Текст книги "Третья половина жизни"

III

Вячеслав Николаевич Ганшин, прокурор города Норильска, занят, он разговаривает по телефону.

Удобно вытянувшись, точно в шезлонге, в рабочем кресле, слишком просторном для его сильного сухощавого тела, изредка перемежая речь собеседника любезными «э-э, разумеется» и «э-э, благодарю», он в то же время словно бы любуется рантом своих меховых ботинок, не оставляющих никаких сомнений, к большей или меньшей части Норильска относится его прокурор: ботинки импортные, добротные, с матово поблескивающими носами.

Любой человек, застигнутый посторонним, а тем более подчинённым, за телефонным разговором явно не служебного свойства, постарается перенести его на другое время или хотя бы придать репликам видимость официальности. Оглянувшись на стук двери, Ганшин жестом предлагает Егорову входить и располагаться, но не меняет ни позы, ни выражения светской любезности на обветренном лице со следами свежего загара от первых весенних лыжных вылазок в тундру.

Егоров кладёт папку на стол и отходит к окну. Щурясь от обилия солнечного света, обегает рассеянным взглядом ломаный очерк предгорий Шмидтихи и Надежды, источенных штреками, облепленных крытыми галереями и террасами вскрышных отвалов. Западные склоны гор словно бы раскалены, восточные затягивает мутная предвечерняя синь. Бесконечным потоком втягиваются в неё самосвалы, натужно одолевающие подъём, встречные машины без задержки, как детишки на санках, скатываются по широкой бетонке к парующему от сбросов ТЭЦ озеру Долгому, оставляя позади вспышки сварки, движение электровозов на маневровых путях, неторопливо вспухающие и так же неторопливо тускнеющие зарницы шлаковых сливов.

Конец дня, солнце насквозь простреливает проспект, обрывающийся, как морской пирс, на кромке тундры. Причаливает электричка с запада, из нового аэропорта «Алыкель», прихватывающая по пути закончивших смену шахтеров Кайеркана, черными от наплыва шапок и шуб становятся широкие тротуары. Из толпы высеиваются нездешнего вида люди, в пальто, с чемоданами и портфелями, пассажиры дневного московского авиарейса. Беззвучно открываются и закрываются двери гостиницы, развернутой тяжелым фасадом на Гвардейскую площадь. В середине площади бригада рабочих с автокраном устанавливает на бетонный фундамент огромную серую глыбу руды – памятный камень, решение о закладке которого было принято в честь тридцатилетия комбината. Рабочих окружает плотное кольцо любопытных.

Егоров следит за движением каменной глыбы на невидимых в морозном воздухе тросах, одновременно невольно прислушивается к телефонному разговору.

В том, что на другом конце провода женщина, сомнений нет. Кто-то из отдела культуры или из Дворца металлургов, разговор сначала идёт о выставке городских самодеятельных художников, потом переходит к предстоящим гастролям какого-то театра. Прокурор оживляется:

– Вот как? Очень интересно. Обязательно пойду… Э-э, возможно. Только боюсь, что встреча для неё будет не слишком приятной… Нет, не я. Один из… э-э… моих сотрудников. Егоров… Да, Николай Тихонович. Вы с ним знакомы?

Услышав свою фамилию, Егоров оглядывается.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – продолжает расшаркиваться Ганшин. – Трудно требовать особой жизнерадостности от человека, который каждый день с девяти до шести имеет дело с преступниками… Нет, я исключение. Мне гораздо чаще приходится иметь дело с такими очаровательными дамами, как вы!.. – Он вскидывает глаза вверх, как бы показывая Егорову, чего стоят ему эти слова.

Егоров недовольно морщится. Вступление, всегда предваряющее деловые разговоры в Норильске, где люди зимой гораздо чаще перезваниваются, чем встречаются, явно затягивается. Наконец Ганшин умолкает, некоторое время внимательно слушает, сдержанно замечает:

– Боюсь, что вы обратились не по адресу. Решение суда…. Ах, вот вы о чём! Да, я распорядился дать Волчкову дополнительные материалы… Что вы, как же я могу отказать прессе? Я просто не имею права!

В продолжение следующей тирады, очень горячей, судя по тому, что Ганшин даже отводит трубку от уха, он по-прежнему рассматривает ботинки, но уже без удовольствия, а так, словно бы обнаружил в них серьезные недостатки. В голосе у него появляются суховатые нотки:

– Охотно верю… Э-э, досадно. Не нужно меня убеждать, что она девушка высоких достоинств!.. Нет, ничего не могу сделать. Всегда… э-э… к вашим услугам!

Брезгливым жестом прокурор опускает на рычаги телефонную трубку. Поднявшись с кресла, некоторое время стоит рядом с Егоровым, молча и как бы неприязненно смотрит на медленно разворачивающий на тросах памятный камень. Потом возвращается на своё место.

– Ознакомились? – спрашивает он, подвигая к Егорову серую картонную папку как бы в знак того, что она и будет предметом предстоящего разговора. И тут же перебивает себя:

– Кстати, знаете, о чём сейчас шла речь?

– Догадываюсь, – неохотно отзывается Егоров. За время следствия он осатанел от телефонных звонков с просьбами избавить от излишних формальностей «бедную девочку, и без того наказанную за своё легкомыслие».

– И об этом тоже, – с усмешкой кивает прокурор. – Но любопытней другое. К нам на гастроли приезжает театр, в котором работает… э-э…

Пауза, прерывающая замечание Ганшина, вызвана не стремлением прокурора заинтриговать собеседника. Это следствие небольшого дефекта речи, временами Ганшину словно бы не хватает дыхания, чтобы закончить фразу. Как это нередко бывает, дефект пошёл ему на пользу, приучив четко продумывать то, что он хочет сказать. Он давал ему и дополнительные преимущества в разговорах. У людей, не знакомых с Ганшиным, эти паузы вызывали ощущение, что прокурору мало того, что он услышал, что нужны дополнительные пояснения. И часто, расставшись с Ганшиным, человек ловил себя на том, что в продолжение всей встречи говорил только он, а прокурор лишь поправлял очки и вставлял односложные, ни к чему не обязывающие междометия.

Егоров терпеливо ждёт, не делая попыток помочь прокурору закончить фразу.

– Да… э-э… Нина Уразова, – справляется наконец с заминкой Ганшин. – Летом мы сможем её увидеть. Они привозят «На балу удачи». Говорят, в роли Эдит Пиаф она очень хороша. Я вас с ней познакомлю.

– Зачем? – удивленно спрашивает Егоров.

Прокурор тоже слегка удивлён.

– Нина… э-э… Уразова… Разве вам ничего не говорит это имя? В связи с этим, – кивает он на архивную папку. – В своё время ходило немало разговоров…

– Их можно приобщить к делу?

– Не возражаю, давайте оставим, – легко соглашается прокурор. – Я уважаю чужие принципы. Итак, что вы можете сказать об уровне… э-э… расследования?

– Убедительно. Отсутствие преступления доказано.

– В рамках статьи сто пятой, согласен. А как насчёт доведения до самоубийства?

– Вряд ли. Я доверяю этому следователю. Самоубийство по личным мотивам, – повторяет Егоров формулу из заключения.

– Представляете, какими серьёзными должны быть эти мотивы?

– Они и были серьёзными. По пустякам не сносят себе половину черепа. Но это нас уже не касается.

– Значит, вас ничего не насторожило?

Егоров пожимает плечами.

– Дело закончено. Если не обнаружилось ничего нового, его нужно вернуть в архив.

– Об обстоятельствах смерти ничего нового нет. Есть – о личности погибшего. И сведения эти таковы, – слегка повышает голос Ганшин, хотя Егоров не пытается его прервать. – Э-э… таковы, что заставляют вернуться к делу. Давайте вместе посмотрим.

Он придвигает к себе папку, развязывает тесемки и привычно перелистывает бумаги.

На листке по учёту кадров задерживается.

– Неверов Вадим Андреевич… Русский, беспартийный… пока всё верно. Родился в тысяча девятьсот… Скажите, Николай Тихонович, вы никогда не задумывались, что наш календарь не даёт точного представления о месте события во времени? Вот – родился человек. Через девятнадцать с лишним веков после чего? Если не принимать во внимание такую сомнительную веху, как рождество Христово?

Ганшин откидывается в кресле, поправляет очки и смотрит на Егорова, как бы и в самом деле ожидая ответа.

– Один мой знакомый из вычислительного центра, – продолжает он, никакого ответа не дождавшись. – Где же это?.. А, вот… попытался разработать новую систему летоисчисления.

Начало отсчёта – ноль часов, понедельник. За сутки принято время от изобретения каменного топора до возведения пирамиды Хеопса как первого признака того, что человек осознал своё право на бессмертие. Во вторник, в 4 часа 18 минут кусок песчаника обернулся лицом царицы Нифертити и до среды, до 6 часов 7 минут 16,2 секунды, что примерно соответствует нашим дням, ей суждено было взирать на попытки человека утвердиться в вечности. И вот… э-э… в каком виде история, в том числе и новейшая, предстаёт…

Он подносит к глазам листок, одновременно лёгкой усмешкой показывая, что к тому, что он прочитает, не следует относиться слишком серьёзно, но и слишком несерьёзно относиться тоже не стоит.

– В среду, в 4 часа 36 минут 14 секунд, клерк патентного бюро в Берне по фамилии Эйнштейн доказал, что аксиома о непрерывности и необратимости времени не верна. В 4 часа 37 минут 58 секунд пароход «Самодержец», курсировавший между Рыбинском и Нижним Новгородом, был переименован в «Нарком Троцкий». В 4 часа 41 минуту 20 секунд было создана первая международная организация Лига наций, чтобы через 0,096 секунды прекратить своё существование. В 4 часа 43 минуты 12,6 секунды пароход «Нарком Троцкий» был переименован в «Нарком Ежов». В 5 часов 2 секунды…

Такие вот неожиданные отступления и способствовали укреплению за Ганшиным репутации не то чтобы несерьёзного человека, но как бы не совсем от мира сего. У многих из тех, кому приходилось иметь с ним дело, создавалось впечатление, что новый прокурор смотрит на всё как бы со стороны и даже несколько свысока, и заботы ответственных работников, составляющие смысл их жизни, конкретная жизнь города, состоящая из чередования мероприятий, требующих серьезного отношения и каждодневной серьёзной работы, со стороны представляются ему чем-то вроде игры со строгими, обязательными для всех, в том числе и для него, но непонятно зачем принятыми правилами.

Отдавая должное образованности и эрудиции нового прокурора, его широкому взгляду и остроумию при обсуждении даже таких вопросов, где остроумие не поощрялось, тем не менее в той среде, куда Ганшина выдвинуло назначение, его не то чтобы сторонились, но относились к нему с настороженностью, как к чужаку и к человеку пока неясному. Возможно, правы были те, кто считал, что Ганшину, чтобы окончательно утвердиться, недостает большого серьезного дела, акции всегородского масштаба, которая четко определила бы те принципы, которым он намерен следовать.

То ли наскучив перечислением минут и секунд, то ли поняв, что такой взгляд на историю не вызывает у Егорова интереса, Ганшин со словами «и так далее» откладывает листок и возвращается к документам из серой картонной папки.

– Таким образом, – заключает он, – можно сказать, что интересующий нас Неверов Вадим Андреевич родился в среду, в 5 часов 12 минут с секундами, то есть почти одновременно с началом последней большой войны, и вся сознательная жизнь его протекала в мирное время. Если учесть, что за последние пять тысяч лет было пять тысяч четыреста четырнадцать войн, из них две мировых, можно сказать, что ему… э-э… повезло. Но он, вероятно, так не считал и потому устроил себе маленькую персональную войну и погиб в ней, прожив в общей сложности семнадцать сотых секунды. Что вы скажете о такой… э-э… системе летоисчисления?

– Не слишком-то они перегружены работой в своём вычислительном центре.

– Вы правы, для такого вывода тоже есть все основания. Вернёмся, однако, к нашему делу. Нужно признать, что за семнадцать сотых секунды свой жизни Неверов успел очень немало сделать. Но прежде – некоторые уточнения. Здесь – неверно… – С тем же профессиональным изяществом человека, привыкшего иметь дело с бумагами, Ганшин красным фломастером подчёркивает запись в графе «Образование», поясняет: – Высшее, МГУ, физмат, красный диплом… Здесь тоже неверно… – Красная «галочка» появляется против графы «Место работы и занимаемые должности». – А это совсем ерунда! – Красный крест появляется на второй половине куцей автобиографии Неверова. – Всё это уже достаточно необычно, не так ли? Но самое интересное ещё… э-э… впереди.

Ганшин подчёркивает графу «Правительственные награды» и как бы расстроено бросает поверх бумаг фломастер.

– Послушайте, Николай Тихонович, неужели вам ничего не говорит эта фамилия – Неверов?

– Ничего.

– Как же мы невнимательны! А если в таком контексте: Нестеровский, Кравцов, ваш однофамилец Егоров, Суханова…

– Неверов? – удивлённо заканчивает Егоров.

– Вот именно – Неверов!

Фамилия, действительно, обрела смысл, встав в ряд имён, известных в Норильске каждому школьнику. Это были геологи, лауреаты Ленинской премии, первоотрыватели рудного узла на Талнахе, давшего, как было принято говорить, новую жизнь комбинату и городу. Но даже и теперь, после слов прокурора, Егорову не сразу удаётся совместить в сознании многократно слышанную фамилию с этими листами архивного дела.

– Неверов – тот самый? – недоверчиво переспрашивает он.

– Тот самый, – подтверждает Ганшин. – Нас подвела стандартность мышления. И следователя. И меня. И вас. И отдел кадров Гидрологической службы, когда его оформляли на раб от у.

– А документы?

– Всего лишь справка с последнего места работы вместо якобы утерянной трудовой книжки. Чтобы получить такую справку, достаточно улыбнуться секретарше. К тому же, как я знаю, требования у гидрологов не слишком строгие. Платят мало, условия на отдаленных точках сами можете представить какие. Охотников немного.

– Да уж меньше, чем к нам в секретарши, – не удерживается Егоров.

Ганшин словно только того и ждал, чтобы отвлечься.

– Дорогой Николай Тихонович, нельзя же быть таким моралистом! Вы только посмотрите на наших лейтенантов, они каждый день стали гладить брюки! Я считаю это своим… э-э…. бесспорным достижением.

– Дело подлежит пересмотру?

– Да.

– Был запрос?

– Не совсем. Вот – взгляните. Это передали мне из редакции нашей газеты.

Егоров берет у прокурора тетрадный листок, к которому скрепкой подколот конверт, пробегает взглядом округлые строки:

«Уважаемый товарищ редактор! Прошу Вас сообщить мне адрес и место работы моего мужа Неверова Вадима Андреевича. Больше года назад он уехал в Ваш город. Хотя мы разведены, мне нужно знать, где он сейчас работает, чтобы послать исполнительный лист на алименты для его сына, которому сейчас четыре года. Вы должны знать, где он работает, потому что в Вашей газете писали о нём, когда он получил Ленинскую премию. Мой адрес: Москва…»

Егоров возвращает прокурору письмо. Ганшин вкладывает его в архивную папку. Голос у него сух и словно бы неприязнен:

– Как вы сами понимаете, в этом деле мы не можем ограничиться предположениями. Мы должны абсолютно точно знать, самоубийство ли это, хотя скорее всего всё же самоубийство, и что это за личные мотивы. Запрос о Неверове может поступить в любой момент, и мы должны быть к нему готовы. К тому же у нас в городе не так уж много таких людей. Выяснить, почему один из них ушёл из жизни, просто наша обязанность. Если хотите, дань уважения его памяти…. Блистательная всё-таки жизнь! В двадцать один год – почётный профессор Гейдельбергского университета. Еще студентом он решил какую-то теорему, над которой триста лет ломали голову математики. В двадцать три года – доктор наук, его кандидатская диссертация была признана докторской. В двадцать пять – лауреат Ленинской премии…

– В двадцать восемь… – напоминает Егоров и хмуро кивает на архивную папку.

– А если он для того и застрелился, чтобы вовремя поставить точку?

– Вот вам и ответ на любой вопрос.

– Вы правы, это не ответ, – соглашается Ганшин. – Я решил поручить это дело вам по трём причинам. Первое. Я знаю вашу основательность и в данном случае буду уверен, что имею дело с фактами, а не с красивой версией, к которой эти факты притянуты, что весьма нетрудно в таком… э-э… деле. Второе. Чтобы восстановить картину последнего периода жизни Неверова, понадобится ваше знание психологии обычных людей, а не уголовных преступников. Обычных людей, попавших в трудные обстоятельства… Кстати, вы поняли, чего не хватает в деле?

– Писем.

– Да, писем. Не говоря уже о предсмертной записке. Может быть, дневников. Такой человек, как Неверов, не мог их не вести. В конце концов чем-то он занимался, кроме метеонаблюдений. Возможно, уничтожил. Но что-то должно остаться. И это необходимо найти. Третье. Мы работаем с вами больше года. Я не имел случая выразить отношения с вашей работе и намерен сделать это сейчас. Я вижу в вас одного из самых квалифицированных работников прокуратуры и хочу, чтобы вы это знали. Вашу работу отличает качество, которое я затруднился бы выразить одним словом. Что-то близкое к понятию «истовость»… э-э… в лучшем смысле этого слова, если у него есть и худший смысл. В частности, в последнем расследовании, с дипломами, вы проявили настойчивость и принципиальность, которые делают вам честь.

Егоров давно уже вышел из того возраста, когда одобрение или неодобрение начальства заставляют учащенно биться сердце. И всё же он ловит себя на том, что слова прокурора ему приятны. Он хмурится и с напускным безразличием пожимает плечами.

– Я делал своё дело.

– И большую часть моего, – уточняет Ганшин. – Должен признаться: когда на меня пытались оказать… э-э… влияние, я переадресовал всех к вам. Говорил: если вы сумеете убедить следователя Егорова…

– Значит, это вам я обязан всеми этими звонками? – с досадой переспрашивает Егоров.

– Да. Перед вами человек, который отлынивает от своих обязанностей. Ибо это главная моя обязанность: дать возможность моим сотрудникам работать без всяких влияний. Кроме, разумеется, моего. Но я не мог упустить случай проверить ваш… э-э… иммунитет к давлению, как принято говорить, всего города. Поручая вам это дело, я пытаюсь загладить свою вину, – продолжает прокурор, хотя, судя по его виду, никакой вины он за собой не чувствует. – Вам придётся отправиться туда, на посты. А эти места сейчас не хуже Домбая – солнце, прекрасный снег, гуси скоро пойдут. Можете рассматривать это как внеочередной отпуск.

– Опросить трёх человек – на это уйдёт два дня. Вместе с осмотром местности.

– Ошибаетесь, – возражает прокурор. – Ваша командировка займёт не меньше трёх, а то и четырёх недель. Первый вертолёт с геологами отправляется туда на днях. На Имангду высаживают гидрогеохимический отряд Норильской экспедиции. А следующий транспорт будет только в конце месяца. Своих вертолётов у нас, к сожалению, нет. Задание понятно?

– Не совсем. В чём оно заключается?

– Объясняю. Версия первая: самоубийство Неверова инсценировано каким-то очень ловким преступником. Мотив – что угодно. Деньги, часть Ленинской премии, которые он туда привёз, хотя я понятия не имею, зачем бы он это стал делать. Да и вряд ли какие-то деньги оставались, на что-то же он жил. Версия вторая: похищение ценных идей в шпионских целях. Это вам больше нравится? – В словах прокурора сквозит нескрываемое недовольство. – Николай Тихонович, осмелюсь дать вам совет. Некоторые, не будем называть фамилий, считают, что при всём опыте вам недостаёт некоторой широты… э-э… мышления. Наверное, отчасти они правы. Любое дело нужно уметь соотносить с сегодняшним днём, с его конъюнктурой. Строго в рамках закона, разумеется. Вы должны научиться использовать ту свободу в решениях, которую предоставляет закон, если хотите выйти из разряда… э-э… исполнителей и перейти на следующую ступень.

– Не помню, чтобы я высказывал такое желание.

– Не хотите? – с искренним недоумением переспрашивает Ганшин. – Извините, не верю. Впрочем, верю. Но тогда не понимаю. Вы – средний человек, а? Удивительное явление. Самое удивительное то, что вы отдаёте себе в этом отчёт. Боитесь ответственности?

– А вы не боитесь? – спрашивает Егоров, ощущая, как растёт в нём раздражение против легковесности прокурора, легко порхающего от темы к теме.

Ответ Ганшина обезоруживает его:

– Если вы имеете в виду, что этот разговор мы ведём здесь, в этом… э-э… городе… Да, понимаю вас. Очень хорошо понимаю. Но есть другой аспект, о котором вы, вероятно… э-э… не задумывались. Ограничивая свою компетентность, вы тем самым передоверяете другим решение вопросов, которые не могут вас не касаться. Лично вас, вашей семьи, близких вам людей. Не кажется ли вам, что это довольно уязвимая жизненная позиция?

– Я об этом подумаю, – обещает Егоров.

– Мне будет интересно, что вы решите, – кивает прокурор и переходит на деловой тон. – Ваше задание: провести дополнительное расследование обстоятельств смерти Неверова на гидрологической посту номер 14 в связи с выявлением новых данных о личности погибшего. Ещё вопросы?

– Нет.

Егоров собирает бумаги. Прокурор достает из нижней тумбы стола несколько тонких папок и кладёт их перед Егоровым.

– Дополнительные материалы о Неверове. Всё, что удалось достать. В том числе и его настоящее личное дело, я затребовал его из Москвы. И вот ещё что. Думаю, будет правильно, если вы появитесь на постах не в качестве следователя… следователь там уже был. А… Даже не знаю. Кем бы вы хотели побыть? Геологом?

– Вряд ли я сумею отличить гранит от базальта.

– Может, просто туристом или охотником-отпускником?

– Посёлок на Имангде законсервирован, – напоминает Егоров. – Значит, есть какая-то опись оборудования и строений? Можно провести инвентаризацию. По крайней мере, дело знакомое.

– Не возражаю, – говорит Ганшин и берется за телефон. – Соедините меня с начальников геологоразведочной экспедиции Шубиным, – приказывает он секретарше. – Не перепутайте. Есть начальник Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции, это Шубин. А есть начальник Гидрологической службы. Это разные организации и разные люди.

Оговорка, по мнению Егорова, очень нелишняя.

– Жду, – бросает Ганшин и с телефонной трубкой в руке откидывается на спинку кресла. По напряжённой гримаске на его лице и по тому, что он звонит Шубину не по прямому телефону, а связывается с ним через секретаршу, нетрудно догадаться, что начальник НКГРЭ Шубин не относится к людям, с которым прокурора связывают товарищеские отношения. И пока секретарша в приемной выпевает: «С вами сейчас будет говорить прокурор города Норильска Вячеслав Николаевич Ганшин!» – сам прокурор, забыв обо всём, готовится к разговору. Голос его, однако, звучит с обычной непринуждённостью:

– Осмелился вас побеспокоить… э-э… Владимир Семенович. Вот какая у нас родилась мысль. Стоит, пожалуй, провести ревизию вашего посёлка на Имангде, всё-таки столько лет прошло после консервации. Как вы на это смотрите?.. Не принято? Вот мы и хотим нарушить эту традицию… Нет, на этот счёт не беспокойтесь, пусть ваши люди занимаются своими делами. А этим займётся наш сотрудник. Егоров Николай Тихонович, он к вам зайдёт… Да, это по делу Неверова, в нём остались неясности…Рад, что вы ничего не имеете против. Всего хорошего!..

Пока Ганшин разговаривает, Егоров открывает обложку лежащей сверху папки. На титульной странице отпечатано на ротапринте: «В.А.Неверов. Некоторые аспекты решения пространственных задач методом математического подобия в приложении к конкретным геофизическим исследованиям». На следующих страницах текст, на три четверти состоящий из математических формул.

– Это автореферат к диссертации Неверова, – поясняет Ганшин, положив трубку и как бы стерев с лица выражение непринуждённости.

– Что это значит?

– Понятия не имею. Но практическое значение имеет – и очень большое. В сущности, Талнах был открыт по методу Неверова. Он предсказал там руду, как кто-то из астрономов предсказал планету Нептун. Так мне объяснили. А нашли месторождение уже без него. Он всего-то был в городе раза три или четыре, прилетал для консультации. Поэтому у нас его и не знают в лицо. Кстати, на Имангде он тоже был. Сказал: прекрасные места, я хотел бы здесь жить. Это со слов Шубина. Про то, что он хотел бы здесь умереть, он ничего не сказал. Вероятно, это желания пришло позже… А вообще странно всё это. Человек прилетает из Москвы, бросает там семью, квартиру, работу, устраивается в тундру, в дикую глушь. Живёт там зиму, полярную ночь, с непривычки самое жуткое время. И вот, когда зима позади, когда только жить и жить, забивает в край стола гвоздь и стреляет себе в висок. Почему?

– Вероятно, потому что ствол у карабина слишком длинный, – предполагает Егоров.

– Ствол? – Ганшин не сразу понимает, о чём идёт речь. – Ах да, ствол. Не такой уж длинный, чтобы не дотянуться до курка рукой.

– Какого роста был Нестеров?

– Среднего. Думаю, смог бы дотянуться… Словом, на все эти вопросы вам и предстоит дать ответ. Приступайте. Всё, что у вас в работе, передайте в отдел. Сами решите кому. Желаю успеха.

Егоров пожимает узкую сильную руку Ганшина, встаёт, но уходить не спешит.

– Два вопроса, – говорит он. – Объяснить задание – на это нужно десять минут. А я здесь уже час. Значит ли это, что у вас есть ко мне вопросы, которые вы не можете задать прямо?

– Да, – помедлив, признаёт Ганшин. – Но только потому, что вы не сможете ответить на них при всём вашем… э-э… желании.

– А вы попробуйте.

– Хорошо… Кто вы такой, Николай Тихонович? Что вы представляете собой как человек?

Егоров молчит.

– Каковы ваши потенции как общественного деятеля? В той мере, в какой ответственный работник прокуратуры не может не быть общественным деятелем?

Егоров молчит.

– Достаточно? – спрашивает прокурор.

– Нет.

– Я вижу, что вы не любите неопределенных ситуаций и умеете их прояснять. Что ж, скажу больше – но только то, что… э-э… могу сказать. Мне предложено подумать над возможностью использовать вас на другой работе, по характеру лишь косвенно связанной с вашей… э-э… профессией.

– Разве выбор работы не моё личное дело?

– В пределах, допускаемых партийной дисциплиной.

– Теперь понятно. Второй вопрос. Вы упомянули о Нине Уразовой. Так, кажется, её фамилия? В связи с этим, – кивает Егоров на архивную папку.

На лице Ганшина появляется ироническая усмешка.

– Николай Тихонович, но это же только слухи! Насколько я понял… вернее, насколько вы мне дали это понять, не в ваших правилах… э-э… использовать их в работе. Или я неправильно вас понял?

Вячеслав Николаевич Ганшин, прокурор города Норильска, верен себе: последнее слово остаётся за ним. Егоров собирает со стола бумаги и выходит из кабинета. Вернувшись к себе, достаёт из шкафа новую папку и начинает заполнять формуляр.

«Номер дела…»

«Дело начато…»

Из коридора доносится дробный стук каблуков, дверь открывается и слегка запыхавшаяся секретарша прокурора со словами «Вячеслав Николаевич велели вам передать» кладёт перед Егоровым листок.

Машинописный, довольно слепой экземпляр. В углу: «Для обсуждения. Текст надписи на памятном камне на Гвардейской площади. Проект».

Ниже – заглавными буквами:

«ЗДЕСЬ БУДЕТ СООРУЖЁН ОБЕЛИСК, ВСЕГДА НАПОМИНАЮЩИЙ О ПОДВИГЕ ПЕРВЫХ НОРИЛЬЧАН, КОМСОМОЛЬЦЕВ-СТРОИТЕЛЕЙ, ПОКОРИВШИХ ТУНДРУ, СОЗДАВШИХ НАШ ГОРОД И КОМБИНАТ».

Ещё ниже – острым и словно ироничным почерком прокурора:

«К вопросу о компетентности. Как вы это оцениваете?»

– Спасибо, можете идти, – говорит Егоров секретарше.

– Вячеслав Николаевич велели показать и вернуть.

– Тогда подождите.

Егоров переписывает текст на бумажную четвертушку и только после этого отпускает секретаршу. Затем возвращается к прерванной работе.

«Дело начато…»

«Месяц и число: 2 апреля».

«Год: 1967».

«Дело окончено…»