вслед за ребенком, прямо на охранника, тот сначала оттолкнул ее, потом молча, с придыханием вогнал в нее штык. В грудь. Она еще дернулась, пытаясь сорваться, вытащить из себя стальное смертельное жало, замахала в агонии руками, даже в какой-то момент достала ногтями до убийцы и тут же осунулась, упав сначала на колени, а затем и растянулась на дороге. Немец штыком сдвинул, столкнул ее на обочину, а толпа даже не замедлила хода, только тихий гул ужаснувшихся людей пронесся в воздухе.

Гиля прижалась, повисла на руках у папы, бессильная сделать хоть один шаг. Вдруг разом помутилось сознание, исчезли и этот солнечный день, и толпа обреченных сельчан, и она среди них, и остальные события покинули девушку, растворились где-то, не оставив и следа.

Не пришла в себя и когда ушли от этого поворота на достаточное расстояние. Какое – девушка не знала, да и не хотела знать. Дедушка и папа вели ее под руки, а она еле переставляла ноги.

Сознание ничего не воспринимало, глаза смотрели, но ничего не видели, брела, как в бреду: где мама и бабушка, как и что с ними – как будто забыла о них, выпали они из её памяти.

Опомнилась, когда немцы потребовали всем раздеться – снять с себя одежду полностью, остаться нагими, голыми. Гиля еще мгновение смотрела, как обреченно обнажались люди, складывали одежду в кучи: женскую – раздельно женское нижнее белье, верхнюю одежду. Так же у мужчин. Отдельно – детскую одежду, притом мальчики в стороне от девочек. А детей было много, удивительно много, Гиля только сейчас заметила это. Грудных ребятишек раздевали, снимая пеленки, распашонки и складывали в маленькую кучку, что лежала на отшибе, чуть в стороне.

Бабушка Роза помогала Гиле раздеться, только трусики она сняла сама. Сгорбилась, прикрывая низ живота руками, смотрела, как обреченно, безропотно выстраивались голые, беззащитные люди в какое-то подобие шеренг. И опять рядом был папа. Казалось, его это не касалось, не пугало, не терял рассудок, мог рассуждать здраво, поддерживал дочь, успокаивал. Не сразу, но до Гили стали доходить его слова.

– Старайся стать за спиной у меня. Как только дадут команду стрелять – падай, падай лицом вниз, замри, не дыши. Не теряй рассудок, ты сильная, ты все сможешь, я в тебя всегда верил.

Грудных детей вырывали из рук матерей, брали за ручки-ножки, раскачивали и по одному подбрасывали в воздух надо рвом, а солдаты и офицеры стреляли по летящему ребенку. Каждый раз это сопровождалось громким хохотом. Потом в ров бросили несколько гранат, и куски человеческих тел разлетелись вокруг, со шлепаньем падали на землю. Следом вдоль рва, на самом его краю, сначала выстроили мальчиков и девочек оттрех-пяти и до десяти-одиннадцати лет лицом к яме. Расстреливали в затылок из пистолетов, спокойно передвигаясь от одного к другому. Потом – подростков до четырнадцати-пятнадцати лет. Этих расстреливали из пулеметов, группа солдат с автоматами и винтовками помогала пулеметчикам.

Оставшихся взрослых сначала заставили спуститься в ров, уложить тела уже убитых детей и подростков аккуратными рядами в штабеля и только потом выстроили в одну шеренгу вдоль могилы: убийцы во всем любили порядок.

Несколько раз вдоль шеренги обреченных прошлась группа немцев, внимательнейшим образом рассматривая обнаженных людей: с мясом срывали сережки, выкручивали пальцы с кольцами, снимали другие драгоценности.

Папа стоял рядом, дедушка прижимался к Гиле с другого бока, шептал молитву. Мама с бабушкой замерли со стороны папы.

– Прощайте, прощайте, мои родные. Пусть Господь даст вам силы, – голос дедушки Шмуля долетел как сквозь вату. В сознании осталась одна, последняя мысль – упасть раньше, чем станут стрелять. Она пульсировала, отдавала молоточком в висках, только бы не упустить тот момент.

Вот расчеты залегли за пулеметами, изготовились для стрельбы солдаты – вскинули винтовки и автоматы. Папа и дедушка еще плотнее прижались к Гиле, почти полностью прикрыв ее своими телами. Она уже не видела взмаха офицера, даже его команда «Feuer!» еще не полностью была понята ею, как руки папы и дедушки столкнули ее в ров, прямо на трупы детишек.

Теплые, неостывшие, окровавленные тела снизу, бешеная стрельба, тела убитых сверху – сознание девушки помутилось, покинуло ее, и она сама смешалась, растворилась среди мертвых, ничуть не ощущая себя живой.

Очнулась, пришла в себя от тяжести, что придавила сверху, и нехватки воздуха. Со спины давило, правую руку в локте чем-то прижало, но самое ужасное – нечем было дышать. Только теперь сознание прояснилось, и до Гили дошло, что она лежит в могиле. Охвативший ужас снова вверг ее в шок, граничащий с потерей сознания. Лицо упиралось в чье-то еще теплое, слегка шершавое и соленое тело, соленый привкус был и во рту. Даже тот мизерный воздух, что удавалось втянуть в себя, был соленым. Но не было тишины! Какой-то один тяжелый вздох сменялся на такой же тяжелый, с сипением выдох. И шевеление. Этот звук шел отовсюду – снизу, сверху, с боков. Она на секунду замирала и явственно слышала, как дышит, тяжело, с хрипом, дышит и шевелится земля!

Снова ужас и отчаяние охватили Гилю, она стала крутиться, приподнимать себя, стараясь вырваться из этого ада, из этой могилы. Руки упирались в скользкие, липкие, теплые человеческие останки, что еще мгновение назад были телами, живыми людьми; земля потихоньку осыпалась со спины, заполняя собой пространство снизу. Никак не удавалось сбросить с себя чье-то тяжелое, остывающее тело, что лежало поперек девушки, не давало выпрямиться, вдохнуть хоть капельку свежего воздуха. А она надеялась, что он именно там, вверху, сразу за этой преградой.

Теряла сознание, лежала, не помня себя – где она и что с ней. Потом вдруг разум возвращался, а с ним приходили и ужас, и оцепенение. Но именно страх двигал ею, заставлял делать хоть какие-то движения. Разом исчезли тысячелетиями приобретенные человеческие знания, интеллект, а на смену им из глубины веков появился звериный инстинкт самосохранения. Это он вызывал, будил в ней звериное чутье, изворотливость, находил ранее неведомые физические силы, что до поры до времени дремали где-то в укромных уголках ее девичьего тела.

Легла бочком, скрючилась, подобрала под себя ноги. Голос какого-то далекого её предка руководил, подсказывал, что только в такой позе она сможет проскользнуть, проползти под лежащим сверху телом. Так оно и случилось.

Напряглась, напряглась до огненных кругов в глазах, что замелькали, закружились в смертельном хороводе; руки упирались, скользили, не находили опоры, утопали в человеческих останках, но в какой-то момент почувствовала, что поменялась со вставшей на ее пути преградой местами. И замерла, застыла, отдыхая, выковыривала языком землю изо рта, втягивала в себя такой живительный, такой желанный воздух, которого становилось все больше и больше.

Сверху уже ничто не давило, только слой земли снимал жар с ее пылающего тела. Хватило сил поднять, вытянуть руку – она качнулась в пустоте. Это был воздух! Это была свобода! Это была жизнь! Снова напряглась, заставила себя встать на колени, подняться. Почувствовала, как осыпалась земля со спины, перед глазами мелькнул дневной свет, вдохнула чистый воздух. На мгновение вернулся разум и тут же исчез, уступив место беспамятству.

3

Оцепенение лейтенанта Прошкина длилось недолго: еще не понимая, что и как надо делать, бросился к человеку, взял его на руки, положил рядом со спящим ребенком. Только теперь разглядел в нем женщину. Метнулся ко рву, как смог заделал, засыпал ногами землю в образовавшейся ямке. Ваня понимал, что надо как можно быстрее уходить с этого страшного места, пока немцы не вернулись: чуть дальше была выкопана еще одна могила, и она была пуста.

Прислонил спасенную женщину к склону оврага, похлопал её по щекам. Голова моталась из стороны в сторону, но женщина не приходила в себя, изо рта текла грязная струйка слюны. Вдруг ее начало тошнить. Она корчилась, каталась по траве, содрогаясь всем телом.

Иван снял фляжку с водой, поднес ко рту женщины. Она глотнула раз-другой и впервые осознанно посмотрела на Прошкина.

– Кто вы? Где я? – ужас отразился в ее темных, чуть навыкате глазах. – Пустите, не надо!

Вся сжалась, прикрывая свою наготу, вскрикнула.

Прошкин смотрел, пораженный ее видом: молодое, красивое, чуть-чуть смугловатое лицо и белые, нет, серые волосы! Даже брови поседели!

– Уходим! Уходим скорее! – взял на руки ребенка, помог подняться девушке и быстро, насколько позволяли его попутчики, направился по оврагу, подальше от этого страшного, ужасного места.

Приходилось нести малышку и волочь за собой спасенную девушку. Она идти не могла, часто спотыкалась, в любой момент готовая рухнуть на землю, держалась за руку Ивана, другой – прикрывала свою наготу.

– Быстрей, быстрей! – тревожным шепотом подгонял, торопил Прошкин, поминутно оглядываясь назад. – Они могут вернуться.

Солнце палило из-за спины, вдогонку, когда лейтенант со спутницами подошли к месту, где лог раздваивался: одно ответвление уходило дальше по прямой, а другое, помельче, с небольшим ручейком по самому дну – вправо, к колку, что резко выделялся на фоне огромного пшеничного поля.

Иван свернул вправо, углубляясь в сторону лесочка, что манил к себе, притягивал своей удаленностью от мрачного лога.

Они уже были на окраине колка, когда захныкала, заворочалась девочка. Прошкин отвернул покрывало, поправил соску с сухарями – она была пуста.

– Вот тебе раз! – улыбнулся, глядя на малышку. – А еще не хотела, капризуля.

Девушка подбежала, взглянула на ребенка и вдруг осунулась на землю рядом с Иваном, протянув к малышке руки.

– Хая, Хаечка! Не может быть, Хая!

Прошкин с недоумением смотрел на девушку, но на всякий случай отгородил рукой ребенка от нее.

– Но-но, потише, гражданочка! Какая еще Хая? Я ее нашел! Иди лучше к ручью, умойся, а то ребенка напугаешь!

– Это наш, наш ребеночек, наша девочка! – протягивала руки девушка. – Моя племянница Хаечка! Бася… овраг… бросила… – упала на землю, зарыдала, сотрясаясь от плача.

– Вот оно что! – Прошкин соединил все сегодняшние события в единое целое и теперь сидел, с удивлением взирая то на ребенка, то на ее тетю. – Вот оно что! Гражданка! Гражданочка, – потрогал за плечи. – Ты долго еще нагишом бегать будешь?

– Ой! – подскочила та с земли, сжалась, прикрывая себя руками. – А что ж мне делать?

– Сначала сходи к ручью, умойся, а я что-нибудь придумаю.

Девушка убежала, лейтенант разделся, снял с себя нижнее белье, надел на голое тело галифе и гимнастерку.

– Вот теперь порядок! – довольный своей изобретательностью, принялся готовить новую соску малышке.

Пеленки сохли на ближнем кусту, когда девушка стыдливо окликнула Ваню.

– Я помылась, а что дальше?

– Вот одежда, можешь одеваться, – указал на белье, что лежало рядом с ним.

– Отвернитесь, мне стыдно, или бросьте сюда.

– Ну, цирк! Два часа мелькала передо мной голой, а тут застеснялась. На, лови! Извини, что без стирки – прачечная отстала! – добавил, не оборачиваясь к девушке.

Гиля надела на себя солдатские кальсоны, рубашку, вышла из-за куста, с ожиданием уставилась на этого незнакомца.

– А дальше что? – в который раз спросила она, смущенно потупила взор, поддергивая длинные и широкие штаны, то и дело сползающие с ее фигуры.

– Вот же бабье племя! – то ли с восхищением, то ли осуждающе произнес парень. – Только что с того света спаслась, а уже боится показаться смешной! Плюнь на все! Сейчас что-то подтянем, что-то подкатаем, и будет хоть куда. А как тебе зовут?

– Гиля, меня зовут Гиля, – почему-то повторила девушка.

– А лет тебе сколько, Гиля? – спросил Прошкин, привыкая к этому новому имени.

– Девятнадцать. В мае исполнилось девятнадцать, – уточнила она.

– Девятнадцать? А меня зовут Иван, Ваня Прошкин, – говорить что-либо о цвете ее волос не стал, смутился вдруг.

– Подойди сюда, Гиля, – попросил девушку. – Надо подвязать веревочки снизу, штрипки называются, и на поясе веревочкой стянуть. А рубашка и так сойдет, только рукава подкатай чуть-чуть.

Заплакала Хая, и Гиля кинулась к ней, взяла на руки, прижала к себе и горько зарыдала, вспомнив вдруг, воскресив в памяти кошмары сегодняшнего дня.

Иван какое-то время молча наблюдал за ней, потом подошел, тронул за плечи, повернул лицом к себе.

– Вот сейчас еще поплачь маленько и успокойся, – не отводил взгляда от ее заплаканных глаз. – Нам думать надо, что дальше делать. И ребенка кормить надо, – со знанием дела закончил он.

Его голос, уверенный тон не дал ей еще больше терзать себя, заставил собраться, вспомнить, где находится и что отныне она ответственна за единственного близкого ей человечка на этой земле.

– На, дай ребенку, – Прошкин подал Гиле самодельную соску с последним сухарем. – Больше кормить нечем. И плакать не надо, напугаешь еще малышку.

– Хорошо. Не буду. Что это? – с недоверием смотрела на Ванькино изобретение. – Тряпку Хая не ест.

– Тогда дай ей грудь! – разозлился Прошкин. – Или приготовь ей кашку! Лучше на молочке! У меня ела, потому что другого нет, и в ближайшие часы вряд ли будет!

Гиля брезгливо взяла, долго смотрела на изжеванную тряпочку с размоченным сухарем, потом все же нерешительно поднесла ее ко рту малышки. К большому удивлению, та тут же присосалась, зачмокала, пытаясь ухватить ручками. Девушка отвела их, запеленала, подняла полные благодарности глаза на Ивана.

– А вы где этому научились?

– Жизнь и не такому научит, – лейтенант выбирал березку, с какой можно было посмотреть окрест. Мгновение назад до него долетело эхо выстрела. Или показалось? – Что ты «выкаешь» со мной, Гиля? Мы же почти ровесники, мне двадцать два года, скоро двадцать три. Разве это разница, чтобы на «вы»?

– Хорошо, – просто ответила та. – А что ты собираешься делать?

– Ты ничего не слышала минуту назад? Мне послышался выстрел. Хотел подняться повыше, осмотреться вокруг.

– И мне послышалось, но я не стала говорить, думала – показалось.

– Так больше не делай, – лейтенант замер – до них явственно долетели звуки выстрелов. – Обо всём, что покажется подозрительным, сразу же сообщай мне. Во, слышишь? Пулемет поливает. Оставайся здесь, я – на разведку.

– Нет, нет, только не это! – девушка кинулась к Прошкину, загородив ему дорогу. – Я боюсь, боюсь! – глаза округлились, губы задрожали, слезы потекли ручьем. – Не оставляй нас, я боюсь! Я не выдержу одна, сойду с ума! Мне страшно!

– Хорошо, хорошо, успокойся, – Ваня понял состояние девушки, взял за плечи, отвел в сторонку, посадил под березу. – Только не кричи. Видишь, ребенок спит. Я тебя никогда не брошу, не бойся. Садись, нам надо обсудить наши дела.

Девушка безропотно подчинилась, с надеждой смотрела на своего спасителя, не выпуская из рук спящую племянницу.

А день уже клонился к вечеру. Спала жара, на смену ей спешила ночная прохлада. Стихли выстрелы, на землю опускалась тишина. Только комары все никак не желали уйти на покой и все настырней и настырней звенели, норовили облепить любой участок тела.

Гиля веточкой отгоняла комаров и от Хаи, и от себя. Лейтенант сидел на траве, поджав ноги по-турецки, в очередной раз чистил винтовку.

– Сначала я расскажу немного про себя, потом ты про себя расскажешь. А то как-то неудобно – вроде вместе, а друг про друга ничего не известно.

Рассказывал долго, обстоятельно, еще и еще раз прокручивая в памяти все события, свидетелем и участником которых был; о людях, что попадались на его пути за этот короткий срок с начала войны. Про знамя полка умышленно не упомянул.

Гиля слушала, не спуская с рук ребенка, сама не знала, с чего начать разговор. Слишком свежи были воспоминания, спазм перехватывал горло, глаза наливались слезами. Прошкин прекрасно понимал это и потому не торопил.

Он смотрел на ее растрепанные длинные волосы, которые в сумерках стали приобретать пепельно-серый цвет, сливаясь с лицом хозяйки.

– А у тебя какие волосы были? – не выдержал, спросил Гилю. – Имею в виду цвет.

– Черные, конечно, – ответила девушка. – Ведь я еврейка, а у нас волосы как правило черные.

– Так это евреев расстреливали? – до лейтенанта вдруг дошло, что когда он видел колонну людей, то военных среди них не было. – А за что? Воевали против немцев? Оказали сопротивление?

– Не знаю. Наверное, потому что евреи.

– Дикость какая-то. Так не бывает. Я понимаю, когда военные, с оружием в руках. Но чтобы вот так? Дикость, – повторил еще раз, и надолго замолчал. – Даже с пленными нельзя так поступать, они же безоружные.

– Законы пишутся для нормальных людей, а это – звери, хуже зверей, – девушка снова заплакала, уткнув лицо в покрывальце на ребенке.

– Извини, давай об этом пока не будем. Надо думать, что делать дальше, как быть сейчас. Я так понимаю, что девчонкой займешься ты, а мне надо на ту сторону фронта к своим. Я – офицер, и мое место должно быть на фронте. Ты где останешься? Здесь? Или пойдешь куда-то?

– Ты хочешь нас бросить? – Гиля настороженно смотрела на Ивана.

– Если я правильно поняла, ты уходишь от нас?

– Да, час, другой побуду с вами, и – вперед! – взмахнул рукой куда-то в сторону. – Больше меня здесь ничего не держит. Самая большая проблема была с девочкой, но она удивительным образом разрешилась, – довольная улыбка коснулась губ Ивана.

– А как же мы? – до этого мгновения она еще не думала ни о своём будущем, ни о племяннице. И вдруг этот вопрос встал перед девушкой непреодолимой преградой. То, что она не останется в местечке, это даже не обсуждается. Она боится представить, что ей придется вернуться домой. Кто ее там ждет? И что ее ждет в родном доме? – Ваня, а как же мы? – жалобно спросила Гиля, с ужасом представляя картину, что она останется в ночь рядом с оврагом одна с Хаей на руках. – Не бросай нас, я тебя умоляю, – встала вдруг на колени и поползла к лейтенанту. – Нет, нет, я здесь никогда не останусь! Лучше сразу убей нас, застрели, только не это!

Лейтенант замешкался, не торопился с ответом, только усадил девушку рядом, приобнял за плечи. Заговорил тихо, боясь нарушить тишину ночи или разбудить ребенка.

– То, что мне надо за линию фронта к своим, ясно как божий день. И я дойду туда, чего бы это не стоило. Но вот что делать с тобой, с вами – я не знаю. По крайней мере, я не вижу вас рядом с собой. Подожди, не перебивай, – видя, что Гиля пытается вставить слово, остановил ее. – Ты сама подумай – несколько сот километров по лесам, болотам, без пищи, в любую погоду. Ладно, я солдат, и мне положено терпеть, а ребенок? Ты о нем подумала?

– Нет, это ты о нас подумай! – вдруг резко, зло произнесла Гиля, не до конца дослушав лейтенанта. – Мы идем с тобой. Откажешься, бросишь, я сама пойду, одна, но только никогда не останусь здесь. Пусть мы погибнем в пути, только не вот так, как убивали нас сегодня! – плечи затряслись, задергались. – Такого больше не переживу.

Она плакала, прижимаясь к плечу лейтенанта. Ему было искренне жаль ее, ребенка, но он понимал, что идти с ними вместе – верх безрассудства: и сам не дойдешь, и их погубишь. В то же время не находил веских убедительных слов, чтобы отговорить девчонку.

– Сначала вы не защитили нас от этих извергов, зверей в форме немецких солдат, – отстранилась от Ивана, устремив взгляд куда-то в темноту, заговорила снова все тем же резким, злым голосом. – Оставили нас, беззащитных, на растерзание этим нелюдям, чтобы нас убивали, издевались над нами.

– Знаешь, это… – Иван заерзал, занервничал от таких слов, готовый ответить, осадить девчонку, поставить на место, но слова застряли где-то в горле.

– А ты послушай, послушай, защитничек! Думаешь, мне легко говорить такие слова? Армия не смогла, не защитила нас, а мы на нее надеялись. Вас для этих целей держали, обучали, кормили и поили. Может быть, ты найдешь веские причины этому, но нам-то от этого не легче. Это не тебя, а меня, моих родных сегодня убивали, глумились над нами. Это не ты, а я вернулась с того света! И сегодня ты бросаешь нас опять, оставляешь один на один с нашими бедами, с нашим горем, с извергами в человеческом облике. Ну что ж, солдат, иди, предавай в очередной раз, нам уже не привыкать к этому. Но помни – я сильная! Пойду одна, только вряд ли таким как ты станет стыдно.

– Ты… это… говори, да не заговаривайся, – Прошкин подскочил, забегал по поляне. Негодование, злость, обида – все смешалось в его сознании, искало выход. Хотелось закричать, доказать этой пигалице, что все не так, совершенно не так. Просто… просто… А слов не было. Он понимал своим умом, что в чём-то девчонка права, только стыдно в этом признаться, что на самом деле не смогли защитить, поддались врагу, оказались слабее. А ведь на них, на армию, надеялась вся страна. И что оказалось? – Я тоже вчера вернулся с того света, так что ты зря так на меня, – лейтенант поостыл, успокоился, опять сел рядом с девушкой. – У тебя есть своя правда, но и у меня она тоже есть. Не все так просто, как кажется. Выходит, мы с тобой как проводники с того света – побывали там, чтобы лучше оценить этот мир.

– Я уже вижу, как ты его оцениваешь. Бежишь спасать свою шкуру.

– Ты безжалостная, Гиля, – примирительно сказал Ваня. – Нельзя же так.

– А так, как ты, можно? Ты же знаешь, что нам, евреям, жизни под немцами не будет. Если взялись уничтожать в самом начале, то уничтожат, рано или поздно, но уничтожат. И бросаешь нас. Как это понимать?

– Ладно, собирайся и пошли, – Прошкин решительно поднялся, помог встать девушке. – Пока ночь, надо идти. Думай, чем кормить ребенка.

– А я не знаю, – только теперь до нее стало доходить, что ребенка надо будет кормить, и кормить нормальной пищей. А где ее взять?

– Не знаю, Ваня, – уже жалобно добавила Гиля, сменив гнев на тон просительный, жалкий, беззащитный.

– Надо искать деревушку, а там видно будет, – предложил Иван, заметив разительные перемены в голосе. – Будем просить у местных жителей. Вот только где найти такую деревеньку? Жаль, карты нет.

– За мостом через речку Басенку справа у кромки леса стоят несколько домов. Это Находкин хутор. Мама часто выезжала туда к больным детишкам. Она у меня детский врач, – добавила как о живой. – Может, туда?

– Находкин, говоришь? Значит, идем к нему. Надеюсь, для нас он тоже станет находкой.

На мост не пошли, а долго ходили вдоль речки, искали брод. Наконец, прямо напротив хутора, Прошкин шагнул в реку и провалился в грязь почти по пояс – берег был очень вязким, и еще не известно, какое будет дно. Пришлось углубляться в лес, только там нашлось более-менее подходящее местечко, где они и перешли на другую сторону.

Несколько раз ребенок просыпался, начинал плакать. Гиля волновалась, прижимала Хаю к груди, давала ей уже пустую тряпочку. На какое-то время девочка затихала, и снова начинала хныкать, ворочаться.

– Оставайся здесь, – лейтенант повернулся к Гиле, прошептал: – Старайся, чтобы ребенок не плакал. А я дальше попробую один.

На востоке зарождался новый день, а здесь, в лесу, пока царила тьма. Девушка еще и еще раз возвращалась к разговору с лейтенантом и снова соглашалась с собой. Вины перед ним не чувствовала. Видите ли, бежать он собрался. Так и за Урал добежать можно. А кто защитит мирных жителей? Все правильно, это Ване должно быть стыдно за себя, за всю армию. Такие песни пели, на чужой территории готовы были шапками всех врагов закидать. А как дела коснулось, пшик получился. Столько городов сдали, где сейчас армия – никто не знает. Только толпы пленных красноармейцев почти каждый день вели через местечко. Жители выбегали, бросали им хлеб. Жалко все-таки – свои же. Почти всех знакомых ей евреев расстреляли. А за что? При воспоминании об этом опять сжало все внутри, комок встал в горле, хотелось проснуться и ощутить, что это был сон, кошмарный, страшный, но – сон.

Лейтенанта все не было. Гиля напрягала слух, стараясь уловить хоть какое-то движение, звуки. Вот запоздало пропел петух, залаяла собачонка, заскрипел ворот на колодце, загремела цепь. И вдруг ее охватил страх, ужас, схожий с тем, который был там, в могиле, когда она лежала, засыпанная землей среди трупов, а может еще больший. Там она была одна и боялась только за себя. А здесь у нее есть Хая – единственный человечек на этой земле, который связывает ее с той счастливой довоенной жизнью. Родней и ближе этой крохи у нее нет. А если Иван их бросил? Попросил ждать, а сам убежал? Обманул?

Девушка поднялась, крепко прижала к себе ребенка, заметалась, забегала по полянке. Смятение, страх, вот-вот готовые перерасти в панику, все это отразилось на ее лице. Она все еще с надеждой всматривалась в ту сторону, где скрылся за кустарниками Прошкин, но крик отчаяния готов был сорваться с уст в любую минуту.

– Нет, нет, только не это, он не такой! – успокаивала сама себя и пыталась верить в это, хотела верить. Слишком многое она перенесла, выдержала, а вот эту измену вряд ли выдержит, не переживет. – Он не бросит нас, да, Хаечка, не бросит, – исступленно шептала спящему ребенку, больше успокаивая себя, чем кого-либо другого. – Он не такой.

– Ты чего бегаешь? Что случилось? – откуда вынырнул лейтенант, Гиля не заметила.

– Ваня, Ванечка! Не бросай нас! – кинулась ему на шею. – Я не вынесу одна, Ваня!

– Что с тобой? – Прошкин не сразу понял причину, но когда до него дошло, что девчонка боится остаться одна, испугалась, будто он сбежал от них, вдруг рассмеялся, обхватив ее за плечи.

– А ты, оказывается, трусиха! Хотя недавно укоряла меня, – прижал к себе, поцеловал в заплаканные глаза, щеки, стал успокаивать, и только сейчас вдруг понял, как дороги стали ему вот эти два человека, что волею судьбы встретились на его пути. – Как ты могла такое подумать, девочка моя? Да роднее вас у меня сейчас никого нет. Не волнуйся, хорошая моя.

И она поверила ему, с благодарностью прижалась всем телом, бережно держала между ними маленькую Хаю.

– Пошли, нас ждут. Я договорился с хозяевами, обещали кое-какую одежду и молочка для ребенка.

Они уже позавтракали, Гиля с хозяйкой искупали Хаю, та поела и сейчас лежала на кровати голенькая. Хозяйка, женщина лет сорока, делилась местными новостями, Прошкин сидел у окна, смотрел на улицу. Шматок сала, завернутый в тряпку, бутылка молока с бумажной пробкой, каравай хлеба и кулек сухарей уже сложил в вещевой мешок, поставил у ног. Винтовка стояла рядом у стены.

Лейтенант обратил внимание, что хозяин не вступал в разговоры, ходил по дому насупившись, молча позавтракал, зашел за перегородку, откуда появился с мальчишкой лет пятнадцати.

– Ты куда его в такую рань поднял, отец? – хозяйка встала, вышла вслед своим мужикам.

Что ответил хозяин, Иван не слышал, только увидел, как подтолкнул мужчина сына на велосипеде и что-то прокричал вдогонку. Хозяйка в дом больше не вернулась, а ушла куда-то в сторону огорода, закрывая лицо руками.

– Быстро одевай ребенка, уходим! – Ваня подгонял ничего не понимающую Гилю. – Быстро, быстро! Потом все объясню.

Кое-как завернули Хаю, через минуту они уже бежали в сторону леса. На девушке было надето темное длинное платье, что дала хозяйка, на ногах – истоптанные туфли, которые болтались, шлепали по пяткам, готовые вот-вот свалиться с ног.

Забежав в лес, откуда уже не были видны хуторские дома, лейтенант круто изменил направление, пошел в сторону за велосипедистом. Шли шагом вдоль дороги, скрываясь за кустами.

– Что случилось, Ваня? – Гиля с тревогой смотрела на Прошкина, ожидая ответа.

– Сейчас все увидишь, если я правильно понял.

Они стояли на опушке, перед ними раскинулось огромное поле ржи, на том краю поля виднелись дома какой-то деревни.

– За мной! – лейтенант нагнулся, спрятался во ржи, увлекая за собой Гилю с ребенком. – Старайся идти след в след. И не высовывайся.

Успели отойти на достаточное расстояние, как со стороны деревни сначала донеслось мотоциклетное таканье, а потом и гул машин нарушил тишину летнего утра.

Два немецких мотоцикла и две крытые брезентом машины на большой скорости проследовали к хутору. Сразу за полем ржи перед кустами машины остановились, на землю высыпали солдаты, растянулись цепью, пошли в сторону хутора.

– Кто бы мог подумать? – Гиля дрожала, прижималась к Ивану. – А такими гостеприимными показались. – Молодец ты у нас, Прошкин!

– Следи за девочкой. Смотри, чтобы только не заплакала, – наставлял лейтенант.

– Она помылась, хорошо покушала, нагулялась, сейчас будет спать, – успокоила его девушка. – Да она уже спит.

– Вот и хорошо. Будем пока отдыхать здесь и сами, – опустившись на колени, Иван поудобнее устраивался на примятой ржи, положив поближе к себе винтовку.

Шум вражеских машин затих, поглощенный лесом, яркое июльское солнце вставало всё выше и выше, летний зной сильней окутывал беглецов посреди ржаного поля. Ни о каком возвращении в спасительный лес в течение дня не могло быть и речи.

Ни дуновения ветерка, ни единой тучки на небе, что могла бы хоть на время закрыть собой такое жаркое и безжалостное для них солнце или принести хоть какую-то прохладу.

Нарвав руками ржи, Прошкин связал два небольших снопа, соорудил что-то наподобие шалаша для ребенка. Сами остались под палящим солнцем.

– Откуда у тебя такие навыки, Ваня? – Гиля с удивлением наблюдала, как лейтенант мастерски сделал снопы, перевязав их перевяслом. – Вас что, в училище учили этому?

– Скажешь тоже, – Иван, стоя на коленях согнувшись, снимал с себя гимнастерку. – Мама научила ещё в детстве.

– Неужели у вас в Барнауле растёт рожь? – с недоумением спросила девушка.

– А, вот ты о чём, – лейтенант только сейчас понял вопрос и то удивление, что отразилось на лице Гили. – Мы в Барнаул переехали, когда мне было уже пятнадцать лет. А до этого жили в предгорьях Алтая в Горной Шории, это на стыке Алтайских гор и Саян.

– Ой, как интересно! – девушка даже забыла, где она находится и что привело её на это ржаное поле, уставилась на парня удивленными, большими, чуть навыкате глазами. – Расскажи, Ванечка.