Текст книги "Лама"

В лаборатории воцарилась напряженная тишина. Возможно, первый вариант им кажется уже унизительным, второй – слишком смелым и нереальным, подумал он и заключил:

– Хорошо. Я вернусь минут через двадцать. Надеюсь, что после перерыва наша беседа будет более серьёзной, чем до него.

Он вышел, а оставшиеся дали волю эмоциям:

– Ничего себе!

– Хорош гусь! Работай на него в три смены.

– Конечно. Почти всё готово – и переделывать.

– Можем не браться, воля наша.

– Воля-то наша. А нос он нам утёр, как соплякам.

– Ну и правильно. Мы и есть сопляки. Ты доклад готовил?

– Нет. А ты?

– Я тоже не готовил. И он это понял. Хотя прямо не сказал.

– За кого же он нас принимает?

– За дармоедов.

– Ну, это ты брось.

– А я плевать на него хотел. Подумаешь, умник нашёлся. Мы сами с усами.

– По-моему, именно в этом он и хотел бы убедиться.

– А ты, Фаназоров, пожалуй, прав. Что будем делать?..

С возвращением Лавникова споры разом стихли, что не осталось без его внимания:

– Я вижу, накопились вопросы?

– Да, – сказал Удобный. – Сколько часов в сутки нам придется работать?

– Я вас призываю работать не дольше, а лучше, эффективнее. Придётся дорожить каждой минутой.

– И мы сможем к сроку сделать новый прибор?

– Конечно.

– Вы не шутите? Ведь нет ни схем, ни деталей, ничего. Допустим, мы согласимся и не сделаем. Что тогда? Мы только исполнители, с нас взятки гладки. Отвечать придётся вам.

– Вы совершенно правы, Гений Иванович. Если отвечать буду только я, то действительно не сделаем. Будем болеть за дело мы, мы – все и каждый, – справимся. Кроме того, у меня в запасе есть и третий вариант. Эту тему я могу передать в другое место, где известные мне люди сделают всё вдвое быстрее.

Молодые люди переглянулись:

– Тогда мы остаемся без дела?

– Разумеется. Как же иначе, вступаем в рынок. Но, по-моему, нелогично перспективное направление отдавать другим. Чем мы хуже?

– Дело, кажется, начинает принимать серьёзный оборот, – неожиданно вслух промолвил Фаназоров.

– Предлагаю это замечание считать началом наших взаимоотношений. Я сейчас взял в библиотеке для вас несколько книг. Полистайте их до вечера, а завтра утром вы мне предлагаете черновой вариант нового прибора либо принимаетесь за доводку старого. Желаю успеха, – он выложил из портфеля книги и вышел, а они стали рассматривать диковинные слова на обложках и переговариваться:

– Вот это темпы!

– А ты как думал.

– Скрутит нас в бараний рог.

– Ничего, не сломаешься.

– А может быть, так и надо.

– За такую зарплату?

– Кончайте трепаться. Час читаем, потом каждый расскажет, что усвоил. Идёт?

– Слушаюсь, командор.

Занялись книгами. Фаназоров полистал страницы вперёд, потом назад, посмотрел в оглавление, выбрал наиболее интересную главу, попробовал читать, но быстро соскучился. Он отодвинул книгу, поставил локти на стол, подпёр голову ладонями, опустил мизинцы на глаза и сразу увидел готовым будущий прибор. Он оказался небольшим, красивым и совершенным, о нём знает весь мир. Лаборатория завалена иностранными письмами: все хотят его купить, предлагают помощь, зовут работать на любых условиях. Мы получаем Нобелевские премии, но не радуемся, ведь прибор ещё не умеет расшифровывать сигналы из других миров. Наконец, и этот барьер преодолён. Маленький, со спичечный коробок, приборчик лежит у меня в кармане, а я шагаю себе по лесу и понимаю песни птиц и язык животных. И вот на пути встречаются лупоглазые пришельцы из иных миров. Странные: один тощий, длинный, другой, наоборот, поменьше, но толстенький, оба в блестящих комбинезонах, серебристом и зеленоватом. Увидели меня, остановились, разговаривают по-своему. А приборчик мне всё переводит:

– Смотри-ка, не боится, – говорит долговязый.

– Он в шоке. Сейчас очнётся и убежит без оглядки, – отвечает другой.

– А ты не пугай. Мы же не станем убивать его. Покатаем, параметры замерим и отпустим.

– Как бы с ним объясниться?

Понял я, бояться нечего, да и крикнул им с помощью приборчика на чистейшем инопланетянском языке:

– Чао бой ни в зуб ногой! – что в переводе на наш человеческий язык означает: «Привет, ребята! Никак заблудились?»

Они глаза вылупили ещё больше, уши подняли, смотрят друг на друга, не понимают, откуда родная речь. А я опять кричу:

– Гоп до кучи, ёж колючий! – мол, идите поближе, не бойтесь, мы гостей не едим. Поняли, подходят и говорят на человеческом языке с типичным космическим акцентом:

– Ты кричал?

– Я, – говорю. – Не напугал?

– Удивляемся, – отвечают. – Откуда ты наш язык знаешь? Ведь ваша цивилизация пока нас даже обнаружить не умеет.

– Почему не умеет? Решили, что мы щи лаптем хлебаем. А мы и ложкой можем. Видишь, приборчик придумали на интегральных схемах, любые коды расшифровывает. Махнёмся?

– Что-что? Не понимаем.

– Обменяемся, – говорю. – Я вам даю мой прибор, вы мне – свой.

– Такой прибор на ваших интегральных схемах построить нельзя.

– Вам нельзя, а нам можно. Вы же свой прибор тоже как-то построили.

– Наш прибор достаточно прост, но для тебя пока недоступен. Вами ещё не открыты многие важные свойства природы. Как же ты всё-таки нас понимаешь?

– Через него, – подбросил я перед их носами приборчик и поймал, словно монетку.

– На каком принципе он работает?

– На волевом субстрате.

– Как-как?

– А так. Я говорю ему: переводи, он и переводит. Вот и всё.

– Шуры-муры куры дуры, – говорит негромко пухленький длинному. А приборчик мне переводит: «Видно, их цивилизация не так проста, как нам кажется».

– Ум на разум семь на восемь, – успокаиваю их. – Дескать, приезжайте почаще – привыкнете. У нас, русских, хобби такое – мир удивлять. Но вы, кажется, хотели покатать меня?

– О, Русский любит быструю езду! – обрадовались они, схватили меня за руки и потащили к инолёту, спрятанному за кустами. Мы бесшумно взлетаем и срываемся куда-то с такой скоростью, что лес, земля, небо – всё сливается в одну сплошную серую массу. Не успеваю привыкнуть к новым впечатлениям, как оказываемся в ином мире. Вылезаю, вернее, выплываю, из инолёта и сразу сжимаюсь от ужаса: со всех сторон несутся на меня какие-то шары, цилиндры, трубы, ленты. Но, поравнявшись со мной, они огибают меня или обволакивают, не причинив никакого вреда. От вытянутых рук некоторые отталкиваются, словно воздушные шарики, деформируя соседние предметы и протискиваясь между ними. Я догадываюсь, что все эти ужасные серые, пегие, сизые, зеленоватые, розовые предметы устроены из дыма или воздуха, без запаха, то с чёткими, то с расплывчатыми податливыми границами. Даже вокруг меня образовалось нечто сизое, туманное, колеблющееся. Озираюсь вопросительно на инолёт, на своих новых знакомых, но вместо них нахожу лишь расплывчатые туманные очертания. Всё превратилось в дым. Заманили, обманули и растаяли, сволочи. А как же я? Как я отсюда выбираться буду?..

– Ты, командор, понимаешь что-нибудь? – доносится справа.

– Ничего не понимаю.

– Я тоже. Что делать будем?

– Будем выбираться.

– Что-что? Откуда выбираться? Опять уснул!

– Ой, и правда! Ты меня, Ген, толкай почаще.

– Хорош гусь. Час прошёл, обсуждать пора, а он дрыхнет, наглец.

– Виноват. Давай через полчасика.

– Ладно. Но ещё уснешь – в бок получишь, уж не серчай потом.

Постепенно втянулись. Поняли, что некоторыми микросхемами можно заменить несколько плат в их старомодной стойке. Стали появляться кое-какие предложения. И хотя никакого варианта конструкции нового прибора пока не получилось, сама идея построения его в сжатые сроки перестала казаться неосуществимой. Они почувствовали себя готовыми завтра обсуждать условия новой игры.

А путешествие в странный зыбкий иной мир Фаназоров продолжил дома, улегшись в постель и накрыв ухо одеялом. Ох уж эти пришельцы! Всегда-то от них одни неприятности. Сидеть бы кулику в своём болоте, ан нет, в иные миры захотелось. Как теперь выбираться отсюда, черти полосатые…

– Мы, Русский, не черти, – раздается знакомый голос с космическим акцентом. – Черти совсем другие. Мы посланцы полевого разума. Можешь называть нас пол еры.

– Зачем же вы в эти самые полеры превратились?

– Мы не превратились, мы такие и были.

– Тогда с кем я разговаривал в лесу?

– С нами, – говорил, как обычно, долговязый. Пухленький всё больше кивал.

– Но там были люди или существа, похожие на людей.

– Тебе так пригрезилось. Мы воздействовали своим полем на поле твоего мозга, вызывая видения человекообразных существ.

– Кто же меня хватал за руки холодными пальцами?

– Увы, это было опять наваждение.

– Ладно, с вами всё ясно, то есть ничего не ясно. Пусть. Когда-нибудь до вас доберёмся и разберёмся, где здесь правда, где надувательство. Но где мы находимся? Земли нет, неба нет, какие-то безобразия в воздухе нагромождены, баллоны, бочки, балки, клочки.

– В нашем мире.

– Верните меня домой, слышите!

– Экий ты нелюбознательный. Мечтал об иных мирах, а попал – и сразу в панику. Оглядись хотя бы. Назад мы тебя вернуть успеем.

– Не врёте?

– Мы за тебя головой отвечаем перед Тучей разума.

– Хорошо отвечать головой, когда её нет.

– Не язви. Мы применяем лексику твоего языка. Для тебя стараемся.

– В самом деле, как же вы говорите? Без головы, рта. И как я вас слышу?

– Ты нас не слышишь. Просто твоё поле – видишь, оно как облако, дышит вокруг тебя – связано с нашим полем. Оно принимает информацию от нашего поля, а мозг твой создает впечатление восприятия ушами. Только и всего. Мы все существуем в виде поля. Наш мир населяют только поля. И летают вокруг тебя не бочки, баллоны и клочки, как тебе кажется, а поля – энергетические, информационные, разумные. Полевой мир.

– А стою я на чём?

– На поле.

– Но так можно и провалиться?

– Провалиться нельзя. Нет такого понятия. Можно улететь, прилететь, перелететь, облететь, влететь, вылететь, взлететь, слететь, подлететь. Это наши будни.

– А сгинуть?

– Что-что? Не понимаем.

– Ну, исчезнуть, говорю.

– Это можно. Поля легко исчезают. Это проявление свободы воли.

– Ая?

– О тебе мы заботимся. Хотя и мы во власти Тучи разума.

– Ваша Туча – узурпатор.

– Туча есть более высокая ступень проявления разума.

– Не нравится мне ваш мир.

– Отчего же?

– Диктатура, жрать нечего, удовольствий никаких.

– У нас иные взгляды. Нет никакой диктатуры, есть простой закон – целое всегда состоит из частей. Это нужно понять один раз и навсегда успокоиться. Питаемся мы от энергетических полей, плавающих розовых баллонов, как ты говоришь, общаемся друг с другом через голубоватые информационные поля, развлекаемся игрой разума.

– Чепуха всё это. Цветных полей не бывает.

– Они, возможно, и не цветные. Цветными ты их видишь тоже не глазами, а мозгом и под воздействием соответствующих полей. Кстати, полями мы всё это называем только для тебя. На самом деле это нечто иное, тебе пока незнакомое.

– Получается первобытный идеализм. В моём мозгу некий другой разум может формировать материальные объекты. Сознание первично, материя вторична. Я материалист, думаю по-другому.

– Думай. Ты думаешь, играешь разумом и создаешь себе то или иное устройство мира: хочешь – идеалистическое, хочешь – материалистическое. Другого у вас не бывает. Но в любом случае оно тобой придумано. А мир существует сам по себе. Он включает тебя как частицу и вовсе не станет меняться в угоду представления о нем какой-то частицы. Частиц великое множество – на всех не угодишь.

– Ничего себе. Значит, некто более высокий по разуму, Бог или даже чертёнок какой-нибудь, может меня держать на поводке, под гипнозом и не позволит мне познать мир далее установленного им предела. Или даже, ради смеха, может пустить меня по ложному антинаучному пути. И я стану лишь придумывать мир, искренне веря, что познаю его?

– Вполне возможно. Однако ты сам мир. Не замахивайся до времени на то, что выше тебя, что предназначено не для тебя. Цыплёнок в яйце не может понять, что за скорлупой, пока не вылупится, пока не перейдёт в иное состояние, в иной мир.

– Зубы заговаривать вы большие мастера. А не хотите ли задачку?

– Изволь.

– Валяется на дороге кирпич. Идут мимо люди, и все видят только кирпич, но отнюдь не шляпу, например. То есть сначала есть кирпич, а потом образ этого кирпича – у всех одно и то же. Что вы на это скажете?

– Массовый гипноз. Все видят то, что навеяно одними и теми же полями, а не кирпичом, которого на самом деле, может быть, и нет.

– Пусть так. Нет кирпича, ничего нет. Тогда я разбегаюсь и бац по нему, то есть по тому, что только видимость кирпича, пустое поле, голой ногой. Вы не знаете, что будет?

– Будет взаимодействие полей.

– Крик будет превеликий! Кровь. Потому что ноге больно. Эх, ничего вы не понимаете. И хотите, чтобы я умилялся вашими сказочками. Ну нет! Не на того напали.

– Да мы вовсе не настаиваем. Считай, как тебе нравится.

– А я так и делаю. И нашу цветущую жизнь на вашу мутную никогда не променяю. Кстати, как вам показалась земная цивилизация?

– Будем исходить из твоей посылки: пусть ваша цивилизация такова, какой она тебе представляется, пусть так она задумана экспериментатором. Так для тебя понятнее. И что же? В таком виде она обречена. Она слишком расточительна и вся истрачивается на заботу о бренном теле людей: на еду, жилище, сон, медицину, общежитие. Вы плодитесь со страшной скоростью, поедаете всё, что съедобно и несъедобно. Уже из нефти делаете еду, скоро будете есть землю. Всё поедаете, загаживаете свою планету и злитесь друг на друга. Вам тесно, у вас нет будущего, ваша реальность – самоуничтожение. Вы лелеете мечту об освоении космического пространства, хотите заселить его и тоже загадить. Бесцеремонно шлёте сигналы, корабли: радуйтесь, галактяне, мы идём! А нужны ли вы там, куда идете? А спросили ли вы разрешения? Почему вы решили, что иные миры будут без ума от вашего вторжения, от ваших ракет с мерзким горючим, от вашего образа жизни? Или они не в состоянии узнать о вас всё, что им хочется? Ваше поведение – поведение назойливой мухи, которую хочется прихлопнуть. И прихлопнут, если вы не поймёте простой вещи: для вхождения в инмировую цивилизацию нужно положить на ее алтарь нечто обогащающее её опыт. Что вы можете предложить? Примитивные знания, бестолковое общежитие? Конечно, любопытно ваше искусство. И всё. Остановите своё бесконтрольное воспроизводство, уничтожьте оружие, научитесь жить в мире и согласии с природой, радоваться жизни. Никуда не спешите – ни в микро-, ни в макромир, не надрывайтесь, не тратьте громадные средства на удовольствия фанатиков-учёных – всему своё время. Обуздайте свои амбиции, не вырывайте кусок изо рта другого. Берегите планету – вашу святыню. Она – источник и смысл вашего существования. Создайте Храм Планеты и, отходя ко сну, кайтесь в прегрешениях перед ней и обещайте что-то для неё сделать. Докажите экспериментатору, даровавшему вам жизнь, что в его пробирке выросла не вредоносная бактерия, не ядовитое вещество, а что вы способны к самоорганизации и непорочному развитию, что ваш путь – один из перспективных путей развития жизни во Вселенной. Это и будет вашим начальным вкладом в инмировую культуру. Тогда и предлагайте себя, но не раньше.

– Согласия у нас никогда не будет. Интересы бандита и монаха, человека и комара противоположны.

– Тогда у вас ничего не будет. Иные миры за вами наблюдают и ждут лишь момента, когда вас лучше прихлопнуть, когда дойдёте до недопустимой степени омерзения.

– Страшный суд, значит, вполне реален?

– Обычное дело. Неудачный эксперимент. Его надо закончить, реактивы вылить в раковину и начать всё сначала.

– Опять мы приходим к Богу.

– На Бога надейся, а сам не плошай. Так, кажется, у вас говорят уже тысячу лет.

– Что мы можем поделать. Борьба за существование вызывает раздоры, молодое отрицает старое. Слабое и старое отмирает, сильное и молодое идёт дальше – в этом суть развития. Не будет развития, сами передохнем. В конце концов, передохнуть или быть прихлопнутым – не всё ль равно. Последнее, может быть, даже веселее.

– Однако не всех прихлопывают…

Тут заволокло нас желтоватое потрескивающее облако, поглотило моих заботливых полеров вместе с их бредовой философией, поле мое изогнулось, словно деревце под ветром, связь прекратилась, сделалось как-то особенно легко и радостно, тело наполнилось блаженством, вознеслось, и я медленно поплыл задом наперёд, сидя на хвосте рыжего облака. Плыву и замечаю внизу в редких просветах полей родные земные холмы, леса, деревни. Миражи, навеянные неверными полями, галлюцинации, сон? Неважно. Я вижу милые сердцу пейзажи. Сейчас я спущусь к ним пониже. Проплываю между верхушками дерев и не верю своим глазам: по слегка отуманенной утренней поляне, сбивая босыми ногами росу, спокойно выступает обнажённая девушка с распущенными золотыми кудрями. Ева в раю, в царстве нетронутой природы, в мягком опаловом свете нарождающегося дня – удивительно целомудренная картина, не опошленная ни единым признаком цивилизации: ни электрическим столбом, ни трактором, ни одеждой. Ева, богиня, сомнамбула – кто она, куда путь держит? Спускаемся ещё ниже, обгоняем её, едва не задев плеча, вглядываемся в лицо – Лама! Что делать? Куда провалиться? Но нет, она ничего не замечает. Смотрит, чуть улыбается невинной природе, своему счастью, забыв про ветку берёзы в опущенных руках, не ощущая холодной росы, и совершенно ничего не видит, будто находится в ином со мной измерении.

Лама идёт ко мне, но негодное облако неумолимо несётся вперёд, сколько ни бей по нему кулаком. Спрыгнуть, пока не поздно, пока не поднялись слишком высоко, пока мягкая травка внизу. Но куда я так долго лечу – в овраг, пропасть, на камни? Кто сказал, что нельзя провалиться, что нет такого понятия? Чёрт бы побрал ваши дурацкие поля! Проваливаюсь, проваливаюсь – и просыпаюсь. Ах, какой сон! Только бы не забыть. Лама, как живая. В легком тумане, в утре, в весне милую Ламу встретил во сне. Складно получается, само собой. Чудеса! Попробую ещё.

 
В свете опала,
В блеске красы
Шла, утопала
В жемчуг росы.
 
 
Нежно спадали
Кудри на стан.
Тайны скрывали
Свет да туман.
 
 
В призрачном утре
Шло воплощение
И целомудрия,
И обольщения.
 

А дальше? Дальше ничего не выходит, ни словечка. А что, если встать на этой поляне на пути Ламы, расставить руки? Она всё равно ничего не видит, так прямёхонько и попадёт в объятия. А потом? Очнётся, узнает, закричит? Или, коснувшись меня, она исчезнет, а я останусь с пустыми объятиями на сырой поляне?..

Ему придумывались и другие продолжения, но начавшееся наглое карканье ворон напомнило о том, что скоро рассвет, что надо уснуть. Он вышел на балкон, охладился, потом свернулся калачиком в постели и быстро уснул.

Но, конечно, не выспался. Весь вечер и часть ночи он рисовал принципиальную схему своей части макета, потом философствовал с посланцами полевого разума, летал на рыжем облаке над обнажённой Ламой, даже сочинял стихи. Бурная была ночь. Утром нестерпимо хотелось спать. На работу он пришёл вовремя, но позже своих приятелей. Он молча вытащил из портфеля большую, аккуратно нарисованную схему, прикнопил её к стене, сел за стол, положил голову на руки и сразу уснул.

– Так нечестно, – осудил Скрипач. – Так не договаривались.

Он полез в свой заграничный чемоданчик, тоже достал большую кое-как нарисованную схему и повесил на стену рядом с фаназоровой. Удобный ничего не сказал, он вынул из потёртой сумки тетрадь, развернул в том месте, где вчера делал наброски, и обиженно уткнулся в неё. В этот самый драматический момент и появился Лавников. В четырех устремлённых на него глазах он с удовольствием прочитал нетерпение. Четвёртый раз он входил в эту лабораторию. Первый раз он увидел в этих глазах равнодушие, во второй – испуг, потом – агрессию и только сейчас наконец то, что нужно, – интерес, нетерпение, потребность рассказать и расспросить.

– Что с ним? – спросил Лавников негромко, указав на лежащего сотрудника.

– Уснул, – ответил Скрипач. – Сейчас я его растолкаю.

– Не надо, – остановил его Лавников, уже подойдя к развешенным на стене схемам. – Пусть поспит, на то, может быть, есть причины.

Скрипач и Удобный переглянулись. А Лавников уже тыкал авторучкой в схему Скрипача, приговаривая:

– Хорошо, хорошо, никуда не годится, ошибка, должно быть так, можно ещё лучше…

Автор, затаив дыхание, жадно глядел из-за плеча.

– А у меня вопросы, – робко произнес Удобный.

Лавников заглянул в его тетрадь, сделал кое-какие пометки, объяснил, похвалил и удалился в свою келью. Скрипач и Удобный посовещались, разбудили Фаназорова, с трудом втолковали ему, где тот находится, и отправили извиняться.

– Разбудили? – спросил Лавников.

– Разбудили.

– Лично я люблю спать в постели, а работать за столом. Но это дело вкуса. А схема хорошая. Подумайте над синхронизацией и ещё раз просчитайте такты, кажется, есть нестыковки в преобразователе. Попозже я посмотрю.

Но позже произошло маленькое, но важное событие…