Текст книги "Мужчины: тираны и подкаблучники"

Виктор Ерофеев
Мужчины: Тираны и подкаблучники

Культ силы

Вы в детстве мучили кошек? А если да, то как: привязывали к хвосту консервные банки или мучили до смерти, издевались, изгалялись, измывались, надругались (какой могучий синонимический ряд, в каком еще языке найдешь такую красоту!) над кошкой, вешая ее за горло на суку? А если не мучили, то какой вы, в сущности, мужчина? А в певчих птиц стреляли из духового ружья? Птицы падали комочками вам под ноги, падали? И дрозд падал, и дятел. Вы разглядывали их слегка окровавленные тушки, они еще лапками дергали. У вас на лице было радостное, возбужденное выражение детского триумфатора, и руки чуть-чуть дрожали от счастья. Какой восторг отправлять земных и небесных тварей к их кошачьим и птичьим праотцам! Как увлекательно убивать!

Не знаю, как вы, а я мучил кошек, стрелял в птиц и получал от этого несказанное удовольствие. Мне было около двенадцати лет. А чуть позже в пионерском лагере доводил до слез соседа-пионера, лил ему воду на простыню и кричал парням постарше, что пионер описался, и парни постарше считали, что я – молодец, и взяли меня в свою компанию.

Потом эта страсть к мучительству растворилась в воздухе, и я больше не мучил ни кошек, ни пионеров, но чувство вины не просыпалось еще долго-долго. А когда проснулось, то пионер уже стал неизвестным мне сорокалетним дядькой, а кошку все равно не воскресишь. Я ее не вешал – убил из ружья. А бывший пионер – он помнит, как я издевался над ним? А если помнит, что он обо мне думает?

Жестокость – в человеческой крови. Жестокость взрослеющих детей, их безжалостность по отношению друг к другу безгранична. Мелкий пацан из подворотни – прирожденный убийца. Но на кого-то нисходит просветительская благодать, и кровавые инстинкты притупляются, переплавляются. «Смирись, гордый человек!» – учил Достоевский. Хорошо ему было – он стал писателем, пронизанным славой, а слава сильнее гордости. А те, на кого благодать не снизошла и мощный коэффициент жестокости сохранился на долгое время, мучают в армии салаг и дальше по жизни всех подряд, когда это возможно, и самоутверждаются за их сраный счет. Они остались в подростковом возрасте кошачьих убийц на всю жизнь, на них не нашлось смирительной рубашки образования. А этих смирительных рубашек образования у нас в стране не шьют, потому что не видят проблемы. Да и некому шить.

У нас все заражены культом силы и культом насилия: власть, школа, интеллектуальная элита, бизнес, попса, Церковь, простой народ – разница только в степени заражения. У одних, более просвещенных, развивается высокомерие, у других – просто культ кулака. Отморозки из подворотни выбирают силовые ведомства в качестве своей карьеры, становятся государственными мужьями со склонностью к мести и мучительству – и народ их любит, обожает, возводит в секс-символ, голосует за них от души и оправдывает во всем. Потому что эти пацаны – наши, наше подобие, наши грезы.

И если кто-то удивляется, что у нас не работают общечеловеческие ценности, что мы далеки от Европы, то это – наивное соображение. Гуманистическая литература, веками твердившая, что культ силы – гадость, отложена в сторону. Толстой, презирающий культ силы Наполеона в «Войне и мире», сам же показывает значение культа силы на примере своих любимых героев. Культура последних ста лет спасовала перед мощью кулака, признала культ силы частью человеческой природы, а не следствием невежества и дурного воспитания. Кафка – лучшее тому доказательство.

Но этот пессимизм, как ни парадоксально, сработал на пользу антинасилию. Если знаешь, что зло в тебе, найди возможность его рассмотреть и ограничить. Инерция порядочности, разумная воля к комфорту развернула современный Запад к дискредитации культа силы. Культ силы есть, он всегда пребудет, но там он – не герой дня. Европа шьет большое количество смирительных рубашек для насильников.

А мы – великий архаический народ. С доисторическими ухватками и ужимками. Мы водим автомобили с позиции силы, мы давим слабых всегда и везде. Кто сильнее – тот лучше выживает, у того лучше баба, у того лучше хуй и потомство. Мы мыслим простыми словами: сила есть – ума не надо. Все это от первобытного состояния к нам через тысячелетия дошло без порчи. Гуманистическая порча слегка затронула высшие классы – низшие остались в девственном виде. Говорят, чекисты-расстрельщики даже пропускали выходные дни в годы террора, чтобы пострелять, наслаждаясь видом убиваемых ими людей. Не все, конечно, но таких хватало.

Страна голосует за культ силы. И я, бывший расстрельщик певчих птиц, понимаю свою страну.

Блядский счетчик

Что общего между Александром Вторым, Чеховым и среднестатистическим русским олигархом начала XXI века? – Комплекс гепарда. Не знаю, насколько справедлива репутация животного, но считается, что гепард не может спать с одной и той же самкой дважды – ему нужны каждый раз новые жертвы. Александру Второму, одному из наиболее похотливых зверей из похотливой династии Романовых, возили но ночам девиц в Зимний дворец. Чехов, если не было свежих поклонниц, шел в бордель. Сегодняшний олигарх устраивает конкурсы красавиц и таскает их за собой по всему свету. Блядский счетчик работает на полную мощность: ни дня без добычи.

Значит ли это, что высшим достижением тех мужчин, кто имеет власть или талант или деньги, является безостановочная смена молодого женского тела? Значительное большинство мужчин мечтают или отгоняют от себя мысли о разнообразии женщин, но это большинство обречено на вечное повторение. Чем менее удачен мужчина, тем, это всем понятно, меньше у него шансов насладиться количеством женского качества. Есть, правда, тип мужчин-красавцев, наделенных сексуальной привлекательностью, которые вызывают у женщин душевное томление независимо от их социальных успехов, но это уже, действительно, из жизни животного мира. Речь же, скорее, идет о тех, кто завоевывает женщин не своими физическими достоинствами, а своей исключительностью. Более того, успешный бизнесмен, модный писатель и крупный представитель власти понимают друг друга с полуслова именно тогда, когда речь заходит о женщинах. У них теплеют глаза. Они могут быть политическим врагами, они могут не любить друг друга, но власть, талант и деньги объединяет именно блядский счетчик. Это не значит, что каждый человеческий гепард гордится количеством покоренных красавиц, занимается мальчишечьим подсчетом новых поцелуев – блядский счетчик жужжит не потому, что хочется физической любви или даже побед, а потому что иначе нельзя. Смена женщин становится частью не только успеха, но и частью жизненного пространства, смысла самой жизни.

Где отправная точка? Желание иметь множество женщин порождает волю к успеху или же достигнутый успех реализуется в победы над женщинами? Между этими позициями нет противоречия, хотя именно успех расширяет представление о невероятных возможностях блядского счетчика. И без Фрейда ясно, что повышенная сексуальность – тоже элемент исключительности, который может, хотя далеко не всегда, объединяться с другими ее элементами. Гонка за свежим телом оказывается заменителем какого-то более значительного достижения, может быть, преградой для его понимания. Женщин меняют в любые эпохи, однако особенно тогда, когда нет более достойных дел. Но разве Александр Второй не освобождал крестьян? Разве Чехов не написал «Даму с собачкой»? Разве маршал Жуков – еще один друг нашего счетчика – не воевал? Они все по-своему воевали. Женщины – вознаграждение за такие победы. Но это другое поле победы. Мужчина с блядским счетчиком, как правило, страдает помутнением метафизического сознания. Похоть – лекарство не только от жизненной скуки, но и от мистического любопытства. Не зря мистики всегда считали земную любовь помехой для прозрений. Блядский счетчик, отчуждающий талант, власть и деньги (понятно, порой они взаимопроникаемы) от абсолютных истин, в сущности, предохраняет нашу жизнь от поспешной разгадки. Он сливает энергию в женский сосуд. В нашем обменном пункте откровение меняется на наслаждение.

Поцелуй

Мы живем в саду поцелуев. С кем только мы не целуемся? Пройдет еще немного времени, и мы будем целоваться с сантехниками, открывая им дверь нашей квартиры, чтобы они починили нам унитаз, или с инспекторами дорожной милиции после того, как они тормознут нас жезлом: сначала поцелуемся троекратно, а потом достанем документы.

Поцелуй – вертлявое русское слово. Оно и существительное, и глагол в повелительном наклонении, глагол-приказ: поцелуй! Поцелуй как слово отдаленно пахнет предательством, хотя ничто предательства, казалось бы, не предвещает. Ученые говорят, что помимо людей, в животном царстве по-настоящему умеют целоваться только шимпанзе. Голуби тоже целуются, но это больше похоже на эскимосский поцелуй, когда эскимосы трутся носами. У шимпанзе есть не только мягкие губы, но и чувство вины. Самки бросаются целовать своих партнеров после того, как они им изменили с молодым самцом: поцелуем замаливают свои грехи.

Если людской поцелуй родился по тем же причинам, то главным поцелуем на века стал поцелуй Иуды. Однако Христос позволил этот поцелуй, прекрасно сознавая его значение. Он не оттолкнул мерзавца – смирился со своей участью. С тех пор наши грехи распространялись со страшной скоростью: поцелуй превратился в универсальную отмычку.

Мы целуемся, чтобы заразить мир своим «я», чтобы мир нас принял в свои объятия и защитил, сохранил нашу цельность. Мы целуемся, излучая надежду на свою будущую власть над миром, мы благословляем своим поцелуем слабых, усмиряем сильных, задабриваем тех, кто нам необходим, мы хотим поцелуем открыть для себя кредит доверия. Мы целуем в ожидании любви и продолжения своего рода. Мы используем поцелуй как звонкую монету благодарности за то, что нам сделали и особенно за то, что нам еще должны сделать. Мы поцелуем вскрываем женщин, как консервные банки, а они поцелуем вскрывают нас: поцелуй в рот возбуждает самые древние инстинкты человеческой матрицы.

Поцелуи со временем утратили свою стоимость, обнищали, выглядят ветошью. Поцелуй деградировал от слишком частого употребления. Есть народы, которые особенно легко и давно целуются – например, французы. В эпоху рококо они еще крали у дам поцелуи – есть множество картин: «Украденный поцелуй» – но затем эти кражи закончились общественным договором всеобщего целования. Девальвация поцелуев привела к еще большему употреблению поцелуев. Сто поцелуев идут за один. Но в поцелуе до сих пор сохраняется его сакральная двусмысленность. Проститутка никогда не станет целоваться с клиентом. Она знает не головой, не чувством брезгливости, а всем своим существом, что такой поцелуй истощит ее жизненные соки: целовать – не трахаться. Поцелуй весомее секса.

Мы целуем мир, чтобы дать и взять. Мы целуем детей, чтобы они проводили нас в последний путь прощальным поцелуем: круг жизни закрыт.

Вот почему поцелуи разлетелись по мировой литературе разноцветными бабочками – культура отреагировала на жизненный код поцелуя. Первый поцелуй, как проба пера, поразил лирическую поэзию. Свои объяснения с родиной Хлебников тоже провел через метафору поцелуя: «Русь, ты вся – поцелуй на морозе!» Этот ледяной поцелуй мы чувствуем до сих пор. Трудно найти роман, где нет поцелуев. Кажется, только в «Робинзоне Крузо» не с кем целоваться, кроме как с Пятницей, но об этом Дефо умолчал. Поцелуями полны фильмы; многие из них заканчиваются поцелуем в диафрагму: финальная точка. Миллионы песен бессмысленно поются про поцелуи.

А вот на Востоке с поцелуями всегда было туго. Японский словарь определяет поцелуй как встречу губ, которую практикуют люди на Западе, когда они здороваются и расстаются. Восток не прошел через школу Христа: он сохранил дистанцию по отношению к чужому человеку. А кто не чужой?

У нас в России прежде чем люди научились целоваться, они лобызались – по-моему, это был кондовый поцелуй, со слезами умиления, не на жизнь, на смерть. Впрочем, целоваться на Руси изначально означало пожелание целости, иными словами здоровья. Но мы в России, как водится, оказались между двумя культурами и внутри двух культур. Мы по-восточному долго были скупы на поцелуи (витязи целовали друг друга в плечо), но зато по-западному любопытны к поцелуям. Одновременно мы надолго сохранили вкус языческого поцелуя, несмотря на христианский домострой. У нас был целый отряд целовальников – кабатчиков, которые целовали крест, клянясь не поить народ паленой водкой, и, конечно, только ею народ и поили. Хмурые крестьяне после языческих всплесков молодых чувств навсегда забывали об эротических поцелуях, высокая дворянская культура выводила застенчивых юнцов в стройные ряды опытных бар-целовальщиков. Поцелуи в литературе вплоть до революции преследовала православная критика, над «мещанскими» поцелуями издевались авангардисты.

Теперь же мы отправились за формой поцелуев на Запад, а за содержанием – в свое русское подсознание. Вот только с воздушными поцелуями у нас плохо. Они не для русского человека – слишком жеманны. А в остальном у нас полный порядок: мы целуем все, что хотим, любые части любого тела.

Интеллигенция и анальный секс

Не знаю, как бы сложилась моя литературная судьба (а может быть, она вообще бы не сложилась?), если бы в молодые годы, в бытность младшим научным сотрудником академического института имени Горького, я не познакомился с двумя девушками, которые были фанатками анального секса. На дворе стояли будни развитого социализма, состоявшие из очередей, пленумов ЦК КПСС, полетов в космос, глухого недовольства интеллигенции. Проблемы анального секса, прямо скажем, мало волновали страну и поэтому в партийной прессе о них писали на редкость скупо, как правило, без особой симпатии.

Вообще, игривое отношение к жопе мало свойственно российскому населению испокон веков. Ни в русских заветных сказках, которые были мерилом и кладезем народной эротики, ни в классической литературе – нигде мы не найдем (кроме разве что у юного Пушкина в шутливых посланиях к гомосексуалисту Вигелю) добрых или хотя бы иронических чувств к анальному сексу. Напротив, жопа была (и до сих пор остается) помойкой русской эротики, ее поистине отхожим местом, «тухлым глазом» блатной эстетики. Жопа всегда вызывала у интеллигенции оторопь. Возможно, это связано с политическим курсом страны, с тем, что российская власть считала интеллигенцию говном (вспомним слова Ленина), но дело не только в этом. Самуил Маршак как-то с болью писал, что если в стихотворении, каким бы прекрасным оно ни было, встретится слово «жопа», то читатель забудет обо всем, кроме этого слова.

И вот на этом проклятом месте, в стране анального небытия, являются мне два знамения. В виде двух прекрасных черноволосых дев, застенчивых, блестяще эрудированных, в которых ученые мужи видели надежду нашей гуманитарной науки, а они оказываются сумасшедшими любительницами анального секса. Ну, просто тайными маньячками женской содомии! Ладно, если бы я встретил только одну, тогда я бы сказал себе: это – исключение из правил, невидаль, игра природы. Но они предстали как двойственное исключение, то есть, в сущности, уже как нарушение правила – и они были лучшие из лучших.

Они слышали друг о друге и даже в конце концов светски познакомились, но только я был посвящен в их параллельные сокровенные желания. Нет, они и так, в обычном вагинальном варианте, были отнюдь неплохи. Но этот вариант им казался всего лишь подступом, прелюдией, пригородом, пройдя через который можно, наконец, окунуться в шум, гам, запахи центральной улицы. В стройных, длинноногих тихонях, свободно читавших по-латыни и любивших французскую поэзию от Ронсара до Малларме, бушевала такая анальная страсть, которая разрывала их ягодицы и неизменно завершалась многократными, как раскатистое гвардейское «ура!», оргазмами. Все это было в высшей степени незаконно, живо, неприлично и незабываемо.

Возвращаясь от них домой по улицам вечерней Москвы, я думал: почему встречи с диссиденствующей интеллигенцией, кухонные разговоры вызывают у меня ощущение тоски и пресности, затхлости и никчемности? Я, конечно, очень любил академика Сахарова, но промежности моих красавиц были магнитом попритягательнее. Черноволосые девы навсегда испортили мне мою социальную и идеологическую направленность, сделали ее поверхностным посмешищем. Они всего лишь слыли учеными членами интеллигентной касты – их волосы развевались, как поднятые хвосты породистых, фыркающих на скаку лошадей, летевших прямо в центр мироздания. Нарушительницы тривиальных законов обыденной и научной жизни, предательницы ветхого коммунизма и собственной скромности, они вывернули наизнанку мой творческий мир, даря мне заранее, с превеликой щедростью, непредвиденные эстетические решения, которые стали моим и только моим достоянием.

Утреннее чудо

Это – мальчик, который моется за занавеской. Это – бар, который работает допоздна. Это – последний поезд. Это – жесткий вагон. На борту вертолета надпись: «Смерти нет». Мужчина начинается с утренней эрекции.

Она приходит ниоткуда, по собственному велению, невзирая на лица. Приятно сознавать, что мои друзья и враги приведены ею к общему знаменателю, обезоружены в своих постелях. Сильнее всякой идеологии, она реактивна и интерконтинентальна, с ней просыпаются Папа Римский и разные думские фракции, голливудские звезды, нацисты, китайцы, старьевщики, дипломаты, бандиты, издатели моих книг, британские принцы, Международный Красный Крест.

Она – отрицание голой механики.

Это – нирвана со всеми признаками дерзости и богобоязни, возбуждения вне возбуждения.

Это – распредмеченный фантазм, когда я, по правде сказать, не объявлен ни субъектом, ни объектом, точнее, я предчувствую себя субъектом, превращающимся в объект.

Она оживляет меня. Я оживляю ее. Мы оживляемся.

На первый взгляд, она целиком состоит из патетики и экзальтации, из мишуры, из розовой поросятины, соловьиных клятв и братьев Карамазовых, короче, из обращающих на себя внимание достижений телесного духа, хотя на самом деле в ней нет ничего патетичного. Как всякое выдающееся явление, она скромна.

Она – случайность и приключение.

Она – светлая скорбь освобождения от обязательств.

Из-за присущей ей очевидности она – закрытое силовое поле. В отличие от всех других форм жизненной имитации в ее случае нельзя отрицать, что вещь там есть.

Она предает забвению два института: семью и любовь.

Я прозреваю в ней гамму эмоциональных оттенков (от гордости до конфуза) и сущностей – материальные сущности, побуждающие к физическому, химическому, оптическому изучению, и сущности региональные (восходящие к эстетике, истории, социологии).

Жизнеутверждение утренней эрекции дорогого стоит.

Верность ей – лучший девиз для мужчины.

Время утренней эрекции – сугубо мужское время – не дробится на части. Синоним цельности, она умножается на самое себя, размывая все мыслимые границы между реальным и идеальным, преодолевая платоновские конструкции. В этом смысле утренняя эрекция – состояние до– и посткультурное, к самой же культуре отношение не имеющее. Культура обходит ее стороной.

Вместе с тем культура в своей совокупности воздвигнута на утренней эрекции, является ее продолжением, дополнением, заветом, лучше сказать – комментарием.

Пушкин – утренняя эрекция в образе русского поэта.

Вермеер и Пикассо – ее двойники.

Гомер – ее присказка.

Данте – ее комедия.

Пруст – многотомная память об утренней эрекции.

Шуберт – ее музыкальный аналог.

Кант – ее извержение.

Кафка – прерванная поллюция.

Утренняя эрекция – состояние чистой, ничем не замутненной витальности. Для любого, кто держит ее в руке, это проверка качества жизни. Утренняя эрекция – перст Бога.

Именно в обстановке остановившейся интерпретации и заключается ее достоверность. Я до изнеможения констатирую: это было.

Она не имеет под собой никаких оснований. У нее нет прописки, она беспаспортна. Желание, не обусловленное конкретным желанием, она не хочет знать ничего, кроме себя. Она не может быть предметом описания, поскольку раскачивает меня между двумя языками, повелительным и приблизительным.

Она расставляет всех по местам и соответствует моим ожиданиям. Она похожа на все что угодно, только не на то, что ей надлежало бы представлять, исходя из гражданского права. Утренняя эрекция анархиста – консервативна, консерватора – анархична. Утренняя эрекция авангардиста – анахронична, монаха – маршальский жезл.

Собственно, утренняя эрекция – это единственная вещь, которая делает мужчину загадкой природы.

Утилитарный подход к утренней эрекции со стороны некоторых женщин, отразившийся в анекдотах, кажется мне знаком женской неадекватности и напрасной фетишизацией жизни.

Эффективное средство образумить утреннюю эрекцию – это сделать ее общезначимой и банальной, так чтобы рядом с ней не оказалось никакого другого образа, по отношению к которому она могла бы утверждать свою скандальность, притягательность и безумие.

Мужчина начинается с утренней эрекции. В большинстве случаев он ею и заканчивается.