Текст книги "Русская колонна"

Еще раз о справедливости

Большая часть нашего общества живет с постоянным фоновым чувством сильно нарушенной в современной Российской Федерации социальной справедливости. Это выражается в первую очередь в возмущении созданным в «одночасье» (в начале девяностых годов) и «на ровном месте» колоссальным имущественным неравенством, а также в невозможности для квалифицированного человека найти применение своим знаниям и способностям и получить такую оплату своего труда, которая соответствовала бы его общественной ценности. И уж совсем нетерпимо то, что десятки миллионов людей самым грубым образом были лишены сравнительно приличного образа жизни и теперь ведут полуголодное существование. Эти люди считают наше теперешнее общество значительно более несправедливым, чем позднесоветское общество.

Я с ними в этом полностью согласен, хотя считаю, что и советское общество не было справедливым, но его несправедливость была другого рода, а именно: тогда имелись номенклатурные привилегии, состоявшие не только в чисто потребительских преимуществах, но, что гораздо важнее, в монополизации каналов повышения общественного статуса.

В наше время номенклатурные привилегии были очень быстро воспроизведены в новой форме и в значительно возросшем объеме. Они воплотились в олигархических кланах, которые монополизировали доступ к богатству и пытаются сделать то же самое в области политической власти. При этом богатство теперешних номенклатурщиков превосходит богатство советских номенклатурщиков на порядки. Например, министр крупного союзного министерства, пробывший на этом посту несколько десятков лет, к середине восьмидесятых годов имел на банковском счете 5 миллионов рублей. А теперешние топ-менеджеры сырьевых корпораций имеют десятки, а то и сотни миллионов долларов за несколько лет.

Интенсивность и широкая распространенность чувства нарушенной в нашем обществе справедливости указывает на то, что, во-первых, источник этого чувства, то есть ценность справедливости, действительно существует, а не выдуман и не навязан пропагандой, и что он, во-вторых, открыт восприятию практически любого человека. Ценность справедливости и ценностное чувство, схватывающее ее, образуют естественный фундамент моральной системы. Отказаться от принципа справедливости пытается лишь последовательный аморализм, то есть удалить этот принцип можно, лишь удалив всю мораль целиком.

Ценность справедливости, как я полагаю, рождается из веры в базисное «почти равенство» всех людей, не совершивших моральных преступлений. Хотя всем известно, что люди весьма сильно отличаются друг от друга по уму и таланту, но эти различия кажутся такими большими лишь благодаря тому, что взгляд тут направлен на одних лишь людей. Если же сравнить людей с интеллектуальными животными, такими как обезьяны, кошки, собаки, то станет видно, что расстояние от человека до них намного больше, чем расстояние между гением и человеком, страдающим синдромом Дауна.

Мы также имеем более сильную и менее обоснованную веру, состоящую в том, что при достижении определенной ступени разумности, а именно такой, какой несколько тысяч лет назад достигли люди на Земле, любое существо имеет право надеяться на нечто большее, чем ему выпадало до сих пор в земной жизни.

Если же ограничиться лишь социальными отношениями, то социальная справедливость в первом приближении устроена довольно просто.

В качестве базисного она выдвигает необходимое условие, охватывающее всех людей: общество должно обеспечить каждому своему члену право на жизнь не в смысле одного лишь права не быть убитым, а еще и предоставить возможности для выживания. Сюда относятся общественные гарантии каждому человеку не умереть голодной смертью, не оказаться без медицинской помощи в случае заболевания, иметь крышу над головой, иметь право на защиту обществом его личной безопасности и т. п. Все это можно назвать совокупностью витальных прав человека или широко понятым правом на жизнь.

При обеспечении витальных прав человека справедливое устройство общества требует определенных правил в распределении плодов совместной деятельности или при обмене деятельностями. При обмене требуется некоторого рода эквивалентность, а при дележе плодов совместной деятельности возможны два варианта. В том случае, когда дележ происходит на грани осуществления витальных прав, то справедливым является дележ практически поровну, возможно, даже с преимуществом в пользу «слабых» (чтобы у них было больше шансов выжить).

Если же дележ происходит на уровне, когда витальные права всех обеспечены, то справедливым будет дележ в соответствии с размером различного рода вкладов, таких, как трудовой вклад, творческий вклад, предпринимательский вклад, коммуникативный (посреднический) вклад, а также в соответствии с размером разного рода заслуг (то есть, по существу, прошлых вкладов) в совместной деятельности.

Принципиально здесь то, что справедливыми могут быть названы оба способа распределения результатов совместной деятельности, несмотря на их внешние различия. Оба варианта могут быть охарактеризованы своими общими свойствами – отсутствием двойного стандарта при распределении или, что то же самое, запретом на привилегии.

Творческие вклады обеспечиваются талантливыми людьми, то есть теми, кто имеет способности в области наук, искусств, ремесел, а в современную эпоху, еще и в сфере инженерной деятельности. Особым родом таланта является предпринимательский талант, но следует учитывать, что он почти всегда бывает переоценен. Это, хотя и в уменьшенных размерах, имеет место даже в наиболее справедливых обществах, таких, как скандинавские страны в последние полвека.

Очевидно, что талантливые люди заинтересованы, чтобы в обществе реализовывалось право на свободный выбор профессии и право на свободное обсуждение результатов деятельности. Отсюда уже совсем недалеко до признания права каждого члена общества на человеческое достоинство, на свободу слова, на занятия политикой – в общем, всего того, что обычно называется личными и политическими правами и свободами.

В несправедливых обществах правящие классы силой обеспечивают себе привилегии в распределении благ. Эти привилегии обеспечивают своим обладателям долю, значительно превышающую их вклады и заслуги, которые в некоторых случаях могут вообще отсутствовать. Особо несправедливые общества, которыми были почти все государства вплоть до двадцатого века, кроме создания привилегий для правящих классов, грубо попирают даже витальные права подвластных.

В таких обществах также почти всегда возникает плутократия, сращенная с аппаратом насилия и доводящая имущественное неравенство в обществе до огромных размеров. Стоит отметить, что без аппарата насильственной власти одна лишь плутократия, вероятно, не смогла бы существовать. Во всяком случае, до сих пор в истории не было попыток учредить власть плутократии без опоры на силу.

Правящие классы в несправедливых обществах почти всегда дискриминируют талантливых людей, то есть либо недооценивают их трудовой вклад, либо не признают общественную ценность их деятельности. Вероятно, главным мотивом дискриминации талантов служит понимание правящими классами того, что талантливые люди являются их объективными конкурентами, поэтому, дискриминируя их, правящие классы стремятся предотвратить создание контрэлиты.

Все вышесказанное рисует достаточно простую, как бы трехзвенную, структуру понятия социальной справедливости и позволяет вывести примерную краткую «формулу» справедливого общества: это такое общество, в котором реализовано право на жизнь для каждого его члена, в котором нет номенклатурных привилегий и в котором нет дискриминации талантов.

Этапы не слишком большого пути

Колыбель. На становление политического консультирования в России значительно повлияла политическая активность населения. За последние 14 лет она прошла несколько фаз в своем развитии. Первый этап характеризовался тем, что правым удалось навязать народу представление, что все происходящее в стране есть борьба между сторонниками реформ и коммунистами, «тянущими страну назад».

Этот пропагандистский ход оказался супер-успешным. В результате была практически полностью подавлена способность граждан к политической самоорганизации, которая в этот период зарождалась как феномен жизнедеятельности политических активистов. Даже крайне робкие попытки любой политической силы, будь то национал-либералы, социал-демократы или кто-то другой, критиковать политический, экономический или социальный курс власти немедленно воспринимались населением как антиреформистские действия консерваторов-коммунистов и в значительной мере отвергались.

Аналогично практически любые действия правых воспринимались просто как действия сподвижников довольно популярного в то время Бориса Ельцина, что впоследствии и привело почти к деградации «Демократической России». На эти обстоятельства наложилась чудовищная организационная бездарность всех противников власти, как ортодоксальных сторонников советского пути, так и представителей весьма рыхлой и неопределенной коалиции коммунистов-реформаторов и разочаровавшихся демократов, руководивших тогдашним Верховным Советом.

В результате власти удавалось обходиться практически без услуг внешних политических консультантов, политических технологов и пиарщиков. Ведь нельзя же считать полноценным политическим пиаром тогдашнюю полторанинскую пропаганду, оперировавшую листовками, напоминавшими журнал «Крокодил» времен кампании против космополитизма. На одной из них Ельцин изображен в качестве огромного фараона на фоне маленьких, противных, как блошки, депутатов и гнусного Руслана Хасбулатова с подписями типа «Злой чечен ползет на берег». О качестве пропаганды тогдашних коммунистов и говорить нечего. Оно было убого низким. Усилия же вооружить Верховный Совет инструментами более или менее профессионального пиара, вроде тех, что предпринимали авторы настоящей статьи вместе с Михаилом Малютиным и Олегом Григорьевым перед референдумом 1993 года, были бесполезны, поскольку в силу организационной беспомощности аппарата материалы просто не рассылались по стране.

На этом фоне попытки будущих профессионалов политического консультирования и пиара работать на власть воспринимались ею как поддержка, но не как собственно профессиональная деятельность, а эксперименты, связанные с проведением масштабных политконсалтинговых кампаний независимых кандидатов, воспринимались как экзотика.

Школа для трудных детей. Все изменилось после драматических событий октября 1993 года и принятия новой Конституции. Стало ясно, что складывается хоть для многих и отталкивающая, но тем не менее достаточно устойчивая политическая система. Именно в это время начали быстро развиваться и политическое консультирование, и другие, связанные с ним, отрасли, такие, как избирательные технологии и пиар. Пытаясь создать новую профессию, в эту область устремились представители противоборствующих сторон, как сторонники, так и противники реформ. Для многих это был либо шаг отчаяния, либо попытка взять реванш. В большинстве случаев эти люди не имели профессионального образования.

Характерной чертой этого периода была сильная децентрализация данной отрасли, наблюдавшаяся с выборов в первую Государственную думу и до начала президентской кампании 1996 года. То было время сравнительно честной игры, подобной школьному футболу, где достаточно часто в споре команд политических консультантов и технологов побеждал сильнейший.

Начиная же с 1996 года крупный бизнес начал создавать своего рода теневую избирательную финансовую биржу. Как следствие возникла олигополизация заказа, когда за откат предлагались заказы на выборы нескольким компаниям, сумевшим войти в доверие к власти и олигархам. Эти компании предварительно забирали себе не менее половины бюджета любой избирательной кампании, а на оставшуюся часть средств нанимали на работу одних и тех же профессионалов из Москвы, разбавляя их иногда наспех натасканными людьми из регионов. Что касается опытных сотрудников из регионов, то их тогда к содержательной работе привлекали редко, как из экономии средств, так и не желая растить себе конкурентов.

Независимые команды – реликты прежнего периода – оттеснялись все дальше в глушь, к все большему демпингу, получив от олигархов презрительное название «дикие команды».

Таким образом, сколько-нибудь масштабные избирательные проекты все больше загонялись в финансово-административный олигополизм. Впрочем, полного благолепия все-таки не получилось. Время от времени благодаря непрофессионализму прикормленных фирм у них случались проколы, приведшие к возникновению в регионах нескольких достаточно сильных консалтинговых компаний. При этом важно отметить, что на протяжении и второго, и третьего периода существовал хотя и скромный, но постоянный сектор консалтинговой деятельности для тех, кто хотел работать с коммунистами.

Последний звонок. К 1996 году сложилась уникальная система электорального «многомыслия», своего рода электоральная супершизофрения, когда на каждый тип голосования гражданин шел с сущностно разными мотивациями:

1) на выборах президента избиратель выбирал меньшее зло, которому не так страшно отдать страну;

2) на выборах в Думу по спискам добросовестно выбирал партию, которая ему идеологически ближе;

3) на мажоритарных выборах в Думу выбирал самого симпатичного из тех, кого ему предложили, независимо от его партийно-идеологической принадлежности;

4) на выборах в губернаторы и президенты республик – самого харизматичного и хозяйственного альфасамца;

5) на выборах в местные органы власти и законодательные собрания регионов предпочитал выбирать хороших по профессии людей, то есть женщин, главврачей и директоров школ.

С 1999 года эта конструкция начала частично разрушаться. Как думские, так и президентские выборы оказались для олигополии, с одной стороны, слишком уж успешными, а с другой, недостаточно успешными. Желаемого удалось добиться значительно легче, чем ожидали участвовавшие в проекте политические консультанты и технологи, а также поддерживавшие их элиты.

У крупных политических инвесторов стали возникать сомнения: а не парят ли им мозги нанимаемые ими специалисты и так ли уж они им нужны? Однако эти выборы оказались недостаточно успешными, поскольку желавшие путем использования политических технологий возвести на российский престол марионетку, неожиданно обнаружили в Кремле президента, которого поддерживает народ.

Кроме того, с 1999 года губернаторы (или же их очень богатые конкуренты) начали отдавать себе отчет в том, что административного или финансового ресурса вполне хватает для позитивного результата и без каких-либо изощренных технологий.

Взросление. Особо хотелось бы отметить внезапно обнаружившийся на некоторых губернаторских выборах феномен программно-идеологического голосования. В отличие от прежних списочных выборов в Думу оно стало происходить на гораздо более рефлексивном уровне. Особенно это проявилось в ходе выборов в Красноярском крае, когда Сергей Глазьев добился значительно более высокого результата, чем когда-либо получали в крае коммунисты или поддерживаемые ими кандидаты. При этом в кампании Глазьева не было задействовано ни экстраординарных денежных сумм, ни каких-либо особых оргусилий, ни выпячивания личности кандидата, а был сделан упор на связное, структурированное, четкое и доступное изложение политической и экономической программы кандидата. Еще одним признаком перемен были изменения в оргработе КПРФ. Коммунисты, наконец, стали целенаправленно и всерьез готовиться к победе. Свидетельством тому служит, например, новый сайт КПРФ – современный, удобный, со ссылками на множество политических интернетресурсов, в том числе и антикоммунистических.

Так что нельзя исключить, что политическое консультирование, политические технологии и политический пиар будут, наконец, востребованы не только крупными бизнесменами, инвестирующими деньги в политику, но и народом. А многие центры, предлагающие перечисленные выше услуги, войдут в политические партии или аффилируются с ними.

Что же касается собственно народа – того самого избирателя, на которого во многом направлены усилия профессионалов политического рынка, – то, чтобы он перестал считать политический консалтинг и сопряженные с ним профессиональные области не слишком чистоплотным занятием, ему надо перестать быть лохом, которого сравнительно легко развести всем желающим.

Безвременные грезы российских либералов

Рынок все расставит по своим местам! Фермер нас накормит! А Запад нам поможет!

 
Когда переехал, не помню,
Наверное, был я бухой,
Мой адрес не дом и не улица,
Мой адрес сегодня такой:
www.Leningrad.spb точка ru
www.Leningrad.spb точка ru
 

С. Шнуров

Один из номеров «Отечественных записок» был посвящен теме социального государства, причем редакция предоставила возможность высказаться в большинстве противникам социального государства. Наибольший интерес представляет интервью, которое Модест Колеров взял у Евгения Гонтмахера, так как последний давно работает в правительстве и в значительной мере отождествляет себя с тем выбором, который сделала верховная власть в России в 1991–1993 годах. Доказательством этому служит не только то, что Гонтмахер, на манер Андропова, предлагает «оптимизацию» в рамках сложившегося распределения собственности и власти (сырьевая рента им ни разу не упоминается, то есть ему хочется, чтобы она не стала предметом дискуссии; не упоминается также вопрос о праве быть долларовым миллиардером при наличии массовой бедности), но и высказанные им опасения о все еще возможном «возврате в прошлое».

Общее направление взглядов Гонтмахера можно охарактеризовать тезисом «выживание каждого есть личное дело каждого». Право человека на жизнь Гонтмахер трактует как право не быть убитым, а вот в праве на то, чтобы не умереть голодной смертью, он ему отказывает. Он считает, что человек, даже квалифицированный, вполне может работать всего лишь за кусок хлеба. Он полагает, что государство должно спасать от голодной смерти только по-настоящему нетрудоспособных, а для здоровых людей он предлагает сократить количество рабочих мест в бюджетной сфере и сузить их спектр, как при помощи прямой ликвидации рабочих мест, так и при помощи уменьшения количества мест в вузах. Он также предлагает увеличить пенсионный возраст. Тем самым он надеется заставить этих дополнительных незанятых либо заняться собственным бизнесом, либо стать промышленными рабочими тех специальностей, которые затребованы бизнесом.

При этом сократить и перепрофилировать он хочет инженеров, учителей и квалифицированных рабочих, то есть не признает ценности любимой работы и полагает, что торговать пирожками лучше, чем проектировать высокотехнологичные изделия. Из этого видно, что, несмотря на абстрактные реверансы, науку и образование он на самом деле ни во что не ставит.

Это воззрение содержит в себе две компоненты: «прагматическую» и «моральную». С «прагматической» стороны (причем моральный выбор в пользу такого «прагматизма» все равно является определяющим существо вопроса) имеется в виду, что сложившееся статус-кво должно быть неприкосновенным и к нему надо приспосабливаться и что непременное дальнейшее снижение уровня жизни значительной части населения сменится последующим улучшением через какое-то неопределенное время, скажем, через несколько десятилетий, так как «рано или поздно, рынок все тут сделает».

«Моральная» же сторона этого воззрения есть вышеупомянутый социал-дарвинизм, которым в публичной сфере российские либералы резко отличаются от западных. Многие западные либералы думают сходно с российскими, но говорить об этом боятся. Российские же либералы хотят говорить о нем свободно и целиком чувствовать себя в своем праве. Еще полвека назад и на Западе такое было широко распространено, но не выдержало испытаний демократической борьбы. Так как упрямство российских либералов намного сильнее, а дальновидность намного слабее, то следует ожидать, что выработка аналогичного ханжества произойдет у них в результате более сильных поражений.

Но так или иначе, форма социал-дарвинизма у Гонтмахера еще не самая крайняя и для богатого в целом общества до какой-то степени приемлемая: в отличие от многих своих единомышленников, он не предлагает перестать платить пенсии, массово выселять людей из квартир и голодом приучать «этот народ» к труду и протестантской этике. Но применяет он свой социал-дарвинизм к современной России, в которой до 40 процентов населения по-настоящему бедны и в которой массовая бедность стала результатом реформ 1992–1995 годов.

Советское и перестроечное общества четверть века подряд обеспечивали подавляющему большинству населения кусок хлеба с маслом (сыром и колбасой). Кроме того, в них существовали два очень узких слоя: с одной стороны, тех, у кого была еще и икра, а с другой – тех, у кого был только хлеб.

Можно согласиться, что это не бог весть какое достижение, но ведь к власти Ельцин пришел только при помощи обещаний быстро повысить уровень и качество жизни у всех, кроме откровенных люмпенов, произведя экономические реформы, которых якобы не делает Горбачев. Когда же к середине 1992 года он понял, что эти реформы не повысили, а понизили уровень жизни большинства населения, и в ближайшей перспективе положение дел не улучшится, то от своего обещания он решил без объяснений отказаться. Демократическая оппозиция в лице парламента не согласилась поддерживать ельцинские реформы и требовала перенаправить их, и Ельцин не нашел ничего лучшего, чем ликвидация оппозиции вооруженным путем, и совершил государственный переворот сентября-октября 1993 года. Большинство населения поддержало этот переворот в лоховской надежде все-таки выиграть на новом «празднике жизни» и поэтому действительно и само виновато в собственном жизненном крахе (но эта вина все-таки несравнима с виной самих лохотронщиков). А как же остальные 30–40 процентов, которые были против? Где компенсация им за материальный и особенно моральный ущерб?

Таким образом, существенным элементом теперешнего общественного устройства является то, что населению обещали повысить уровень и качество жизни, а на самом деле понизили их большинству населения. Это полностью лишает Гонтмахера права говорить так, будто нынешнее устройство общества существует вечно.

От ельцинских реформ выиграли 10 процентов населения, а 1 процент выиграл очень много. Если кто-то скажет, что это лучшие люди, то это будет новация по отношению ко всем развитым и по-настоящему развивающимся странам, так как во всех таких странах очень ценят культуру, науку и искусство.

Ведь в эти 10 процентов в большинстве попали те, кто любит пьянствовать, драться, ходить по проституткам, играть в азартные игры, дружить с бандитами, то есть самая настоящая «аристократия помойки».

Что же касается ученых, то огромное их количество эмигрировало из России, так как реформаторы отнеслись к ним с презрением. Только в последние годы при Путине и в основном в сфере разработки новых вооружений зарплаты были подняты до уровня 500–800 долларов, что все равно не идет ни в какое сравнение с доходами, например, банковских клерков или журналистов.

Еще хуже обстоит дело в области литературы: российские писатели мирового уровня своим трудом не могут обеспечить себе такой же уровень жизни, какой есть у сотен миллионов людей на Западе.

Нелишне отметить, что даже в сталинские времена ученые и инженеры зарабатывали во много раз больше, чем рабочие, несмотря на все лицемерное возвеличивание «пролетариата».

Если господин Гонтмахер и прочие российские либералы намерены определять ценность людей по критерию «вписанности в рынок», то чем они тогда отличаются от большевиков, по своему произволу назначавших «прогрессивные» общественные классы?

Но даже если бы ученые, писатели, лучшие инженеры, врачи и т. д. реально вошли бы в те самые «зажиточные» 10 процентов, то и тогда согласие любого, попавшего в число «избранных», на продолжающуюся нищету десятков миллионов сограждан оставалось бы моральным преступлением. А активное отстаивание «справедливости» сложившегося положения дел есть уже преступление против человечества, которое, как известно, не имеет срока давности.

После того, как три четверти населения было обмануто, и практически все обманутые в конце концов поняли, что их обманули, предложение «крутиться» и «приспосабливаться», к которому сводятся в их отношении воззрения Гонтмахера, нагло и глупо. Оно могло бы еще сработать, если бы ущерб, нанесенный уровню и качеству жизни большинства населения, армии и науке, не был столь велик. И опираясь на эти прочные общественные настроения, рано или поздно проявит себя политическая линия пересмотра итогов ельцинских реформ.

Здесь мы видим, какого «возврата в прошлое» боится Евгений Гонтмахер. Он действительно боится возврата к советской политической системе, хотя на самом деле это вряд ли возможно, потому что общество, как ни странно, по-прежнему хочет демократических выборов и обеспечения прав человека. Но при этом он почему-то полностью уверен в невозможности возврата к советской экономической системе, обеспечивавшей приемлемые уровень и качество жизни для всех и практически непрерывный экономический рост. Хочется спросить, каким образом советская экономическая система, прославленная либералами как супернеэффективная, успешно добивалась того, чего не может достичь теперешняя, по их обещаниям, значительно более эффективная?