Текст книги "Вишенки в огне"

Виктор Бычков
Вишенки в огне

Светлой памяти мамы моей Бычковой Ольги Григорьевны, познавшей войну не понаслышке, посвящаю…

Глава первая

Первая бомба упала рядом с палаточным городком. Младшего сержанта Кольцова взрывной волной сбросило с дощатого настила, что использовался в качестве койки. Палатка вспыхнула огнём и тут же упала на голову. Кузьма заметался, задыхаясь. Очередная бомба взорвалась где-то у танкового парка, сорвала объятое пламенем полотнище, сдвинула немного в сторону, открыв доступ к свежему воздуху. Однако за это короткое мгновение успела обжечь огнём лицо, руки, подпалить исподнее белье на нём.

– А – а – а – а! – дико заорал от боли.

Вскочил и снова упал, закрутился, заскользил по прохладной утренней, влажной от росы почве, пытаясь сбить, погасить тлеющее бельё, унять, снять, затоптать и растереть о землю неимоверную боль от ожогов.

То ли и вправду удалось, то ли последующие бомбовые удары, вой заходящих на цель бомбардировщиков сняли боль физическую, заменив её страхом, ужасом, которые на некоторое время парализовали и сознание, и тело. Но замешательство длилось недолго, и младший сержант остановился вдруг, замер, уставился на объятый пламенем парк боевой техники.

Огромные клубы чёрного дыма от горящих машин рвались вверх, закрыли небосвод, страшной, тёмной тенью окутали танковый полигон, стлались по – над землёй, смещались куда-то за лес, навстречу встающему солнцу. Самолётный рёв бил по нервам, заставлял дрожать все внутренности противной дрожью, пытался парализовать волю, вызывал панику. Командир танкового экипажа младший сержант Кольцов еле-еле, из последних сил сдерживал себя, чтобы не поддаться ей, не запаниковать, не броситься, очертя голову, куда глаза глядят, хотя в первое мгновение такое желание было.

Только вчера они в составе роты прибыли на этот полигон, сменили курсантов другого подразделения, и вдруг такое…

Кузьма крутил головой, вращал расширенными от страха глазами, пытаясь увидеть сослуживцев: инстинкт солдата уже звал к товарищам, к оружию. Дикий, животный страх человека за собственную жизнь постепенно силой воли оттеснялся на второй план, уступая место осознанию себя мужчиной, солдатом, бойцом, командиром. Воинский устав обязывал к активному действию, к защите, к обороне, к отражению атаки противника. И он взял верх, победил.

Обожжёнными руками нащупал обмундирование, в спешке натянул на себя, сунул босые ноги в ботинки, обмотки даже не стал наматывать, затолкал в карман.

Рядом копошился, матерясь, стрелок-радист Павлик Назаров. Механик-водитель Андрей Суздалыдев уже стоял одетым, поминутно приседая при каждом новом взрыве.

– Братцы, это война! Так учения не проводят, клянусь!

Наводчик Федор Кирюшин, которого в экипаже все называли Кирюшей, сидел на земле в исподнем белье, смотрел безумными глазами на происходящее, вжав голову в плечи, обхватив её руками.

– Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй!

– В машину! В машину согласно боевому расчёту! – Кузьма уже оделся, был готов бежать в горящий танковый парк к танку КВ-1, но задерживал наводчик, который продолжал в растерянности и страхе твердить, как заведённый:

– Господи! Господи! Конец света! Спаси и помилуй, Господи!

– В машину! К маши-и – не – е! Креста душу мать! К машине! – ухватил подчинённого за шиворот, с силой оторвал от земли. – Вперёд, к машине!

И уже стрелку-радисту:

– Назаров! Заряжающего Ивлева Володьку разыщи и с ним в парк! Он дневалил у грибка.

Однако Кирюшин снова мешком осел на землю, не уставая повторять:

– Господи! Спаси и помилуй мя, грешного, Господи!

– Твою гробину мать! – опять заматерился Кольцов. – Встать! К машине! Убью, сволочь! – но, видя, что и это не помогает, позвал на помощь Андрея. – Суздальцев! Помоги!

Механик-водитель тут же подбежал к командиру и сразу всё понял.

Не раздумывая, с ходу залепил оплеуху наводчику, подхватил того под руку, стал поднимать с земли.

– Клин клином, командир, клин клином! Это от страха, это пройдёт, – успел упредить очевидный недоуменный вопрос командира. – Кирюша, Кирюшка, вперёд, вперёд, браток!

И правда, Кирюшин как очнулся вдруг, ожил, смятение и растерянность на лице сменились осмысленным выражением: вскочил, скомкал обмундирование, прижал к груди, кинулся за товарищами в исподнем белье. В последний момент вспомнил о ботинках, вернулся обратно, подхватил с земли, бросился вдогонку.

Уже на выходе из палаточного городка, у грибка, где должен находиться дневальный, наткнулись на стрелка-радиста Павла Назарова. Стоя на коленях, тот тормошил лежащего на отсыпанной речным песком дорожке заряжающего из их экипажа Володьку Ивлева.

– Команди-и – ир, Кузьма-а – а, ребята-а – а, – дрожащим голосом произнёс Павлик. – Командир, Вовка, Вовка-то мёртв, команди-и – ир. Как это? За что-о – о, командир?

Мокрые глаза стрелка-радиста, в которых отражались всполохи пожара, смотрели на Кольцова снизу, искали ответ не только на смерть товарища, но и на весь тот ужас, что творился, происходил вокруг. Рядом лежало тело рядового Ивлева с размозжённой осколком бомбы головой.

– Встать! К машине! – рявкнул командир танка.

В Кузьме сейчас уже сидел и всецело руководил им младший сержант, младший командир Красной армии, в задачу которого входило вывести свой танк из – под обстрела из горящего парка в район сосредоточения, куда обязан прибыть по боевому расчёту на случай тревоги. А собственная боль, жалость по погибшему товарищу – это потом, потом, когда утихнет бой, а сейчас – вперёд, к машине!

– Вперёд, Паша, вперед, это потом, потом плакать будем!

Парк горел, горели топливозаправщики, легкие танки Т-28, которые использовались в качестве учебных машин, танкетки, несколько тяжёлых танков тоже извергали в небо тёмные клубы дыма, изредка выплёскивая из металлического чрева яркие языки пламени, сдобренные чёрной копотью.

Их КВ-1 под номером 12 стоял в первом ряду, в углу целым и невредимым. Несколько танков уже выходили из парка, удалялись в сторону леса, выстраивались у его кромки в походную колонну, сливаясь в предрассветных сумерках с зарослями. Чуть в отдалении группировались уцелевшие топливные заправщики.

Во главе колонны стоял танк командира роты капитана Паршина. Сам ротный бегал в горящем парке, подгонял, торопил подчинённых. Ему помогали командиры танковых взводов.

Оставшиеся роты танкового батальона должны были сегодня прийти своим ходом на полигон, но, по всем данным, их прибытие было под сомнением.

А самолёты улетели и на земле установилась относительная тишина. Лишь гул и треск пламени зловеще вклинивался в рокот танковых моторов.

– Рассредоточиться! Технику замаскировать! Командирам экипажей и взводов – ко мне! – по рации Кузьма получил команду от командира роты и сейчас стоял в люке, выбирал визуально место у кромки леса, куда уже пятились остальные уцелевшие танки подразделения, руководил механиком-водителем.

– Правее, правее, Андрей. Вот так, хорошо, глуши мотор. Замаскировать машину!

Командиры собрались на небольшой полянке у опушки под сенью молодых дубов, стояли, нервно курили, ждали ротного. Сам Паршин, наклонившись к люку механика-водителя командирского танка, разговаривал с кем-то по рации, от нетерпения пританцовывая, хлопая рукой по металлу. Рядом с ним, переминаясь с ноги на ногу, топтался политрук роты Замятин.

– Твою гробину мать! – капитан сорвал с головы шлемофон, направился к подчиненным. – Довоевались, грёба душу мать твою! Дождались, доигрались в кошки-мышки! Самих себя объегорили, твою мать! Во – о – о, молодцы! Приходи и бери голыми руками.

– Командир! Товарищ капитан! – политрук забежал наперед, расставил руки, преградил дорогу Паршину. – Здесь подчиненные, младшие по званию! Не забывайтесь, держите себя в руках! Вы же офицер! Вы же коммунист!

– Какой держите, комиссар, какой держите?! Уже додержались, дальше некуда! Доминдальничались, гробину мать!

– Ещё ничего не ясно, а вы уже…

– Что уже? Говори, чего замолчал?

– Паникуете, товарищ капитан. Может, это ещё и не война, а провокация, а вы уже сеете панику среди подчинённых, вот так-то вот! А офицеру это не к лицу, тем более – члену партии. Я не позволю! Я обязан доложить по инстанции!

– Что-о, что ты сказал? – побледневший вдруг капитан резко ухватил за грудки политрука, притянул к себе, почти оторвал от земли. – Я? Паникую? Ты хорошо подумал, прежде чем сказать такое? – и так же резко оттолкнул от себя Замятина. – Тебе-то откуда знать, что к лицу мне? Врать офицеру не к лицу, понял, мальчишка?! Ты посмотри вокруг: какая это провокация? Горит наша техника, гибнут наши люди – это что, по – твоему, провокация? Это – страшнее, так страшно, что нам и не снилось. Ад раем покажется, твою мать, так страшно будет. Война это, грёба душу мать! А подчинённые? Что должны видеть и понимать подчинённые? Мне с ними вот здесь, вот сейчас идти в бой, понял, бумажная твоя душа?! Они уже гибнут, а что ещё будет – я даже предсказать не могу. Тут сам Господь Бог не предскажет, не то, что я – простой смертный. Что я скрывать от подчинённых должен?

Что врать им, что обманывать их и себя? Чего обманывать людей, которые через мгновение будут смотреть и уже смотрят смерти в глаза?! Я говорю правду! А она страшная, горькая, но она – правда! Война это, вой-на – а! А мы не готовы, комиссар. Разве это не так? Так, и не спорь, – Паршин вроде как немного успокоился, взял себя в руки. – А сейчас беги, сверь по списку личный состав роты и составь рапорт о потерях. Учить меня он будет, мальчишка… И докладывать вы можете… умеете… это я знаю, – произнёс это уже быстрее для себя, чем для подчинённых, которые стояли молча, смотрели и слушали перебранку капитана и политрука, нервно теребили в руках шлемы.

Командиры взводов и командиры танковых экипажей выстроились в шеренгу, ждали указаний командира роты.

Кузьма только теперь начал полностью осознавать ту страшную трагедию, что разворачивалась на его глазах. Это – война! До этого момента действовал автоматически, выполнял свои обязанности благодаря вбитым, приобретённым во время службы на тренировках, занятиях навыкам. А вот здесь, в строю на опушке леса приходило осмысление, осознание. Прочувствовал всей душой, всем сердцем, умом своим понял и осознал – это война…

С первого дня его пребывания в армии об этом говорили, готовились к ней, но делалось как-то через силу, а в голос, открыто не называли, как будто стеснялись или боялись вспугнуть. Даже в курилках, в доверительных беседах с сослуживцами старались обходить эту тему. Понимали, что будет, рано или поздно, но им придётся воевать, однако в голос, в открытую сказать – ни – ни! И вот она пришла, свалилась на головы немецкими бомбардировщиками в буквальном смысле слова совершенно неожиданно. Об этом как раз и говорил командир роты капитан Паршин Николай Николаевич.

– Война, товарищи офицеры и сержанты. Вой-на – а – а! Только что был на связи с командиром батальона майором Коноваловым. И поведал он мне страшную новость: фашисты на рассвете прорвали нашу границу на всей её протяжённости, идут в глубь страны; наш танковый батальон на марше полностью выведен из строя немецкой авиацией. А те машины, что уцелели, стоят без топлива: заправщики разбиты, сожжены; боекомплект, что доставляли тыловики вместе с танковой колонной, взлетел на воздух. Всё! Конец! Был танковый батальон да весь вышел. Остались лишь металлические коробки, не способные ни стрелять, ни ехать. Утюги остались, а не боевая техника. Груда совершенно никому ненужного металла. Вот так, скрывать мне от вас нечего, товарищи командиры. Личный состав батальона, который уцелел во время утренней бомбёжки, по словам комбата, будет выходить пешим строем на исходный рубеж – деревня Мишино. Там и встретимся.

И замолчал, стоял, низко опустив голову. Потом вдруг вздрогнул, как очнулся, обвёл подчинённых с холодным блеском глазами, снова заговорил.

– Комбат сказал, что одна машина с боеприпасами вроде прорвалась из – под бомбёжки, ушла в нашу сторону. А там снаряды для КВ и патроны для танковых пулемётов. У нас, стыдно сказать, ни единого патрона, ни единого снаряда. Даже личного оружия нет. С чем идти на врага? Со всей танковой роты осталось шесть танков КВ да одна танкетка. Всё! Всё-о – о – о! Два топливозаправщика целы, а что толку, если они пусты как барабаны? И в танковых топливных баках соляры с гулькин нос, вот и воюй, сучий потрох, как хочешь.

Паршин на мгновение прервался, прислушался к июньскому утру: тихо. Лишь слышны были команды политрука роты где-то в районе танкового парка, да засвистела какая-то пичужка здесь, на опушке молодой дубравы. Подчинённые застыли, смотрели на стоящего перед ними ротного, ждали.

– Но, товарищи, это не повод отчаиваться. Мы с вами призваны защищать Родину, и мы её будем защищать! Чего бы это не стоило! У нас ещё остаётся время для манёвра и возможность для действий. В любом случае сорок три тонны железа вряд ли выдержит какая-либо гитлеровская техника, о личном составе врага я уже не говорю. А топливо мы достанем, обязаны достать. А уж тогда-а, держись, сучий враг! Мы ещё повоюем!

При этих словах подчинённые как будто ожили, зашевелились, обречённость в глазах сменилась надеждой.

– Мой заместитель лейтенант Шкодин! – обратился к стоящему на левом фланге молодому офицеру в общевойсковой форме. – Тебе необходимо из оставшихся без машин людей сформировать резерв командира роты. Будете находиться всегда рядом со мной, чтобы в любой момент могли выполнить то или иное задание, что будет диктовать обстановка. Сам и возглавишь, Сергей Сергеевич, понятно?

– Так точно, товарищ капитан. Разрешите вопрос.

– Да, слушаю.

– Простите, а оружие? Где взять оружие? Если придётся воевать, то как быть, как воевать без оружия? Где взять, где вооружиться?

– В бою, лейтенант, в бою вооружаться будем! Или тебя не учили в училище? Руками голыми для начала душить будешь, зубами грызть. Понятно, лейтенант? Умеешь? Вот там и оружие достанешь, если сумеешь врага задушить. Другим способом он тебе винтовку не отдаст. И я других способов не знаю в данный момент, не могу тебе подсказать при всём желании.

– Учили, товарищ командир, но этому не учили.

– Ну и грош цена такой учёбе. Сейчас война переучивать будет, да так, что будь готов к страшной науке, все будьте готовы. Оценка одна в этой школе – жизнь! Никто никому разжёвывать ничего не станет, а будем драться, и учиться драться будем заодно. Ясно? Сейчас нас противник учить будет, жестоко учить будет, кровью умываться будем от науки той. Но, ничего-о! Русский над прусаком всегда верх брал, даст Бог, и на этот раз умоем немчуру их же кровушкой, отучим воевать бесовское племя.

Подчинённые жадно ловили каждое слово, каждый жест командира, слушали, крепко стиснув зубы и сжав кулаки.

– В любом случае мы обязаны выдвинуться на исходный рубеж по прикрытию шоссе Гродно – Минск в районе деревни Мишино. Это – наш рубеж обороны. Даже если из нашего подразделения останется один танк, один человек, мы обязаны, я повторяю, обязаны выдвинуться туда, ползком доползти, но остановить продвижение противника на нашем рубеже. За нас это никто не сделает, только мы! На нас надеются в штабах, надеется вся страна. Подводить мы не имеем права.

На поиск автомашины с боеприпасами отправили экипаж младшего сержанта Кольцова. С ними вместе выдвинулись и уцелевшие два топливозаправщика в надежде на заправку в ближайшей нефтебазе районного городка, что расположился в десяти километрах от танкового полигона.

Место погибшего заряжающего Володьки Ивлева занял Агафон Куцый из экипажа саженного КВ-1 с бортовым номером девять.

– Вот же Бог дал имя и фамилию, – не преминул заметить друг погибшего Павлик Назаров. – Хорошие люди гибнут, а Афоньки Куцые живут.

– Ты, это, парень, попридержи язык-то, – не стал отмалчиваться новичок. – Я не посмотрю, что ты из другого экипажа. Так по сопатке настучу, что мало не покажется. А пуля – она не станет выбирать, Куцый я или ты языкастый и безмозглый.

Чуть выше среднего роста, коренастый, белобрысый, с длинными руками, широкими рабочими ладонями-лопатами, своим внешним видом он и на самом деле вызывал уважение пышущей, явно выраженной силой.

– В бою посмотрим, кто из нас кто, – насупившись, солдат стоял перед новыми товарищами, с вызовом, смело глядя им в глаза. – Я, может, тоже не в особом восторге от тебя, однако, молчу. А Вовку и я знал хорошо. Так что…

– Ладно, – примирительно заметил Кузьма. – Дело покажет, кто из нас кто. А сейчас в машину, по местам!

Кольцов сидел на краю люка, свесив ноги, внимательно всматривался на дорогу, что вела к районному центру. Если тыловики и будут ехать на полигон, то другого пути, другой дороги, кроме этой, для них нет. Позади, поднимая облако пыли, катились два пустых топливозаправщика. С ними тоже ещё морока: помимо поиска машины, надо было, кровь из носа, найти дизельное топливо для танков. Без топлива ротный приказал не возвращаться.

– Ты, Кузьма Данилович, в этом деле дока. Прощупай нефтебазу, я знаю, она там у них была, это информация точная. Мы оттуда должны были заправляться. Найдёшь, я на тебя надеюсь. Они обязаны снабжать нас топливом на полигоне. Сам понимаешь, без него мы ничто. Но и два танка отправлять на поиск – лишняя трата топлива. Понимать должен. Если вдруг заартачится кто, так от моего имени потребуй. Мол, военное время, то да сё…

С первого дня пребывания в Красной армии к Кузьме обращались чаще всего по имени-отчеству, изредка – по званию. Сам Кольцов относился и относится к этому спокойно, как к должному. Всё-таки, и кандидат в члены ВКП (б), и бригадир тракторной бригады в колхозе до службы – это всё же что-то да значит. И здесь, в танковой роте, он пользовался непререкаемым авторитетом среди сослуживцев. Притом, не только в кругу солдат, сержантов, но и среди офицеров. Не по годам рассудительный, спокойный, грамотный в своём деле специалист, успевший до призыва в армию окончить пять классов в Слободской школе, притягивал внимание сослуживцев, вызывал уважительное отношение к себе.

Вот и сейчас ему доверили очень ответственное задание: разыскать машину с вооружением, что, по всем данным, всё же прорвалась к ним, и добыть топливо для танков. А где и как искать, если в этой местности Кузьма впервые в жизни? То, что командир роты показал на карте – это одно, а в жизни, на местности – другое. На командирской карте не указано, что районный центр уже в огне: чёрные, густые клубы дыма стоят над населенным пунктом, достигают своими космами и сюда, в поле, где остановился танк младшего сержанта Кольцова. А решения ему принимать и незамедлительно, время не ждёт. Ещё неизвестно, где сейчас проходит линия фронта, и такая бездействующая войсковая единица как танковая рота – что может быть преступней в военное время? Это понимал Кузьма слишком хорошо.

– Павел! Назаров! – младший сержант принял решение, и сейчас доводил до подчиненных. – Остаёшься за старшего, будь всегда на связи. Обнаружить, найти машину с боеприпасами любой ценой и ждать нас вот на этом месте.

Кузьма на мгновение задумался, выбирая себе в напарники кого-то из экипажа. Выбор пал на новичка.

– Я с Агафоном на топливозаправщиках едем искать солярку.

Танк, взревев, направился и дальше по грунтовой дороге, что вела вокруг районного центра куда-то мимо леса навстречу войне.

Водитель машины в засаленной, некогда синей технической форме, и сам такой же вымазанный, скалил в улыбке ослепительно белые зубы на фоне грязного лица, излучал такой оптимизм и жизнелюбие, что Кузьма только диву давался.

– Ты чему радуешься, браток? – не утерпел, спросил Кольцов. – Оглянись: вокруг война, горе, а ты… Погибшие товарищи, тут не до смеха.

– А плакать зачем? – вдруг став серьёзным, строгим, задал встречный вопрос солдат. – Иль, командир, ты меня за дурака принимаешь?

– Я бы так не сказал, однако… вроде и смех не к месту.

– А вот это ты зря, товарищ младший сержант. Я, может, переживаю не меньше других, если не больше, да только вида не кажу, понятно тебе? Да, война; да гибнут товарищи; да, беда над нами всеми, над страной. Скажу больше: не далее как часа три назад я похоронил своего дружка Ваську Потапова, он дневалил по парку, когда самолёты налетели. Так вот он не плакал, не страдал, не переживал, а выводил танки да машины из – под обстрела, пока вы все дрыхли. И вот этот топливозаправщик, на котором мы с тобой едем, он тоже вывел, спас. И умирал на моих руках с улыбкой, и меня просил не плакать, а бить, бить их, сволочей, фашистов этих, и не показывать им свой страх. Говорил, что с улыбкой и помирать легше, а он-то знал, что и как говорить в тот момент.

Водитель с силой ударил рукой по рулю, и вдруг снова улыбнулся.

– Это же мой сосед, Васька-то, мы с ним с одной деревни на Алтае, с детства всегда рядом, всегда вместе. И тут война… и тут Васёк…

– лицо солдата резко исказила гримаса боли, заскрежетал зубами, замотал головой, и глаза мгновенно повлажнели. – Он просил не плакать, и я не буду, не буду! Я их рвать зубами на куски стану, немчуру эту проклятую! Улыбаться буду и рвать, рва-а – ать! За себя рвать буду и за Васька, понятно тебе?!

И уже плакал, плакал навзрыд, не стесняясь бегущих по щекам слёз, успевая вытирать грязным рукавом и без того грязное лицо.

Кузьма сидел рядом, молчал, не успокаивал, ничего не говорил, понимая, что солдат, по сути, мальчишка; что у человека наступил нервный срыв, и ему надо дать возможность выплеснуть накопившиеся эмоции, и он обязательно успокоится.

Ему, младшему сержанту Кольцову, тоже было не до смеха, тоже хотелось завыть, заплакать, заорать, наконец, чтобы выплакать, выкричать всю ту боль, что скопилась в груди, на сердце, в душе. Однако служебное положение, командирская должность не позволяли расслабляться, запустить в душу жалость, поддаваться эмоциям, доступным, прощаемым подчинённым. Им можно, но только не ему! Его этому учили, и наука та не прошла даром. Он – командир, и этим всё сказано. Он обязан быть всегда ровным, собранным, примером для солдат во всём, и в первую очередь – в личном поведении. А то, что творится у него в душе, на сердце, в голове – это не должно стать достоянием подчинённых. Для них он обязан быть всегда спокойным, ровным в поведении и поступках, уверенным в своих действиях командиром.

Сам Кольцов считал себя намного старше вот этого солдатика, хотя на самом деле они были одногодками, или почти одногодками, одного призыва. Только то положение в обществе до службы, а теперь и командирская должность в армии делали в глазах окружающих его сослуживцев, в его собственных глазах старше ровесников, старше своих подчинённых. Да, наверное, и не только в своих глазах, коль к нему так обращаются и солдаты, и командиры.

Наконец, солдатик притих, продолжая вести машину, внимательно смотрел на просёлочную дорогу, что уже петляла за околицей районного центра.

– Зовут-то тебя как?

– Петькой, Петром меня зовут, командир, Петром Васильевичем Пановым, – он снова улыбался, бросив на Кузьму мимолетный взгляд. – Друг-то Васька, Василий Иванович, а как же Василию Ивановичу быть без верного Петьки? Вот нас в деревне и звали все Чапаевцами: Василий Иванович и Петька. И – э-э-эх! – солдат снова с силой ударил по рулю, повернул к соседу теперь уже опять улыбающееся грязное лицо с лучистыми, горящими глазами. – Будем жить, командир! Будем! Несмотря ни на что – будем! Назло всяким Гитлерам и всем фашистам – будем жи-и-ить! И бить их будем, бу-у-де-е-м!

Кузьма ничего не сказал, лишь коснулся рукой плеча солдата, слегка сжал его.

– Слушай, командир, а у тебя накладные на топливо есть? – безо всякого перехода спросил Петька.

– Какие накладные? Кто бы мне их дал? – младший сержант заёрзал на сиденье, отчётливо понимая всю сложность и безнадёжность своего положения. – Думаешь, на нефтебазе не дадут без накладных?

– Было бы топливо, а там посмотрим. Я не только смеяться да плакать умею, – вдруг снова жёстко заговорил Петро. – До войны точно бы не дали, я их знаю, этих клизм складских. На драной козе не подъедешь. Мы же здесь прикомандированы уже с месяц на танковом полигоне, всегда на этой нефтебазе заправлялись. Но тогда мирное время было, без накладных, без доверенностей с печатью гербовой сам понимаешь, ни шагу. Но теперь-то другое дело.

На окраине районного центра горела нефтебаза. Две пожарные машины и одна пожарная конная телега с бочкой воды и большим ручным насосом, запряжённая двумя лошадьми, суетились на въезде, не решаясь заехать на территорию из – за сильной жары, что доставала и до остановившихся в отдалении двух топливозаправщиков.

– Привет, Афоня, – оказывается, Петька знаком и с новым заряжающим Агафоном Куцым. – Теперь в этом экипаже, земеля?

– Да-а, – как-то без особого оптимизма ответил заряжающий. – От вашей машины огонь перекинулся и на наш танк. Вот он и сгорел, холера вас бери с вашими бочками.

– Ну – ну, Афоня, не серчай! Я тебе подарю первый же немецкий танк, не расстраивайся.

– Балабол, чего тут скажешь, – солдат подошёл в Кузьме, взял за локоть. – Что, так и будем стоять, командир? Огонь не скоро погаснет с такими тушителями, – кивнул в сторону пожарных.

Петро в это время стоял и разговаривал, размахивая руками с каким-то низеньким, толстеньким мужичком с папкой под мышками.

– Вот, товарищ командир, Егор Петрович, заведующий нефтебазой, – солдат подвёл мужичка к Кольцову, слегка подтолкнул вперед.

– Упирается, не хочет давать дизельное топливо.

– Да какой давать, ты что, не видишь, что творится? – занервничал, замахал руками заведующий. – Ещё чуть-чуть, и огонь перекинется на ёмкости с соляркой. Я что, не вижу, не понимаю? А только что я могу сделать?

И на самом деле: горели бочки с бензином. Ёмкости с соляркой находились в некотором удалении, в углу обнесённой проволокой территории, но от жары к ним нельзя было добраться, чтобы открыть вентиль и наполнить топливозаправщики самотёком или с помощью ручных помп, поскольку электричества после бомбёжки не было. Да и никто не мог исключить, что сами бочки с дизельным топливом не раскалятся до самовозгорания.

– А что пожарные? – спросил Кузьма. – Пускай бы поливали ёмкости с соляркой, охлаждали, и то хоть какой-то шанс спасти топливо, заправиться.

– Мы что, самоубийцы? – к ним подошёл средних лет мужчина в брезентовой робе. – Как рванёт, мало не покажется.

Агафон Куцый стоял сбоку, слушал, что-то соображая. Потом обнял Петра, отвёл в сторону, и горячо зашептал на ухо.

– Давай я подъеду на пожарной машине с другой, подветренной стороны к ёмкости, и стану поливать её холодной водой, а ты со своим примусом становись на заправку, идёт?

– Так там шофёр в пожарной машине сидит. Его куда?

– А ты не знаешь? Не согласится, так я сам.

Неизвестно, что говорил и как убеждал шофёра Агафон, но когда к ёмкости с дизельным топливом сначала подошла пожарная машина и стала поливать водой цистерну, тогда и другая машина пошла ей на помощь. Топливозаправщики стали под загрузку, а заведующий нефтебазой всё бегал, хлопал руками по ляжкам.

– Кто ж мне всё это спишет, братцы?

– Война, Петрович, война спишет, – пожилой пожарный докурил папиросу, втоптал в землю окурок, направился к машине, чтобы ехать заправляться водой по – новому заходу. – Тут бы быстрее солдатикам закачать, пусть хоть что-то с пользой пойдёт, а не то немцы опять налетят, взлетит всё к ядреной Фене.

В подтверждение его слов в воздухе послышались рёв самолётов: на районный центр надвигалась очередная волна немецких бомбардировщиков. Три из них уже пикировали на нефтебазу.

Кольцов с товарищами еле успели отъехать подальше, как на месте нефтебазы горел огромнейший яркий костёр, поглощая в себя всё живое и неживое в округе. Взорвавшиеся ёмкости с топливом разбрасывали вокруг себя страшные горящие брызги на близлежащие дома, ветром пламя сносило дальше, и уже охватился огнём почти весь пригород районного центра.

Вторую машину так и не успели заправить полностью: помешал налёт самолётов. Полупустая, она ехала впереди, поднимая шлейф пыли. И вдруг над ними пронёсся самолёт.

Столб земли вырос перед машиной, в которой были Кузьма с Петром. Взрывной волной только колыхнуло сам топливозаправщик, и шофёр еле успел обвернуть воронку от бомбы.

– Твою мать! Это уже серьёзно, командир! – и резко бросил машину вправо, в поле.

– Куда, ты куда? – заорал Кузьма.

– Не мешай, командир! – с застывшей на лице усмешкой, Петька вёл машину, поминутно выглядывая из кабины. – Ты ему кукиш, кукиш, сержант! Вдруг испугаешь. Или язык ему покажи: вдруг рассмешишь, твою мать. Он от хохота обгадится, а мы в это время и спасёмся. Помолчи! Сейчас я начальник, а ты терпи!

Машина дребезжала, подпрыгивая на кочках, скрипела фанерной кабиной.

Самолёт к этому времени развернулся и направился на топливозаправщик Петра точно по курсу – в лоб. Кузьма вжался в сиденье, безмолвно, неотрывно смотрел на несущуюся с неба смерть, понимая, что он сам в этой ситуации совершенно бессилен. Но ни у него, ни у водителя даже не возникло мысли оставить топливозаправщик, такую огромную мишень, спасаться самим.

Ведь попасть с самолёта по таким маленьким целям на земле как человек, не так уж и просто. А тут такая мишень, как огромный топливозаправщик. Захочешь – не промажешь. Фанерная кабина была плохой защитой. Но им в данный момент важно было спасти солярку. Это, как никогда ясно и отчётливо понимали оба – и водитель рядовой Панов, и старший машины младший сержант Кольцов.

До какого-то мгновения водитель не менял направления, шёл прямо навстречу самолёту, когда казалось – всё! Конец! И вдруг по одному ему ведомым соображениям снова отвернул резко в сторону, обратно к дороге.

Бомба взорвалась где-то позади машины, и Петро тут же громко расхохотался. Только смех его был, как и в прошлый раз: на грани срыва.

– Видал, как мы его? – зло произнёс водитель.

Впереди идущий топливозаправщик вдруг начал ходить по кругу, а потом совсем остановился и из него повалил густой чёрный дым. В тот же миг Петро направил свою машину в облако дыма, и ещё через какое-то время они и сами уже ничего не видели, стояли под прикрытием дымовой завесы, что образовалась от горевшего заправщика. Однако ветром сносило дым в сторону, и Панов увидел, как из кабины вывалился его сослуживец.

Петро тут же бросился к товарищу, но его опередил Агафон, он шёл навстречу, нёс на руках раненого водителя. А самолёт к тому времени улетел, и в очередной раз за этот день наступила тишина, что нарушалась разве что треском и гулом горящего топлива да громкими криками Петьки.