Текст книги "Пыль над городом. Избранное"

Стая

 
Цедятся дни тяжело и тягуче,
Ночи длинней и длинней.
Всё же не знаю, что может быть лучше
Этих насупленных дней.
 
 
Снова готовятся птицы к отлёту –
Поздняя осень близка.
Вдруг рассекла тишину и дремоту
Дикая песнь вожака.
 
 
И поднялось всё в порыве едином,
Крыльев разносится стук.
В дальние дали рассыпчатым клином
Движется стая на юг.
 
 
Снизу, с земли провожаю их взглядом,
Слышу гортанный их крик.
Воздух, пропитанный влажным распадом,
В глубь моих лёгких проник.
 

«Ночь в середине, проходят парадом…»

 
Ночь в середине, проходят парадом
Длинные, тёмные сны.
Я просыпаюсь и ровное рядом
Слышу дыханье жены.
 
 
Сына могу я рукою коснуться,
Кажется, вправду не сплю.
Счастье, что рядом дано мне проснуться
С теми, кого я люблю.
 

«Я всё живущее жалею…»

 
Я всё живущее жалею –
Зачем оно уйти должно?
Зачем всю жизнь, вдали белея,
Маячит тусклое пятно?
 
 
Возникшая в пространстве голом
Дыра, прореха, полынья…
Зачем под плотным ореолом
Так жёстки круглые края?
 
 
Зачем друг к другу прижимает
Тела – свинцовой страсти ток?
Зачем душа не понимает
Души, как запад и восток?
 
 
Край неба светится лилово,
И тихо вздрагивает лист.
И тайный смысл всего живого
Мне в душу проникает, чист.
 
 
И всё – и жалость, и сомненье,
И стынущее естество,
Сливаются в одно биенье!
Биенье сердца моего.
 

«Чем выше, тем круче и круче…»

 
Чем выше, тем круче и круче.
Как будто возникнув из мглы,
Тяжёлая, влажная туча
Лежит на уступе скалы.
 
 
Разрезала воздух, как лопасть,
Блестящего света струя.
И зев распахнувшая пропасть
Ощерилась, гибель тая.
 
 
Что явственней – свет или эта
Холодная бездна внизу?
Не знаю, не вижу ответа,
Царапая пальцы, ползу.
 
 
Но силы ничьи не могли бы
Разжать оцепление рук.
Горбатые, чёрные глыбы
Столпились, как люди, вокруг.
 

Август

 
Кружится тучей мошкара,
Поникли листья тяжело.
Их в полдень зноем обожгло,
И ночью мучает жара.
 
 
Неистово горячий день,
Жужжащий, как веретено.
А ночью падает в окно
Звезда, как первая сирень.
 
 
И медленно стекает мгла,
И вижу я любой предмет.
И новорожденный рассвет
Глядится в стёкла-зеркала.
 

«Трава, деревья, камни, скалы…»

 
Трава, деревья, камни, скалы,
Вода – простые вещества.
Кто виноват? Я знаю мало
О том, чем жизнь моя жива.
 
 
Но слышал я травинки каждой
Глухой, торжественный мотив.
И в полдень утолил я жажду,
Лицо в источник опустив.
 
 
Так пусть же вдруг порою ранней,
Теряя чувства и слова,
Над родиной моей бескрайней
Взовьюсь, как палая листва.
 

«Моряк, сжимающий штурвал…»

 
Моряк, сжимающий штурвал,
Промок в своей одежде.
Седьмой, восьмой, девятый вал –
Конец любой надежде.
 
 
Хоть их услышала земля,
Но все молчат угрюмо.
Раздвинув рёбра корабля,
Вода достигла трюма.
 
 
Хрипела буря, как труба,
В глазах плясали блёстки…
Удар, короткая борьба,
Оторванные доски.
 
 
Дано бродягам под конец
Увидеть дно морское!
Благословен союз сердец
С солёною водою.
 
 
Уж лучше так – в короткий срок,
Чем на постели с хрипом.
На кости их зелёный мох,
Как снег зелёный, выпал.
 

«Вплотную близость подступила…»

 
Вплотную близость подступила.
Стыдясь, ты спрятала лицо.
Но договор уже скрепило
Простое, скромное кольцо.
 
 
И душу вытеснило тело,
Как будто чёрная вода.
Свершилось то, чего хотела,
Чего боялась ты всегда.
 
 
И от минуты настоящей
Спасенья не было ни в чём.
И тихо шевелился спящий,
К тебе прижавшийся плечом.
 

Алушта

 
Здесь так же, как во время оно,
Смешалась сотня языков,
И расположена наклонно
Земля, зажатая с боков.
 
 
Горами, чьи синеют плечи,
А там, куда ни кинешь взгляд,
Единый пояс человечий
И пляжа пыльного шпагат.
 
 
Там женщин стройные фигуры,
Мужские сильные тела,
О камни бьющаяся хмуро
Волна морская приняла.
 
 
И хочет тонкий, сладковатый
Соблазн любви и красоты
Осесть на белые квадраты
И придорожные цветы.
 
 
Но привкус приторный курортный
Мешает, резок и остёр.
И с хрипом от морского порта
Отходит катер на Мисхор.
 

«Где мостовые свет не точит…»

 
Где мостовые свет не точит,
С мертвецким отблеском свечи,
Где непроглядна ночь и ночи,
Качнувшись, не сомнут лучи.
 
 
Там только отраженье блеска
Былого– в совершенстве плит
И мастером забытым фреске,
На камне выложенной, спит.
 

«Золотые круги на запястьях…»

 
Золотые круги на запястьях…
Это нужно, пока расплетаются пальцы,
И металл сохраняет смысл.
 
 
Это нужно, пока наблюдают глаза,
Что так жаждали всем любоваться.
 
 
Это нужно, пока не взлетела душа,
Уничтожив иллюзию “жить“.
 

«А сон струился сквозь туман…»

 
А сон струился сквозь туман,
Ползли малиновые тени.
Как будто был единый план
Для всех – животных и растений.
 
 
В одно творение сложить
Все виды, все дела, все звуки.
И сладостное слово– жить!
Взойдёт из божеской науки.
 
 
Всё то, что смог произвести
Враз, а закат был фиолетов.
И удалось произнести
Все имена для всех предметов.
 

Мих.Зиву

1

 
К песку прижатая мимоза,
Домов приземистый кортеж.
Террора вечная угроза,
Жара и плитки, цвета беж.
 
 
Кусты топорщатся упрямо,
Как всё, что выживает тут.
И голубая криптограмма
На вывеске – нетленный труд.
 

2

 
Вряд ли стоит удивляться,
Друг, когда за шестьдесят,
Что не вызовут стреляться,
А святым провозгласят.
 
 
Этот жаркий вечер летний..
Ты ещё не знаешь, друг.
Он – фактически, последний,
Уплывающий из рук.
 
 
А когда очнёшься вчуже,
После главного суда,
Никакой летейской стужи –
свет и райская вода.
 

«Застыли деревья сухие…»

 
Застыли деревья сухие,
Их тень, как огонь, горяча.
Свирепого солнца стихия
Ломает и рубит сплеча.
 
 
Здесь скоро загнёшься без фляги
С какой-нибудь мутной водой.
И плавно колышутся флаги
С таинственной синей звездой.
 
 
Старинная блажь мозговая
Искать и молиться велит.
И длится судьба роковая,
А сердце болит и болит.
 

«Хотелось бы верить…»

 
Хотелось бы верить
– ещё пишу,
Но чувствую –
мне не хватает слов.
 
 
Ведь я –
стареющий человек,
Идущий, сгорбившись,
в никуда.
 
 
По выжженой
и слепой стране,
Где пальмы растут,
завернувшись в мох.
 
 
И полувысохший
эвкалипт
Бормочет мне –
ничего не жди.
 

«Мы знаем издавна друг друга…»

 
Мы знаем издавна друг друга,
Навеки, наповал, вразнос.
Упрямо кружимся по кругу,
Устали от своих угроз.
 
 
Стрельба в упор – такое дело,
И вся страна уже тюрьма.
От взрывов небо помертвело,
И сотрясаются дома.
 
 
Пока мы их не переколем
До позвоночника, до дна,
Придётся красться чёрным полем,
Где за войной – ещё война.
 

«Мы ходим по лезвию бритвы…»

 
Мы ходим по лезвию бритвы,
О глупостях мелких грустим.
Свинцовым асфальтом молитвы
Свой путь в неизвестность мостим.
 
 
Так кто ж этот дикий, бездомный,
Мир выручит – техника, Бог?
Иль знания вихрь многотомный,
Взрывающий душу поток?
 

«Вечер прошёл,ступая грузно и тяжело…»

 
Вечер прошёл,ступая грузно и тяжело.
Слушаю,как слепая полночь стучит в стекло.
Бьётся листва о ветки,стёршаяся до дыр.
Брезжит в оконной сетке хмурый,застывший мир.
Что же ты ,день вчерашний,всё не уйдёшь никак?
Кто-то над телебашней красный зажёг маяк.
Резким и воспалённым,виден издалека,
Кажется всем бессонным красный огонь маяка.
 

Шаг к себе. 1970-1989

Осень

 
Осень словно ремнем опоясывает,
Ничего не вернуть, не убрать.
Август тени на сердце отбрасывает,
Продолжает сентябрь догорать.
 
 
Лишь закат утонул, как безжизненно
В мутной дымке белеет рассвет.
Что ты можешь? Смотреть укоризненно
Уходящему прошлому вслед.
 
 
Виновата ли в том, что, как палые,
Листья вяну, что бьет меня дрожь?
Ты сама, бесконечно усталая,
По садовой тропинке идешь.
 

Поле

 
Бескрайнее поле, светло и бездомно
и холодно как-то вокруг.
Вот сердце удары рассыпало дробно,
чуть слышный, единственный звук.
 
 
Эй кто-нибудь, может быть скажешь,
в каком я краю, и куда я попал?
Но нет никого, только мёрзлые комья,
да облака мутный опал.
 
 
А впрочем зачем всё, ведь это же ясно:
я просто забрёл далеко.
Поэтому здесь так светло и безгласно,
безжизненно, немо, легко.
 
 
И нет ни единой травинки обычной,
а также – сомнений и мук.
Куда ни посмотришь, повсюду безличный
простор молчаливый вокруг.
 

Ступени

 
Не знают пения и стона
ступени каменного дома.
И свет втекает монотонно
в квадрат оконного проёма.
 
 
Здесь мысль, лишённая полёта,
орудовала – всё теснится.
И в прорезь чёрного пролёта
не втиснется самоубийца.
 
 
И всё же смерть неоднократно
сюда входила в платье строгом,
и этот камень, вероятно,
нам мог бы рассказать о многом.
 
 
Но для чего мне чьё-то имя,
чужое выцветшее знанье?
Воспоминаньями своими
наполнено, кренится зданье.
 
 
Где спят без пения и стона
рассказ о смерти и рожденье
в глуши цемента и бетона
похоронившие ступени.
 

Холод

 
Травы розоватые пряди
и комья, промёрзшие сплошь.
Дорога, как каменный нож, –
вдали, подо мною и сзади.
 
 
Столбов у дороги разброд,
и месяц ущербно белеет,
и красный закат тяжелеет,
и за руку холод берёт.
 
 
Нежданный ноябрьский мороз,
безлюдное злое величье.
Природа сменила обличье,
и ветер к деревьям прирос.
 
 
Всего лишь один огонёк
горит и горит, не мигая.
Земля ли, планета ль другая
летит у меня из – под ног?
 

«Как на последнем краю…»

 
Как на последнем краю
голых ветвей паутина.
В тёмную гущу свою
Манит, как блудного сына.
 
 
Кажется, всё наконец
стало яснее и проще –
через неё, как слепец,
я пробираюсь наощупь.
 
 
Веки туман облепил
плотно крылами своими.
Вот я уже и забыл
всё про себя, даже имя.
 

«Даль перечёркнута веткой…»

 
Даль перечёркнута веткой,
птицы плывёт силуэт.
Чувствую каждою клеткой
Медленный, дымчатый свет.
 
 
Скоро, застывшая влага,
сгинет твой белый недуг,
как человечьего шага
дробный, рассыпчатый стук.
 

«Склонили старческие головы…»

 
Склонили старческие головы
Деревья в лиственном пуху,
И тускло небо цвета олова
Маячит где-то наверху.
 
 
Октябрь – начало увядания,
Мерцанье первой седины.
И белые, большие здания
Стоят, как жизнь, обнажены.
 
 
Откуда эта ясность строгая,
Сменившая огонь и зной?
Равнина тяжкая, пологая
Висит, как камень, надо мной.
 

Змеиная кожа

 
Сорвал я рассохшейся кожи
Давно изжитые слои,
И были на струны похожи
Узоры моей чешуи.
 
 
А рядом чернела изнанка,
Не знавшая, что ей скрывать.
И лопался образ, как банка, –
Ему уже мной не бывать.
 
 
И что-то глубинное, злое,
Блестящее, словно стекло,
Невидимо делаясь мною,
Вплотную меня облекло.
 
 
И словно фонарь у дороги,
Что вьется, длинна и узка,
Мучительной полный тревоги,
Сверкнул холодок тупика.
 

«В мое лицо глядят провалами…»

 
В мое лицо глядят провалами
Два черных выбитых окна.
Цветами трафаретно-алыми
Пестрит разбитая стена.
 
 
Фольга конфетная, блестящая,
Куски проводки вкривь и вкось.
И чувство жалобно-щемящее
Идет через меня насквозь.
 
 
На месте детства только впадина
За этой сломанной стеной.
Все то, что временем украдено,
Сейчас прощается со мной.
 

«В поколении самом старшем…»

 
В поколении самом старшем
смерть грохочет, как молоток.
И уходят походным маршем
те на запад, те – на восток.
 
 
Полосой растянувшись тонкой,
в чёрной речке находят брод.
Словно старую киноплёнку
прокрутили наоборот.
 
 
В год досталинский, довоенный,
где ни имени, ни утрат.
А над площадью всей вселенной –
синих звёзд ледяной парад.
 

«Цепью воронья процессия тянется…»

 
Цепью воронья процессия тянется
И оседает на гребне холма.
Вспомнится всякому, кто ни оглянется,
Слово старинное – тьма.
 
 
Длинные, узкие, снежные полосы
У искореженных временем хат.
Тихо кусты шевелятся, как волосы,
Там, где кончается скат.
 
 
Даже зимой непрерывно растущие,
Корни проходят сквозь землю, как сталь.
Сердце, как тучи на север идущие,
Хочет в холодную даль.
 

«Кажется, о чем-то говорили…»

 
Кажется, о чем-то говорили,
Или с веток падали листки?
Голову я поднял: звезды были,
Как всегда, чисты и высоки.
 
 
Только что мне это их раздолье?
Я навеки, намертво прирос
К той земле, какую черной солью
Покрывают реки наших слез.
 
 
И куда бы ни вела дорога,
Я не брошу дома моего.
Тот, который носит имя Бога,
В сердце тех, кто верует в него.
 

«Мороза нет, но лед не тает…»

 
Мороза нет, но лед не тает.
Покрыли трещины кору
Деревьев. Кажется, светает,
Туман редеет поутру.
 
 
Уходит ночь неслышным шагом
Туда, где мрак еще царит
Над буераком и оврагом.
А здесь уже заря горит.
 
 
И снято сонное заклятье
С природы – появленьем дня.
И тополя стоят, как братья,
Стволы друг к другу наклоня.
 

«Свет рассеянный, зыбкий и блеклый…»

 
Свет рассеянный, зыбкий и блеклый.
Спят деревья, стволы наклоня.
Покрывает испарина стекла
В час рождения нового дня.
 
 
Он проходит обычный, рабочий,
По земле, незаметен и тих.
И сжимаясь в преддверии ночи,
Он похож на собратьев своих.
 
 
Краткий путь от рассвета к закату,
Вдаль со свистом летят поезда.
И огнем серебристым объята,
Загорелась ночная звезда.
 

Роща

 
Роща в осеннем убранстве –
Пышный и грустный наряд.
В сером застывшем пространстве
Клочья тумана парят.
 
 
Светится тускло и медно
Плотная леса гряда.
Скоро, растаяв бесследно,
Лето уйдет навсегда.
 
 
Листья, шуршащие сухо,
Воздух как будто седой.
Черная ива – старуха,
Сгорбившаяся над водой.
 

«Пробегают мысли, как собаки…»

 
Пробегают мысли, как собаки, –
Стаями, а та бредет одна…
В этом сизом, хлюпающем мраке
Светятся, как лица, имена.
 
 
И внезапно различает зренье –
След звезды, косая пятерня.
И живет мое стихотворенье
На земле отдельно от меня.
 
 
Подбираясь полуощутимо,
Стелет стужа белый гололед.
И стучит судьба неотвратимо
Ставнями все ночи напролет.
 

«Даль, покрытая туманом…»

 
Даль, покрытая туманом,
кочки, листья и трава.
Хоть оптическим обманом
Кажешься ты, но жива.
 
 
Неоконченный набросок –
Ни движенья, ни души.
Смутных мыслей отголосок
Нахожу в твоей тиши.
 
 
И негаданно – нежданно,
Влившись в белизну твою,
Вижу суть, что безымянна,
Спит у сердца на краю.
 

«Пытаясь скрыться от дождя…»

 
Пытаясь скрыться от дождя,
Друг к другу листья прилипают.
А капли хлещут, наступают,
Как грабли, землю бороздя.
 
 
Они текут, ползут, летят,
И я уже смотрю сквозь воду
На эту мутную природу,
На этот беспросветный ад.
 
 
Кто день от ночи отличит
На клейкой и размытой суше?
И все сильнее, резче, глуше,
Как ливень, в сердце кровь стучит.
 

«Прорасти – непростое слово…»

 
Прорасти – непростое слово,
это корни пустить в гранит.
Песня вольного птицелова
и в железном мешке звенит.
 
 
Как барак из нетесаных бревен,
оцепленье бесформенных туч.
Перед веком ни в чем не виновен
золотящийся солнечный луч.
 
 
Даже если он сделал прекрасным
совершенно бессмысленный хлам.
И в своем ослеплении страстном
разорвалась душа пополам.
 

«Тумана матовая просинь…»

 
Тумана матовая просинь
Лежит у поля на груди.
По черствым комьям в эту осень
Не били долгие дожди.
 
 
Она до старости бездетна,
Всю жизнь чего-то прождала.
Сухая горечь незаметно
На облик осени легла.
 
 
Нет, с плеч суму уже не сбросит,
Ведь юность не возьмешь взаймы.
Лишь ветер до нее доносит
Дыханье тяжкое зимы.
 

«Сдавило землю костяком…»

 
Сдавило землю костяком,
Она промёрзла до средины.
И веток сморщенным венком
Обезображены седины.
 
 
Кусты, кусты, кусты, кусты
И сучья, острые как гвозди.
И нависают с высоты
Ворон чернеющие гроздья.
 
 
На стеклах ледяная пыль
Как голубая поволока.
И выпучил автомобиль
Свое серебряное око.
 

«Хочу я быть травой зеленой…»

 
Хочу я быть травой зеленой,
Растущей из самой земли.
Упрямо, слепо, исступленно,
Хоть тысячи по мне прошли.
 
 
Ни вечных тем, ни острых граней,
Ни истин, отроду пустых.
Хочу я не иметь желаний,
А быть простым среди простых.
 
 
Пусть человек свою кривую
Дорогу назовет судьбой.
Я полновесно существую,
Не видя бездны под собой.
 

«Как, ночь, ты быстро пролетела!..»

 
Как, ночь, ты быстро пролетела!
Я утренний встречаю мрак
Лицом к лицу. Дрожит все тело,
Рука сжимается в кулак.
 
 
На стенах – скрещенные тени.
Как тускло фонари горят,
Как неразборчиво сплетенье
Деревьев, выстроенных в ряд.
 
 
Включился мозга передатчик,
Неважно греет пальтецо,
И думает ноябрь – захватчик
Замкнуть промозглое кольцо.
 

«Случается по – всякому, друзья…»

 
Случается по – всякому, друзья,
допустим, я ушёл от забытья:
мой труд висит в картинной галерее,
солидно и торжественно старея.
 
 
Отбросив тень на лаковый паркет,
скользит глазами по нему эстет,
и равнодушно замечает кто – то:
что говорить – прекрасная работа.
 
 
А может быть, хоть был я нужен всем,
мой современник оставался нем.
И мне дышать свободно не давали,
но не был я шутом на карнавале.
 
 
И только после моего конца
сказал я всё от первого лица.
 
 
А может был забыт я потому,
что я не стал известен никому.
Хоть ощущал я некую бескрайность,
но не дала раскрыться мне случайность.
 
 
И мой полёт – высокая игра !
добычей стал помойного ведра.
 
 
Тот был известен, этот был забыт,
кто их рассудит, их объединит?
Кто сможет сердце оценить живое,
предотвратить явленье роковое,
 
 
и чей дойдёт до нашей сути клик:
не родился, а всё – таки велик !
 

«Свершилось вдруг какое-то движенье…»

 
Свершилось вдруг какое-то движенье,
какой-то крен, не более того.
И я в себе увидел отраженье
истории народа моего.
 
 
Его тягучей, безысходной песнью
за сотни лет, за долгие века,
как оказалось, был наполнен весь я,
хоть я не знал родного языка.
 
 
Но я был тем, кого оклеветали
за изначальный, невозможный грех.
И если ткань истории латали,
я был заплатой для её прорех.
 
 
Я – Герша внук и правнук Мордехая,
крупица их потухшего огня.
И песнь тоски, тягучая, глухая,
на волю, в жизнь струится сквозь меня.
 

Иванушка

 
Было жарко, не зная откуда напиться,
На земле я увидел следы,
И из круглого козьего выпил копытца
Перемешанной с ядом воды.
 
 
И внезапно упало с меня все людское,
Все, что было мной годы подряд.
И мне стало понятно наречье такое,
На котором вокруг говорят.
 
 
И услышал я крик осторожной синицы,
Бормотание древних стволов.
И вошла в мое сердце, ломая границы,
Радость жизни, лишенная слов.
 
 
Мой таинственный лес, мое черное поле,
Я на вас не смотрю, как слепой.
Про высокий восторг человеческой доли
Ты, Аленушка, песню не пой.
 

Откровение

 
Бессоницу прокляв, не давшую мне отдохнуть,
не зная что делать,
с постели я ночью поднялся.
 
 
Читать не хотелось,
по комнатам долго слонялся,
вздыхая о том,
что теперь уже сна не вернуть.
 
 
Нарочно, случайно ли
взял со стола карандаш
и стал рисовать
просто так – на обложке журнала.
 
 
Вернее сказать,
это только рука рисовала,
сама, без приказа, меняя вираж на вираж.
 
 
И что-то внезапно меня подтолкнуло –
смотри !
Я вздрогнул от страха,
хоть не был ещё суеверен:
 
 
то был твой портрет,
до последней подробности верен,
настолько, что словно светился тобой
изнутри.
 
 
Откуда-то как бы не я рисовал,
он возник.
Ожив на бумаге,
ты вдруг появилась без зова.
 
 
И странного много,
и много там было такого,
к чему до сих пор я
ещё до конца не привык.
 
 
Тяжёлой усмешки
не видел такой на губах,
красиво, но как-то иначе
очерчены щёки.
 
 
И волосы те же,
в знакомом спускаясь потоке,
не так, по-другому,
зловеще лежат на плечах.
 
 
Чрезмерно надменен
бровей показался разлёт,
и тень сладострастия
тайно его дополняла.
 
 
Я понял: всё то,
что в себе от меня ты скрывала,
теперь в обнажённой,
больной простоте предстаёт.
 
 
Без сна над портретом
всю ночь я тогда просидел,
и ужас меня до сих пор
не оставил минувший.
 
 
Не дъявол ли это,
как молния, в мозг проскользнувший,
так выстроил всё,
чтоб я душу твою подсмотрел?
 

Пропасть

 
Зачем так хрипло, пропасть,
ты под ногой поёшь
и ничего назад не отдаёшь?
 
 
Остры твои уступы, ведущие в ничто,
вокруг тебя покатое плато.
 
 
И лампочки мигают, сто тысяч огоньков,
покрытых тёмной копотью веков.
 
 
Мной выстрелила в пропасть
моей судьбы праща,
и я лечу под парусом плаща.
 
 
И по лицу мне воздух
бьёт и свистит в ушах,
как птица в приозёрных камышах.
 
 
Я шевелю губами, как будто заводной,
но не родится песни ни одной.
 
 
Мираж какой угодно,
самый ничтожный – пусть,
и мёртвой хваткой я в него вцеплюсь.
 
 
Чтобы сплошным потоком лилась в меня
листва,
от страха не болела голова.
 
 
И у лица ладони я чувствовал твои,
услышал вновь, как стонут соловьи.
 
 
Но за спиной надулся
плащ чёрным пузырём,
и стала ночь моим поводырём.
 
 
И пустоты касаясь, дрожит моя рука,
морщинистая, как у старика.
 
 
И где-то в отдаленье мелькает тень лица,
и нет паденью моему конца.
 

«Так, словно доживаешь сотый…»

 
Так, словно доживаешь сотый
Век на земле, тебе знаком
Железный пульс ее работы
И каждый куст, и каждый дом.
 
 
Как странник с нищенской клюкою,
Полсвета обошел, скорбя.
Тебе известно, что такое –
Ни в чем не обрести себя.
 
 
Лишь не встречал другого края,
Где был бы воздух тяжелей,
Чем сладковатая, сырая
Промозглость родины твоей.
 
 
Ты ею вдоволь надышался –
По хрип ночной и тошноту.
Теперь от родины остался
На память – горький вкус во рту.
 
 
Ты для нее не существуешь,
Мгновенно промелькнувший блик.
Но ты ведь больше не тоскуешь,
К ночной бессоннице впритык.
 

Монах

 
От блеска роскоши языческой
Глухим отгородился мраком.
Восторг души его стоической
Не оценить мирским собакам.
 
 
Все суета: и грязь словесная,
И похоть мелочных желаний.
Он выковал броню железную
От искушений и страданий.
 
 
И век весь плоть сластолюбивая
Терпела боль в холщовой рясе,
Томясь, голодная, блудливая,
Хоть об одном распутном часе.
 

«Качались люстры, хрусталем бренча…»

 
Качались люстры, хрусталем бренча,
И в зале голубом собаки грызли кости.
Хозяин этих мест на лезвии меча
Держал всю ненависть угрюмой «черной кости».
 
 
Хватались гости за бока
От шуток остроумных, а покуда
Им было весело, носили слуги блюда,
И люстра яркий свет бросала с потолка.
 
 
И среди пьяных он бесстрастен был, как Будда,
Лишь крепко под столом сжимал эфес клинка.
Пока дурак смешил другого дурака,
Пока его жена была с другим, пока
Сам ждал измены отовсюду.
 

«Вернулись средние века…»

 
Вернулись средние века,
вернулось время эпидемий.
И снова черная рука
Секиру занесла над всеми.
 
 
Секира, ты блестишь, остра,
Тебя затачивали боги.
И безнадежная пора
Застыла молча на пороге.
 
 
Природа борется со мной,
Меня болезнями пытает.
А я – я выкормыш земной,
Как всё, что в мире обитает.
 
 
Какой-то маленький штришок
Однажды выжить не позволит.
И бред про черный порошок
Мой раскаленный мозг расколет.