Текст книги "Дом невезения. Рассказы и фельетоны"

Как себя чувствуешь, бабушка?

– Следуя нашим славным традициям, – провещала диктор местного радио во время утренней передачи, – мы продолжаем знакомить радиослушателей с замечательными людьми, с нашими яркими современниками. Тем самым мы отвечаем на письма, в которых их авторы обвиняют редакцию в засорении эфира рекламой и пустопорожними передачами… Летом прошлого года группа наших корреспондентов выезжала в одно из дальних сел нашей замечательной области, как говорится, в глубинку и привезла оттуда очень замечательный материал… Предлагаем отчет об этой творческой командировке, который, мы уверены в этом, удовлетворит запросы самых взыскательных слушателей… Включаем запись…

В репродукторе что-то хрустнуло, как сустав у ревматика, и задиристый голос, немилосердно картавя, радостно затараторил: «Мы, дорогие радиослушатели, находимся в древнем селении Радзине. Название это, как вы, несомненно, заметили, ассоциирует с именем великого вольного казака Степана Тимофеевича Разина и, возможно, имеет к нему какое-нибудь отношение. Вопрос этот требует своего детального изучения, но сейчас дело не в этом… В селе семнадцать, когда-то очень добротных домишек, и в одном из них доживает свой век Аграфена Михеевна Агеева, в прошлом скромная и безотказная труженица. Сейчас она на заслуженном отдыхе.. Мы находимся теперь в уютной и небольшой комнатенке, рядом с кроваткой Агрипины Матвеевны… Здравствуйте, Аграфена Матвеевна! Как вы себя чувствуете?..

Минуты две репродуктор молчал. Слышались только сопение корреспондентов и звуки, как будто бредут они по сельской улице после дождя. Наконец молчание прерывает голосок девочки: «Сейчас бабушке много получше»…

Голос корреспондента: «В беседе с Антониной Михеевной нам помогает ее внучка Аннушка. Мама ее где-то в городе, промышляет продукты, а Аннушка здесь, рядом с бабушкой… Аннушка – школьница, ей только тринадцать лет. А сколько лет бабушке?»..

– Много, – тихо говорит девочка. – Она уже старенькая…

– Нас уверяли, что она, якобы, с одна тысяча восемьсот девяностого года. Якобы так записано в книге регистрации сельсовета.

– У нас в деревне нет сельсовета, – вздыхает Аннушка.

– Одна тысяча восемьсот девяностые годы! – восклицает корреспондент. – Трудно такое даже представить такое! Полных сто лет, дорогие радиослушатели! И еще хвостик! Да какой уж там хвостик! Хвостище!.. Девятнадцатый век! Другая эпоха!.. Время, конечно же, сделало свое дело, не без этого, оставило свой безжалостный отпечаток на облике этой доброй старушки, но дело не в этом… Она выглядит совершенно не хуже, чем каждый из нас мог бы выглядеть в этом возрасте… Аграфена Михайловна, скажите, пожалуйста, несколько слов нашим слушателям… Вы меня слышите, Аграфена Матвеевна?.. Аграфена Матвеевна-а, ау-у…

– Бабушка уже третий год вовсе не слышит, – долгую паузуопять прерывает голосок девочки, – она уже вовсе глухая.

– Вот оно как!.. Ну, ничего, ничего, – бодрится корреспондент, не пасуя перед возникшими сложностями. – Мы попробуем поговорить с ней на пальцах! Это старый, дошедший до нас с древнейших времен, способ ведения переговоров. Он очень хорош в интервью с иностранцами! Проверено лично… Я попрошу своего помошника побеседовать с Антонидой Макаровной жестами. Коля, пройдите поближе, пожалуйста… Спросите, сколько у нее было детей…

Минут пять репродуктор давился невнятными звуками: видимо, Коля плохо владел техникой общения с иностранцами и потому помогал усердно себе мычанием и гуканьем.

Опять голос корреспондента:

– Вы понимаете нас, Алевтина Макаровна?.. Вы видите нас?.. Скажи, Анечка, а как у бабули со зрением?.. Когда ее осматривал доктор?..

– У нас в деревне докторов нету…

– Нет докторов, говоришь?!.. Вы слышите нас, господа?!.. Вот ведь дело какое! Анна Михеевна – совсем молодец! В такие-то годы обходиться без медицинской помощи! Не каждый на такое способен!.. Уверен, что достигала она этого путем воздержания. Говорят, что она в последнее время совершенно обходится без мясной пищи! Так это, Анечка?..

– Так. А сейчас мы обходимся без масла и сахара: денюшек нету…

– Да-а, тяготы нашего времени. Наши реалии, точнее сказать. Это понятно: холодные щупальцы беспросветной нужды дотянулись и сюда, до этого дальнего уголка. Но дело не в этом. Не надо только отчаиваться – было же и не такое. Помните, как у Некрасова: «Мы надрывались под зноем, под холодом с вечно согнутой спиной… Вынес достаточно русский народ»… А дальше – какой оптимизм! «Да, не робей за отчизну любезную: вынесем все, что господь ни пошлет»… Главное – вера! Вера в скорый конец! Мы уже в середине пути, и мы дошагаем до ручки, до ручки той спасительной двери… Конец приходит всему… Пришел он и нашему разговору. Мы прощаемся с милыми собеседницами. До свидания, Аннушка, до свидания, Аграфена Михеевна! Желаем вам еще долгих и долгих лет, здоровья и всего прочего…

Голос ведущего диктора:

– Нам остается поблагодарить наших коллег за столь содержательный материал, за то, что они познакомили нас с такой очаровательной бабушкой. Встречу с ней мы обязательно повторим в нашей вечерней программе… А сейчас для Аграфены Михеевны прозвучит веселая популярная песня. Исполнит ее заслуженный артист Бурятской республики Валерий Леонтьев, любимец нашей редакции.

1993 г.

Горечь от прошлого

Когда мой приятель начал перечислять наших общих знакомых, тех, кто, как он считал, тоскует по ушедшим, доперестроечным временам, и назвал фамилию Шпагина, я твердо сказал, что вот здесь он ошибся… Чтобы Шпагин сожалел о том прошлом?! Нет! Категорически нет! Я знал его мнение: он часто говорил о том периоде жизни, и – ни разу, чтоб с сожалением. При этом, он обязательно вспоминал один черный день, который уложил его на больничную койку и мог вообще для него оказаться последним.

В этот день Шпагин, относительно молодой и еще не лишенный хороших амбиций начальник конструкторского отдела, готовился к заседанию технического совета. На нем он должен был представить свою новую разработку – эскизный проект рыборазделочного автомата, с которым связывал большие надежды. Среди будущих оппонентов у него были недруги, и Шпагин готовился тщательно, старался предугадать все возможные, в том чис-ле каверзные, вопросы. Он так увлекся, что телефонный звонок не сразу вернул его в реальную обстановку.

– Пал Саныч! – услышал он бархатный голосок Лиды, секретаря директора. – В два часа приглашаетесь в актовый зал на совещание.

– По какому вопросу? – машинально спросил Шпагин, все еще оставаясь в мире цифр, проекций и формул.

– Не знаю, – ответила Лида, – Смирнов сказал, что вопрос – на месте… Разнарядка на консервный пришла, – добавила она скороговоркой и повесила трубку.

– Смирнов? Почему Смирнов? – недоуменно говорит Шпагин и смотрит, как, припадая на правую ногу, в кабинет входит Скоков, ведущий конструктор отдела. – Почему главный инженер, а не директор проводит совещание по направлению конструкторов на другие работы?

– Директор в срочной командировке, – пояснил Скоков, продолжая продвигаться вперед. – Вечером вчера в Москву вылетел. Говорят, что его переводят куда-то.

– Порядки у нас… – ворчит Шпагин. – Директора нет, а узнаешь об этом случайно. От своих подчиненных… Ты-то знаешь откуда?..

– Да так, – ухмыляется Скоков, – коридорное радио… А что-то случилось?..

– Опять людей отправлять на консервный. Будь он неладен.

Со всех сторон известие было не из приятных: опять, теперь уже без сомнений, «сгорал» план отдела, опять предстояли унизительные уговоры сотрудников, не верящих больше ни в призывы, ни в лозунги, ни в то, что они действительно где-то необходимы. Когда отправляли на этот консервный предыдущую группу и парторг заговорил о сознательности, патриотическом долге, раздался хохот: «Вы бы приехали сами туда, посмотрели бы на этот „долг!“ Нас полы подметать заставляют и банки подтаскивать! Они дурят вас – у них другие причины провалов, а говорят, что людей не хватает!» Такой поднялся галдеж!

«А теперь и уговаривать некого, – задумался Шпагин, позабыв про вошедшего. – Тех, кого можно было отправить, уже всех отправили. Остались больные, со справками…»

Тяготило Шпагина еще то, что совещание будет вести главный инженер. «Был бы директор, с тем было бы проще – предъявил бы ему на каждого, кто за кульманом, справку и – все… Ну, поорал бы он для порядка. А этот… Он только кажется безобидным».

С главным инженером у Шпагина отношения были натянуты до предела. Три года назад Смирнов в присутствии Шпагина наставлял главбуха, как тому избавиться от одной, провинившейся в чем-то работницы бухгалтерии.

– Что вы! Никаких сокращений! – говорил Смирнов менторским тоном. – По сокращению ее не уволишь: молодая мать, и все прочее. Закон на ее стороне! Надо создать ей условия, чтобы она сама подала заявление!

И тут же он выдал такой арсенал средств создания невыносимых условий, что видавший виды бухгалтер и Шпагин, тоже не новичок в этой жизни, раскрыли рты в изумлении.

«Крокодил какой-то, иезуит!» – поделился Шпагин с двумя близкими ему коллегами впечатлением от услышанного, и буквально на другой день Смирнов стал с ним неузнаваемо резок. Придирки, упреки, нотации, язвительные реплики на совещаниях – постоянно. Главный прямо съедал Шпагина и, если бы не объективность директора, ему давно бы уже здесь не работать.

А этой весной Шпагин снова попался впросак. В понедельник, перед самой планеркой, кто-то польстил Смирнову, сказав, что выглядит он очень свежо. Тот разулыбался и рассказал про рыбалку в субботу, по последнему, наверное, льду. То, что он рассказал, Шпагину до сих пор часто снится ночами. Один из рыбаков, куда Смирнов приехал с друзьями, зашел на глубокое место и провалился. Начал выбираться, но не мог – лед уже хрупкий, крошится, и тяжело: одежда намокла. Люди, рыбачившие неподалеку, стали бросать ему веревку, но она была слабой и несколько раз рвалась. Течение сильное, холодно. Рыбак быстро выбивался из сил. Еще раз обвязавшись веревкой. Он сделал отчаянную попытку спастись, и снова не выбрался. «Все, устал я», – донеслись его слова до спасающих. Он положил голову на лед и затих.

– Настроение, конечно, испортилось, – продолжал Смирнов свой рассказ, – смотришь на сторожок, а видишь, как он коченеет. Ни телефона поблизости нет, ни населенного пункта. Вечером, по дороге домой, позвонили в милицию, в скорую помощь… А клев был отменный!

Шпагин как будто и не был на этой планерке. В мыслях, он был на реке, в полынье, в мокрой, тянувшей на дно, одежде. Будто это его ногти срывали обрушавшийся лед, будто его тело коченело от холода. «Какое же сердце надо иметь – сидеть и преспокойненько удить! Ведь на глазах человек погибает!» – потрясенно сказал он, выходя с совещания. Утром Смирнов не ответил на «здравствуйте» Шпагина, демонстративно отвернулся при встрече.

– Что ж, надо готовиться к разговору, – вздохнул Шпагин и сказал Скокову, – давай, зови сюда всех. Потом займемся твоими вопросами.

Скоков понимающе кивнул головой и захромал к выходу. Минут через пять в кабинет Шпагина втащились трое мужчин предпенсионного возраста – один из них Скоков – и пять женщин изнуренного вида. Шпагин печально рассматривал их. Когда все напряженно притихли, сказал:

– Сложная ситуация, товарищи. Опять пришла разнарядка на консервный завод. В два часа меня приглашают на совещание по этому поводу, значит, рассчитывают и на нашу помощь консервщикам. Давайте думать, какую помощь можем мы оказать.

Реакция – глухое молчание.

– Ну, хорошо, – вновь обращается Шпагин к коллегам, – желающих идти добровольно, как понимаю я, нет?.. Давайте рассмотрим эту проблему с другой стороны… Поднимут меня на совещании и спросят: почему никого нет от отдела? Что мне сказать? Вооружайте меня. Нужны уважительные причины.

– А план что, теперь не уважительная причина? – подает голос Скоков. – Сколько уж времени нет ни премий, ни доплат. Где ж они новые-то условия, на которые мы перешли? Вернее, отчитались, что перешли, – тут же поправился он.

– План наш не в счет, к сожалению, – ответил Шпагин. – И вы это знаете не хуже меня. Поэтому давайте не будем отвлекаться от главного… Одна причина может быть признана уважительной – состояние здоровья. Но мы же все на работе…

Шпагин понимал, что здорово передергивает: работа работе рознь, но другого выхода у него не было. «В кадрах разве не знают, что в отделе остались только немощные? – говорил он себе. – Знают: недавно о каждом работнике собрали нужные сведения. И Смирнов знает – ему обязательно доложили, раз он будет проводить совещание. Это он, точно он придумал от нас затребовать человечка. Покуражиться захотел… Придется и мне поднажать на этих несчастных: может быть кто-то из них сможет хотя бы появиться там, на заводе?»

Люди понуро молчали.

– Ладно, – сказал Шпагин и, видя, что в коллективной беседе ему не добиться нужного результата, решил применить индивидуальный подход. – Я понимаю, что при всех неудобно рассказывать про свои болячки. Поговорим с каждым в отдельности. Вы мне расскажете, почему вас нельзя направлять на консервный завод, тогда и я постараюсь убедить руководство в том, что у нас все резервы исчерпаны.

– Нет, нет и нет! – горячо воскликнула Пташкина, оставшись со Шпагиным наедине. – Вы что, Павел Александрович?! У меня жуткая гипертония! Вот оно – освобождение от физического труда! Смотрите: здесь все написано!.. Я и дома ничего почти что не делаю, – говорила она, пока Шпагин молча вертел в руках ее врачебную справку, – муж сам полы моет… А я наклонюсь – голова кружится!.. Ходила, когда могла, И на консервный ходила, и в колхозы не один раз направляли. Мне говорили, что на консервном я и угробилась: сплошная вода, сквозняки… Сразу же уйду на больничный…

– И уходите! – как утопающий за соломинку, так и Шпагин ухватился за эту идею, – Уходите! Главное – вас туда мы направили, разнарядку закрыли, а что вы сразу на больничный уйдете – это уже проблема консервного. Мы свою задачу выполнили – человека послали!

– Да вы что, Павел Александрович?! – огромные глаза Пташкиной округлились до невозможности и стали наполняться слезами. – Зачем мне такое?.. Вы думаете, больничный так просто получить? Прошлый раз дали, когда я упала на остановке. Я же откровенно вам говорю: здесь меня едва на день хватает, а там?.. Зачем мне такое?..

– Хорошо, хорошо. Извините. – спохватился Шпагин, вспомнив про случай, когда он, слушая жалобы другой, молодой еще женщины, направляемой на овощную базу, намекнул – не очень, дескать, тогда ты там надрывайся. Важно быть там. Как сразу она вскипятилась! «На что вы меня толкаете?! Я привыкла работать по-честному! Я – комсомолка!» Сама – лодырь из лодырей, и как специалист – ноль! Ее и брали-то на работу с расчетом закрывать отвлечения, а как подцепила!.. И с комсомолом она давно порвала – Извините, – повторил он, отпуская слезливую Пташкину, – успокойтесь, пожалуйста, и идите работать.

Пташкина, выходя, еще раз брызнула на него мокрым обиженно-укоризненным взглядом.

Так же безрезультативно закончились беседы с другими работниками отдела.

В обеденный перерыв в столовой говорили только об отвлечениях, так называли здесь принудительные командировки в колхозы, совхозы и в другие учреждения на сезонные работы. Слух о новой разнарядке райкома партии на консервный завод быстро разошелся среди коллективов отделов. Отношение к этой новости было единым – глубоко отрицательным. Никто не верил, что труд инженера на месте разнорабочего может что-то решить. Вспоминались случаи унизительного отношения штатных работников предприятий к конструкторам, которых им присылали на помощь.

– Я в эту путину была на рыбозаводе вместе с Акимовой, – возбужденно говорила за одним из столов Засорина, худощавая женщина лет сорока из отдела стандартизации, – меня на сортировку рыбы поставили, а ее заставили рыбу нам подавать: зюзьгой выкачивать из чанов. Там грузчик должен стоять, амбал, а они – женщину! Вся в слизи целый день, в штанах из резины! Она, конечно, здоровая – холодильник на себе переносит, но все же!..

И тут же Засорина добавляет с присущей женщинам логикой:

– Мы всегда к работе относимся добросовестно. Все делаем, куда ни пошлют. И тогда норму перевыполняли. Не то, что другие: прикроются фальшивыми справками и сидят здесь, штаны до дыр протирают.

За столом, где сидел Шпагин, велось осторожное обсуждение Смирнова: опасались, что его могут назначить на должность директора.

– Трудновато тогда нам придется, – говорил доверительно начальник отдела снабжения, – ему все вынь да положь как на блюдечке. Никаких объяснений не признает.

– Коварный он человек, – соглашается со снабженцем Петров, начальник проектного кабинета. – На всю жизнь мне запомнилась первая встреча с ним. Я пришел к нему утверждать план расстановки оборудования. Все почеркал и заставил расставить по-новому. «Зачем? – спрашиваю. – Сделано все по нормам, по правилам, по технологической схеме». А он: «Потому что я так хочу!!!» Глазами вцепился в меня и смотрит, как хищник. Что возразишь против этого аргумента?.. «Ладно, – говорю, – переделаем». Стал сворачивать чертежи. Вот тут он меня и понес! «Вот, что стоят все ваши проекты! Никакой критики не выдерживают! С любым дурацким доводом соглашаетесь!» И дальше, и дальше… А попробуй я тогда ему возразить?!..

Шпагин этот разговор не поддерживал: помнил результат своих реплик в адрес главного инженера. И хотя понимал, что теперь ничего нельзя ни выправить, ни ухудшить, он отмолчался. Только, уже поднимаясь из-за стола, он спросил у своих сотрапезников:

– Вы даете кого-нибудь на консервный?

– Ни человечка, – ответили оба. – Сколько же можно?! Кто два срока уже отработал, у всех других – справки. А ты?..

– Тоже нет. Ситуация точно такая, один к одному.

Без трех минут два Смирнов уже восседал за столом президиума в актовом зале и строго осматривал каждого из входящих. Дергая правой щекой и постукивая о стол очками, он как бы давал понять, что недоволен появлением их здесь позже себя.

Смирнову было за пятьдесят. Внешность его была заурядной: худой, круглолицый, невысокого роста, имел небольшой плоский нос, маленькие глаза и чуть припухлые губы; на голове – седые редкие волосы. Начальственный вид ему придавала только одежда. Почти все, приглашенные в зал, были одеты по-летнему: рубашки с короткими рукавами, брюки из легкой материи, легкие платья. Он же – в шерстяной темно-синий костюм, застегнутый на все пуговицы, голубую сорочку, галстук.

Шпагин сидел в центре зала, наблюдал за Смирновым и думал: «Какое зазнайство! Директор на таких совещаниях сажал с собой рядом профорга и секретаря партийной организации. Они втроем чуть справлялись с такими задачами, а этот – хочет один. Ну, посмотрим, посмотрим…» Со Смирновым рядом сидела только Козырина, старший инспектор по кадрам.

В два часа ровно Смирнов поднялся со стула и попросил закрыть дверь. «Запишите, кто не присутствует» – сказал он негромко Козыриной, и все сразу стихли.

– Обстановку с уборкой урожая вы, должно, знаете, – обратился Смирнов к вызванным сюда починенным тем же негромким и будто усталым голосом. – Тяжелая сейчас обстановка… Тяжела она тем, что ни в колхозах, ни на перерабатывающих предприятиях не хватает людей… Вчера нас, руководителей коллективов, собирали в райкоме, просят помочь. Согласно разнарядке райкома, нам нужно выделить тридцать человек на консервный завод, там сейчас очень узкое место: машины с помидорами стоят без разгрузки – некому разгружать. И на линиях людей не хватает… Мы соответственно плановой численности наших подразделений, составили свою, внутреннюю разнарядку, которую Ольга Семеновна сейчас доведет до вашего сведения.

– Тридцать человек! – ужаснулся начальник планового отдела. – Да сорок уже там работают! Кем же мы будем свой план выполнять? Первое полугодие уже завалили!..

– Подожди-ка ты, Андрей Иванович! – Смирнов досадливо морщится. – По-твоему, в райкоме не знают, что у каждого предприятия есть свои планы? Меры вынужденные. Сейчас первое дело – сохранить и переработать то, что выращено. Народ надо кормить – это ты, думаю, понимаешь.

– Понимаю, – пробурчал плановик. Как же не понимать! Говорим о самостоятельности, о новых законах, а делаем то, от чего открестились!

– Будет и самостоятельность, и законность, – говорит с усмешкой Смирнов. – Вот уберем урожай, и все это будет. Вы же знаете установки правительства по сохранности урожая? Читали в газетах?.. Так что давайте перейдем к делу. Пожалуйста, Ольга Семеновна…

Смирнов сел на свой стул, а Козырина нацепила очки и громким высоким голосом провозгласила, кому и сколько людей предназначено выделить. На отдел Шпагина падало три человека.

– Это как же так вычисляли?! – подскочил он, чувствуя открытую несправедливость. – По каким основаниям?!

– Объясню по каким, – ответил ему Смирнов, зорко следивший за реакцией Шпагина. – Шли по такому принципу: брали численность подразделения и смотрели у кого какой процент отработки на отвлечениях. В вашем отделе он ниже всех: отработано всего двадцать три процента, тогда как в других – по сорок и более. Вот вам и придется сейчас подтянуться, хватит за счет других выезжать!

– Да разве так можно высчитывать?! – возмутился Шпагин. – Нужно, наверно, учитывать, кого можно посылать, а кого и нельзя, хотя бы по состоянию здоровья!.. Нужно, наверно, брать в расчет только тех, кто может работать физически! От них нужно процент вычислять!

– Расчет сделан правильно, – выслушав, сухо сказал Смирнов. – От вас, от начальников, зависит, кто у вас отделах работает: здоровые или больные.

– Это как же? – растерялся Шпагин.

– А так! – в голосе Смирнова лязгнул металл. – От больного ни на консервном, ни здесь проку не будет! Решать с ними надо, а не разводить богадельни!

Шпагин тяжело опустился на стул. В зале неодобрительно зароптали.

– Да, да! – перекрывая шум, повторяет Смирнов. – Именно так мы будем ставить вопрос! В кадры уже дана команда принимать только тех, кто может и в колхозы поехать, и поработать как грузчик!.. Вы же сами видите, что год от года все хуже!.. А в райкоме как разговаривают?! Сергей Павлович не даст соврать, – Смирнов показал подбородком на сидевшего в первом ряду парторга. – Там разговор короткий: есть установка – обязан выполнить! Или – какой ты руководитель! Там так рассматривают!.. Вы тоже руководители коллективов, почему вас не мерить этой же меркой?.. А раз так – думайте, кого держать на работе!.. Нам разнарядка идет от общей численности… Некого посылать – самим придется идти! Понятно?!.. Есть еще какие вопросы?

Вопросов не было. Все молчали и смотрели на пол.

– Тогда поступаем так, – голос Смирнова снова стал тихим, усталым, – вы сейчас посоветуйтесь в коллективах и через час сообщите фамилии в кадры.

– Сколько можно советоваться?! – опять встал Шпагин. – Я перед обедом с каждым советовался…

– Ну, как же так, Павел Александрович, – перебивает его Козырина, – у вас половина отдела не привлекалась! У других и со справками ходят. Вот, например,..

– Не надо, Ольга Семеновна, – останавливает Смирнов. – Не надо. Думать за начальников отделов мы не будем. Они у нас люди зрелые, все должны понимать. А кто не сможет – значит не сможет. Будем поступать с ними так же, как с нами поступают в райкоме… Знаете, наверное, Комлева? Начальника горпроекта? Поставили вопрос об его соответствии занимаемой должности. Вот так! А он тоже сначала там петушился! Говорил за коллектив, за план, за законность! Выговор вынесли и пишут обращение в исполком на предмет соответствия!

– Что-то новое началось, – вполголоса сказал плановик, – по отправке людей на другие работы стали судить о соответствии должности.

– Ничего не нормального, – Смирнов чутко уловил реплику, – критерий один – или выполняй указание, или ты не руководитель. Руководитель сам в первую очередь должен уметь подчиняться!.. И это правильно: кто же ты, если сам не можешь организовать свой коллектив?!

Через час позвонила Козырина: «Кого от вас записывать, Павел Александрович? Говорите фамилии».

– Никого нет, – сокрушенно ответил ей Шпагин. – Опять со всеми беседовал… Нет никого – у всех медицинские справки…

– Вам же Смирнов ясно сказал, как поступать.

– Как? – заорал в трубку Шпагин. – Разогнать всех больных и набрать всех здоровых? Прямо вот сейчас так и сделать?!!

Телефон ответил частым пипиканьем. Минут двадцать Шпагин не мог успокоиться и тупо смотрел в угол. «Почему творится такое? – не мог понять он, – Мы что, биржа труда?.. Если так, тогда прав, выходит, Смирнов – надо брать не инженеров – конструкторов, а разнорабочих. А как же прогресс? Получается – одна болтовня!.. Не дают же работать!.. Но вот он, скажем, здоров. Его ведь надо уговорить, чтобы он дал согласие на физический труд, а не просто взять и послать по приказу. Без личного согласия нельзя – незаконно!.. В какую-то игру все играем совсем не понятную. Вся ставка – на психику!.. А свой план как без людей выполнять? За него чище спросят, когда время отвлечений пройдет».

Шпагин встал, походил немного по кабинету и пошел в общую комнату. Там возбужденная Пташкина громко и сбивчиво говорила что-то окружившим ее сотрудникам.

– Вы знаете! – обиженно встретила она начальника. – Я, как собака, и злая, и расстроенная!

– Вы бы что-то одно выбрали, – сказал Шпагин уныло, полагая, что причиной взвинчености Пташкиной могла быть их давешняя беседа, – а то у вас все скомкано как-то.

– Меня вызывали к Смирнову, – продолжила Пташкина, – там была еще эта… из кадров… Ольга Семеновна. Насели они вдвоем на меня и уговорили идти на консервный.

– Как это – уговорили? – опешил Шпагин. – Не понимаю… А ваша медицинская справка? Она что, фиктивная? Вы же мне только что жаловались, что больны…

– Нет, не фиктивная справка, – растерялась Пташкина. – Я правду вам говорила. Они врасплох меня захватили, вот и злюсь поэтому. Уговаривали, что урожай гибнет, что людей на заводе нет. Хоть на сколько-нибудь выйти просили.

– А я вам не про это же говорил?

– Там они так насели. Я же не знала зачем меня вызвали. Шла, о другом думала. Все так неожиданно получилось.

– Это мне надо быть злым и расстроенным, – сказал Шпагин сердито. – Мне говорите, что больны, что есть справка, я говорю об этом на совещании, а вас, оказывается, просто нужно «уговорить»!.. На мои уговоры вам наплевать, а когда Смирнов и Ольга Семеновна васуговаривают, им – пожалуйста! Вы хоть понимаете, что вы наделали?..

Шпагин в упор, со все нарастающей злостью, рассматривал подчиненную. Они стояли друг против друга. Другие сотрудники быстро и осторожно разошлись по местам и притихли.

– Я же хотела как лучше, Пал Саныч, – оправдывалась Пташкина. – Они так упрашивали.

– А я не упрашивал? Я с вами на другом языке говорил? Кем теперь меня тот же Смирнов считать будет? Болтуном? Безответственным человеком? Спасибо, Антонина Петровна! Спасибочки вам!.. Скажет: или нарочно я его подвожу, или говорить с людьми не умею.

Пташкина начинала, кажется, понимать почему разозлился начальник отдела. До предела разинув глаза, она испуганно смотрела то на него, то на притихших товарищей и еле сдерживалась, чтобы не зарыдать.

– Я не подумала даже об этом, Пал Саныч! Клянусь, не подумала! Хотела только как лучше! Выручить хотела и вас, и отдел. Угодить всем хотела…

– Меня-то вы точно – «выручили!»

Шпагин еще раз посмотрел на глаза Пташкиной, они совсем утонули в слезах. «Глупые, как у козы, – почему-то подумал он, хотя сам козу никогда так близко не видел. – Только способна реветь, да на глупости».

Махнув огорченно рукой, он вышел из комнаты, быстро, чтобы ни с кем не встречаться, пересек коридор, зашел к себе в кабинет и на ключ запер дверь. Делать уже ничего не хотелось. Глубоко вздохнув, Шпагин подошел к окну и долго бездумно смотрел на улицу. Раза два принимался звонить телефон, но он не поднимал трубку.

Та часть города, куда выходило окно, была старой застройки – массив деревянных домишек с небольшими дворами, огороженных глухими заборами. С высоты третьего этажа, где стоял Шпагин, было видно все, что делалось в этих дворах, и он иногда, чтобы снять раздражение или усталость, смотрел на мирную, почти деревенскую жизнь.

Сейчас на крыльце дома, что находился напротив, сидела немолодая женщина в полураскрытом халате и развлекалась с курами. Возле нее стояла миска с зерном. «Цы-па, цы па, цы-па», – доносился в окно ее протяжный ласковый голос. Женщина брала корм и сы-пала его рядом с собой. С десяток крупных светло-коричневых кур неспешно подбирали, зерна, корм их, как было видно, не очень интересовал. Они, как кошки, больше ластились к женщине, забирались к ней на колени, на плечи, на голову, вытесняя оттуда друг друга. Иногда женщина брала курицу в руки и подбрасывала ее в воздух. Хлопая крыльями, птица тяжело опускалась на землю и опять торопилась к хозяйке. Большая собака лежала в тени и, позевывая, лениво смотрела на эту возню.

Эта забавная сценка успокоила несколько нервы Шпагина. «Ей можно в цирк поступить с такими курами», – веселея, подумал он и решил опять сходить в общую комнату: надо было как-то и там разрядить обстановку.

У стола Пташкиной столпились все женщины. Оттуда неслись истерические рыдания и запах корвалола. Шпагин посмотрел хмуро в их сторону. Злости у него уже не было, она уступила место жалости. «Как плохо быть такой недалекой, – думал он, – и себе, и другим приносишь только страдания… Прямо как в басне Крылова – угодить, вишь, хотела! Медвежья угодливость!»

– Вас Смирнов велел разыскать, чтобы шли к нему срочно, – сказал Скоков и скорбно посмотрел на начальника.

– Кажется, началось, – глухо произнес Шпагин, и они оба вздохнули.

Опять возникло чувство тоски и какой-то страшной усталости. «Чем оправдываться? – ломал он голову, замедляя шаги перед дверью приемной. – Нечем. Придется признавать свою бестолковость. Скажу: мне не удалось уговорить Пташкину, а если вам удалось – на то вы и руководители, не нам, бедным, чета. Подпущу немного „леща“, авось да сойдет».

С такой установкой Шпагин вошел в кабинет директора, куда уже перебрался Смирнов. Кроме него там сидели парторг и председатель профкома. «Эти-то зачем здесь?» – соображал Шпагин, здороваясь с ними, хотя их он уже видел сегодня на совещании.

– Заждались мы вас, Павел Александрович, – вкрадчиво начал Смирнов. – Вам что, не сразу сказали о моем вызове?.

– Нет, почему? Сразу. Как сказали, так и иду, вот. Я уходил ненадолго… в библиотеку.

– Как понимать нам ваши действия, Павел Александрович? – тон Смирнова стал жестким, враждебным. – Нам Пташкина дала согласие поработать на консервном заводе, а вы ей взбучку за это устроили! Что это? Саботаж, или еще что похуже?.. Мы каждого человека по пальцам считаем, уговариваем, унижаемся перед ним, понимаете ли, а нам – палки в колеса! И кто?! Сам начальник отдела! Наш первый помошник! Продолжение администрации!