Текст книги "Возвращение"

– Ладно, черт с ней, с работой. Как тебе мои? – мы сидели на кухне, а Петькины девчонки тактично ушли в комнату.

– Во! – я показал кулак, с оттопыренным большим пальцем. Петя скромно потупил взгляд и кивнул сам себе.

– Люблю их, чего бы делал без Аленки, не представляю. Я же пить начал, как с армии списали. Рука не гнется, работы нет. Мать не дожила, померла. Отец на фронте пропал.

– А ты где такую отдельную квартиру отхватил, буржуй? – спросил я с интересом.

– Так это от родителей осталась. Да и Алена в соседней жила, на первом этаже. Там коммуналка, они в ней с матерью жили. В прошлом году ее схоронили. Вот, значит, когда женился, нам квартиру и оставили, правда комнату Алены забрали. Теперь у нас своя, отдельная квартира, все-таки это не коммуналка…

– Да и не говори, насмотрелся уже.

Мы сидели, Петя достал бутылку водки, медленно попивая сей национальный продукт, разговаривали обо всем сразу. Он почти сразу сходил к соседям, у тех был телефон в квартире, там жил какой-то начальник, позвонил на службу и отпросился. Нам столько нужно было сказать друг другу, что даже не заметили, как ночь наступила. Прерывались лишь на походы курить, я категорически отказался дымить на кухне, вот и бегали на лестницу. Аленка несколько раз звала укладываться спать, но мы никак не могли оторваться от разговора. Угомонились лишь часа в три, только потому, что я сам уже прогнал Петра спать, ему же с утра на службу.

Хоть и поздно легли, но выспался. Мне постелили на полу прямо в кухне, я сам попросил. Квартира у семьи Курочкиных хоть и была отдельной, но все же маленькой, однокомнатной. Петя еще вчера вечером пояснил, что квартира досталась от матери, которая была до самой смерти каким-то крупным партийным работником. Разбудили меня только в двенадцать часов, сделал это лично Петро.

– Вставай, соня! – Я открыл глаза и посмотрел на друга. Тот сиял от счастья и радости.

– Ты чего такой счастливый, как три рубля нашел? – буркнул я. Ага, я почти всегда бурчу по утрам, такая уж натура, но я абсолютно не злюсь, просто сам факт брюзжания нравится. Да знаю, знаю, что это многих бесит, но это привычка, еще с юности.

– Я отпросился на сегодня и завтра. До обеда все дела подчистил, что срочными были. У нас впереди два выходных дня. Чего хочешь делать?

Я встал с матраса, что постелили мне ночью супруги, и направился в туалет. Уже пройдя мимо Пети, я буркнул:

– В туалет схожу, можно? – и обернулся к другу. Тот не спускал глаз с моей спины и молча хлопал глазами.

– Я думал, что знаю все твои шрамы. Этих, – он указал на спину и руку, – я не помню.

– А, не бери в голову. Одним больше, одним меньше…

– Сань, это ж не об ветки в тайге… – тихо сказал Петя и тут же добавил: – Рассказывай! – Хоть тон у него и был приказной, я отмахнулся.

– Дай отлить, а? – Не дожидаясь ответа, я прошел в туалет и сделал свои дела. Затем неспешно умылся, придя в чувство.

Аленки дома не было, видимо, гуляет с дочкой. Усевшись вновь на кухне и осадив Петю уже своим приказным тоном, начал рассказ.

– Даже спрашивать тебя не буду, сдашь ты меня или нет, просто если ты это сделаешь, то меня просто посадят, а то и шлепнут.

– Сань, да мне по хрену, ты же знаешь! Служба службой, но ты мне дороже!

– Подслушать не могут?

– Мы же не в коммуналке! – успокаивающим тоном произнес Петя.

– Петь, я лечился, глаза почти не видели, даже после госпиталя в Москве. Там мне док один глаз немного вправил, но вот второй…

– Сань… – с упреком в голосе сказал друг.

– Петь, с сорок третьего я в Америке жил. Только приехал.

– Ни х… себе! – обалдел Петруха.

– Ага, только сильно не кричи. Там нашел хорошего врача, тот меня и залатал. Конечно, стопроцентного зрения нет, даже сейчас, но видеть я стал хорошо, а главное, ушли головные боли, что были сразу после ранения.

– А рука? Спина?

– Ох, длинная это история…

– Мы никуда не спешим!

Я начал рассказ, от которого у друга глаза лезли на лоб, и он постоянно меня перебивал.

– Как это в полицию поступил? Как на войну забрали? Какие острова? Какие японцы? – он завалил меня вопросами, на которые я последовательно отвечал. Чувствовал я себя в конце разговора как после допроса.

– Одуреть можно! Уехать из страны лечиться к буржуям, там на войну вернуться… Ты точно сумасшедший! Хотя я это и в Сталинграде замечал, когда ты один на фрицев ходил. А еще я замечал, что ты очень много знаешь! – Настоящий следак.

– Так, Петро, или ты убираешь «следователя», или я уйду на хрен! – строго оборвал я друга.

– Ладно-ладно, извини. Так как сейчас рука-то?

– Да как и у тебя! – я показал не сгибающиеся полностью два пальца, а затем, согнув руку в локте, указал и на то, как работает рука в целом. У Пети была почти та же проблема.

– Если бы кто другой рассказал, хрен бы я поверил, – заключил Петруха, – не вздумай только кому рассказать, сядешь наверняка!

– Тебе рассказал, – подмигнул я ему, – сяду?

– Дурак ты, старшина! – подвел итог Петя.

– Нет, – покачал я головой, – я офицер специального, противотеррористического отряда. Если на звания переводить, то примерно старлей, как и ты. Я там, в отделе этом, еще и за главного инструктора.

– Так же, снайпером? Глаза-то позволяют?

– Да нормально все.

– Я тогда чуть дольше в части задержался, только через неделю отправили, так слышал, что тебя к награде Нечаев представлял, не знаю, утвердили или нет. Но когда придут новые документы, то, думаю, узнаем. Я сегодня запросы сделал, побегать пришлось, скоро все бумаги будут у тебя на руках. Только нужно сфотографироваться.

– Нужно, значит, нужно, – пожал я плечами. – Чего делать будем?

– Пойдем гулять, я тебе город покажу? – Ага, а может, я тебе его покажу? Точнее, расскажу, что будет здесь лет через сорок-пятьдесят? Смеялся я в душе, конечно, но гулять согласился.

– Идем, конечно, заодно и поговорим… – произнес я так загадочно, что Петруха вперился в меня своим ментовским взглядом с еще большей силой.

– Ты мне что-то хочешь рассказать? Я имею в виду то, что ты мне не стал говорить там, на фронте, а ведь хотел, я по глазам видел!

– Да, не буду скрывать, очень хотел. Петь, ты помнишь мою историю о появлении в составе группы окруженцев?

– Ну… – Петя как-то напрягся.

– Расслабься, не засланным я был, успокойся, – похлопал я друга по плечу. – Тут другая история…

– Пойдем на лавочку, – мы уже вышли из дома и Петя указал мне в сторону набережной.

– Идем, – кивнул я.

Усевшись на лавочку, надо же, а ведь они здесь простоят как минимум лет сорок, только доски менять будут, сами-то лавочки литые, из чугуна, мы продолжили наш разговор. Я не знал, как начать, с чего, поэтому ляпнул то, что показалось на тот момент подходящим.

– Хорошие лавочки.

– Да, красивые. Их еще при царе установили, так и стоят. – Вот, друг сам мне помог.

– Ага, еще лет сорок точно простоят, – улыбнулся я.

– Ну, а почему бы и нет, наверняка простоят, – Петя не «въехал» в мою «игру» и просто поддакивал.

– Вот именно, Петь, что не наверняка, а точно простоят, – меня смешил этот разговор. Два человека, крепко подружившиеся на фронте и не видевшиеся очень давно, сидят и разговаривают о лавочках.

– Да нехай себе стоят, о чем ты вообще? – и тут что-то блеснуло в глазах у друга. – О лавочках это для начала, да?

– Помнишь, как тебя интересовало то, когда кончится война?

– Да я бы по-другому сказал, – скривился друг, – помню, как ты, довольно равнодушно так, сказал мне как-то, ранили тебя тогда в очередной раз, что воевать еще больше двух лет. Я тебя тогда подловил, ты разгорячен был после боя, наверное, не заметил, как сказал…

– Что именно?

– Что война кончится в мае, причем и год угадал.

– Ага, и это тоже.

– Сань, говори, я ж сейчас весь изведусь. Как, откуда ты столько знаешь? Или знал? – А я вдруг решил шутить дальше, испытывая терпение друга.

– Мологжане бывшие не достают? – В Рыбинске перед самой войной город Мологу затопили, устроив Рыбинское водохранилище. Так вот те бывшие жители города даже через пятьдесят лет все ноют и ноют.

– Чего? – явно сбился с мысли Петя.

– Чего, ты глухим, что ли, стал? – смеясь уже не скрывая, спросил в свою очередь я.

– Это ты сейчас о чем? – членораздельно, чуть ли не по слогам произнес Петр.

– Не бери в голову, просто ляпнул. Скажи мне, дружище, как тебе рассказать то, что я хочу?

– Ни фига ты вопросики подкидываешь! А я почем знаю? Говори уж как-нибудь, надоело твои загадки решать! – едва не матерясь, выпалил Петр.

– Просто, если я рубану тебе все вот так, в лоб, ты просто охренеешь и убежишь, да еще и «скорую» мне вызовешь. А я в дурдом не собираюсь.

– Сань, ну не томи, обещаю, дослушаю до конца!

– Петь, ты здесь родился? – заглянул я в глаза друга.

– Да, я ж рассказывал, – машинально кивнул он.

– Я тоже…

– Ты же не помнил ничего о себе, контузия. Что, и голову вылечил… – тут Петя и споткнулся.

– Ага, понял, наконец, куда клоню?

– Ты ничего не рассказывал, постоянно отмахивался от всех…

– А историю с наградами напомнить?

– Ты не хотел, чтобы тебя награждали! – он четко вспомнил то, что я и хотел от него услышать.

– Ты не думал, почему?

– Ну, ты же объяснял, что удача отвернется, сглаза боялся, хоть мне и смешно было такое слышать.

– Петь, я тоже родился в твоем городе… в восьмидесятом году.

– Чего? Тебе же не шестьдесят восемь лет!

– Ага, в тысяча девятьсот восьмидесятом… – и я взял паузу, чтобы вдоволь насмотреться на смешное выражение лица моего сослуживца-однополчанина.

Мы молчали минут двадцать, я уже начал переживать, что Петя ищет предлог, чтобы сбегать за «скорой помощью», когда он наконец оттаял.

– Так, б…, теперь-то все и сходится! – воскликнул наконец Петя. – Ты как ясновидящий, да?

– Ой блин! – выдохнул я. – Я был о тебе лучшего мнения как о следователе.

– Сань, ты чего, всерьез? – Видя, что я и не думаю улыбаться, он вдруг вскочил. – И ты молчал??? Ты столько времени молчал, гад!

– Поэтому и не говорил, что боялся именно такой реакции. Если бы мной заинтересовались «органы», как ты думаешь, я был бы еще жив? Вот только правду говори!

– Ты знал о войне, о победе, о жизни вообще!!! Ты же мог помочь…

– Кому? Петь, ты себя слышишь? – спокойно ответил я.

– Да как это кому? Рассказал бы политруку, Нечаеву, мне, наконец! Уж довели бы куда следует!

– Ты и правда побежал бы сдавать меня, зная, что больше не увидишь?

– Почему не увижу? – не понял тот.

– А ты подумай! Кто выпустил бы обладателя таких знаний на волю? – Теперь Петя молчал полчаса, я по часам заметил. Когда он очухался, глаза его стали другими.

– Саш, – ого, теперь и тон сменился, – сколько ни думаю, все равно склоняюсь к одной мысли… Ты неправ был, да и сейчас неправ. Твои рассказы о будущем, о сражениях, голоде, могли спасти кучу людей!

– А может, погубили бы еще больше?

– Почему?

– Да потому, Петь, что природа, она не терпит нашего вмешательства, все равно поставит все на свои места. Ты вот вроде думал, а начни сначала. Вспомни хотя бы переправу.

– Я-то помню, еще бы забыть! – Тогда я спас его, вытащив во время бомбежки из воды. Этот горе-следак даже плавать не умел. Вот, сидит сейчас, вижу, что в шоке, значит, сообразил.

– Не стало бы меня, а значит, и дочери, и всего того, что вокруг меня…

– А теперь представь, сколько таких, как ты, умерло бы, сколько осталось бы в живых? Ты уверен, что потеряв управление страной в самый разгар войны, наша власть выиграла бы эту самую войну?

– Победил народ! А вообще, Сань, чего-то это совсем для меня много. Мне надо все осмыслить…

– Да нет, теперь уж слушай, братушка! – я был серьезен как никогда, разговор выходил очень тяжелым. – Меня берут в разработку особисты, переправляют дальше по инстанциям, это в лучшем для меня случае, могли бы и просто шлепнуть, сочтя за бред весь мой рассказ. Дальше что? Вытряхивая из меня показания, дошли бы и до смерти вождя, и до сведений о нашей партийной верхушке. Сталин сразу захотел бы убрать тех, кто повинен как в его смерти, так и в будущем развале страны.

– Это еще о чем? – вид у моего друга был еще тем.

– А ведь те люди сейчас активно размножаются и делают свой, неважно какой, но это тоже вклад в развитие и историю страны, – продолжил я, не обращая внимания на Петины вопросы. – Вот тебе самый простой пример, ты так быстрее сообразишь. Даже не буду брать дивизию, не то что страну. Смотри сюда… – Петя внимательно глядел на меня, глаза выражали смешанные чувства.

– Ну, говори!

– Рассказал бы я, например, ротному, или нет, даже взводному…

– Да вот хотя бы Нечаеву мог рассказать!

– Слушай дальше. Я рассказываю ему, что таких взводов, как наш, в Сталинграде за осень и зиму погибнет не одна тысяча, а те дома, которые мы отбивали с такими усилиями и потерями, будут переходить из рук в руки несколько раз.

– И?

– Стал бы он так упорствовать, захватывая их, зная, что погибнет и все это бессмысленно? Стал бы стоять там, где все равно отступили через день?

– Не знаю…

– Да не стал бы, Петь. Обреченность – это такая зараза, что хуже нет. Я ведь вначале, вспомни, вообще был равнодушным ко всему, потому как знал, что будет.

– Теперь мне многое стало ясно. А как же твои геройские вылазки?

– Петь, ну какие геройские? Вот Павлов да, смог сколотить тогда свой взвод и сражаться. А я что?

– Ну как же, и разведка, и захваты домов…

– Так я же ходил туда, где действительно можно было как-то уколоть фрицев. Посильнее уколоть. Плюс я развил тогда такую активность еще по одной причине…

– Сань, ну говори же, я же сейчас лопну от нетерпения! – Петруха аж подскакивал на месте.

– Петь, если бы мы не захватили эти первые дома и командование не «заставило» нас развивать местный успех, нас отправили бы на вокзал…

– Ты уверен? Точнее, так было?

– Именно. Мы просто бы все тогда легли там, возле железнодорожного вокзала: и ты, и я, и Нечаев. Да все.

– Вот же блин! – в сердцах рубанул воздух ладонью Петя. – А если бы тебя не стало, сколько бы пришлось делать другим? Когда бы эту гниду бандеровскую из штаба вывели на чистую воду? А когда на Донбасс шли? Ведь это ты тогда уничтожил запасы топлива и боеприпасы у немецких танкистов, в одиночку уничтожил!

– Вот я и говорю, ты понял наконец?

– Кажется, да. Вот почему ты и лез всюду, желая успеть везде, как бы тебя ни отговаривали. Ты чувствовал вину за то, что знаешь, но не мог говорить?

– Что-то вроде этого. Представь теперь того же Родимцева. Он стал бы так стараться удержаться, если бы наперед знал, что наступления в городе не будет, а его части только отвлекающий маневр, призванный расшатывать силы немцев?

– Ну, упираться-то он бы не перестал, но, думаю, решительности в его голове поубавилось бы. Да и как остаться в трезвом уме, зная, что все напрасно?

– Не так. Это было не напрасно, Петь, выкинь это из головы. Мы были там нужны и сделали свое дело. Но вот человеку в окопе было бы очень хреново, зная, что он разменная монета, вот в чем вопрос.

– Да уж, как представлю себе такое, даже думать не хочется, что бы я сделал, если бы все это знал. Господи, сколько же нас там побили ради отвлечения, ты помнишь?

– Гораздо лучше тебя, – кивнул я, – ведь я об этом знаю из двух источников! – усмехнулся я. – Теперь возьми даже наше командование, это как раз наглядный пример.

– Ты о войне?

– А о чем же? Почему никому, заметь, вообще никому в Сталинграде не сообщали о предстоящем наступлении? Вот ты о чем думал в окопах Сталинграда?

– Точно, ведь бойцы постоянно сравнивали себя с теми, кто отступал от границы.

– Именно. Мы бились, но думали только об одном, как бы устоять, перестать отступать. А вот в Москве думали иначе. Там вовсю готовились, но никто у нас об этом не знал, понимаешь теперь, почему?

– Да, думаю, понимаю, – грустно кивнул друг. – Побежали бы люди, не все, конечно, это исключено, но многие дрогнули бы. Сам помнишь, наверное, и так дезертиров было немало…

– Вот, Петь, ты сам и ответил на свой вопрос. А мои знания и сведения – это бомба. Дрогнет уже не солдат в окопе, а кто-то в правительстве, и что тогда?

– Прости, я тебя обвинял не подумав. Конечно, ты прав, но почему так гложет то, что твои знания никак нельзя использовать?

– Почему нельзя? Как раз наоборот, – серьезно ответил я. – Я помаленьку это и делаю. Для страны, конечно, это капля в море, но как только сюда попал, я старался изо всех сил.

– Ты о собственных действиях на фронте? Это да, со стороны иногда казалось, что за тобой какая-то вина перед нашими бойцами, вот ты и пытаешься убить в одиночку всех фрицев. И ведь скольких ты отправил на тот свет? Только пока со мной воевал, больше ста, да чего там говорить, я ведь знаю, что было больше, человек двести точно.

– Петь, да кто их считал, – проговорил я, – просто когда только очутился, мне было так страшно, что появилась какая-то дикая ненависть. Когда понял, куда попаду, это нам на сборе объявили, то сразу принял решение, что буду стараться изо всех сил. Убьют, значит, убьют, хреновый из меня потомок великих воинов вышел. Получилось выжить и убрать с этого света кучку вражеских солдат? Просто отлично. Но, конечно, умирать не хотелось, чего уж там, врать и скрывать не буду.

– Жить-то всем хотелось, особенно дожить до победы.

– Какая она была, я имею в виду, что вообще происходило?

– О, Сань, это мне не описать, к сожалению. Все как будто с ума посходили. Лично я, когда по радио объявили, три дня пил, даже подраться с кем-то успел.

– На тебя это совсем не похоже, – удивился я. – Там, – я многозначительно кивнул в сторону, – тоже было веселье, но мне было грустно. Грустно от того, что не могу ни с кем поделиться радостью от победы. Меня там знали как другого человека, не мог я раскрыть себя, ведь там тоже с удовольствием хотели бы знать будущее…

– Да, Санек, я вот, наверное, ни за что бы не хотел знать то, что знаешь ты. Не по мне ноша.

– Ладно, дружище, надеюсь, мы выяснили с тобой все, что накопилось, теперь надо отдыхать и наслаждаться жизнью.

– В выходные да, а уж потом извини, у меня ведь служба.

– Так что с того, ты вроде не на фронте служишь, каждый день дома.

– Это да, только вот скоро командировка…

– У тебя еще и командировки бывают?

– Да не было ни разу, – расстроенно ответил Петя, – а неделю назад объявили, что еду вместе с отрядом.

– Что за отряд? – поинтересовался я.

– Извини, приказ о неразглашении, – удивительно виноватым тоном ответил мне друг.

– Ладно, что ж поделаешь. Просто если что-то масштабное, то я мог об этом слышать в будущем, вдруг бы тебе помог, подкинув информацию, – я не пытался раскрутить Петьку на разговор, действительно думал о том, как помочь.

– Я, наверное, полный идиот, но я очень хочу с тобой поделиться, – выпалил Петр. – Ты даже не представляешь, как мне тяжело сейчас. Ведь никому, поверь, вообще никому и никогда бы не рассказал, ты ж меня знаешь!

– О да, если бы ты не держал слово, меня бы здесь не было. Там, в Сталинграде, у тебя были возможности меня «вложить» как минимум раз пять.

– Я даже не стану спрашивать с тебя честное слово, знаю, что никому не расскажешь, – Петя чуть перевел дух, все-таки разговор был длинный и тяжелый, и продолжил: – Ты не представляешь себе, какой сейчас разгул преступности.

– Отчего же, отлично представляю, более того, я это знаю наверняка, – усмехнулся я.

– А, ну да, ну да. Так вот. Нас отправляют в командировку на усиление местных органов милиции – в Литовскую республику…

– О-о-о. Петь, скажу честно, тебе надо быть очень осторожным. Если вам на службе дают статистику, тогда должен знать, что большая часть преступлений в Союзе совершается на Западной Украине и в Прибалтике, ведь так?

– Точно. На Украине вообще войска задействовали, в Литве тоже, но гораздо меньше, вот те и обнаглели. Убийств столько, словно все еще война идет. В сводках по республике ежедневно более десятка трупов, это только тех, что находят, а есть еще и леса, там вообще задница.

– Понятно все, только, извини, Петь, но я не вижу там тебя. Ты ж не боевик уже, хотя и был прекрасным бойцом.

– Да, я выучился на следователя, заинтересовался еще на фронте, просто там некогда особо думать было. Уже здесь бросил на хрен всю свою бухгалтерию и пошел в органы.

– Ну, может, и правильно сделал, тебе виднее.

– Вот именно. Слушай, – вдруг осенило Петю, – а давай я тебя к нам устрою, а? – он аж запрыгал от посетившей его мысли.

– Ты очумел, что ли? Где я, и где милиция? – оторопел я.

– Не понял? Ты же в Америке в полиции служил!

– Я служил в антитерроре, это большая разница. Да и нет там такого разгула бандитов. У них не было войны, такой как у нас, отребья хватает, конечно, там ведь есть мафия, а это серьезная организация, поэтому работа полиции намного легче, чем сейчас в Союзе.

– Ты сам-то конкретно чем занимался?

– Да тем же, чем и на фронте, Петь, игнорировал приказы и отстреливал на хрен всю эту братию. Меня и послали сюда, чтобы немного улеглось то, что я там заварил.

– В смысле?

– Да я там на власть имущих вышел, что были в тесной спайке с мафией, ну и порезвился слегка…

– Знаю я это слегка, человек сто, наверное, убрал!

– Да нет, какие сто. Максимум за все годы там человек сорок. Но это были действительно преступники, а в Штатах законы идиотские, плюс адвокаты такие ушлые, что умудряются убийц вытаскивать из тюрьмы. Поверь, знаю что говорю, нескольких таких уработал. Как адвокатов, так и бандитов.

– Так вот и будешь отстреливать, уж это-то делаешь как надо!

– Чего-то я тебя вообще не понял, – задумался я, – ты зовешь в милицию или в зондеркоманду?

– Ты б еще СС вспомнил!

– А это не одно и то же?

– По хрену. Ты не знаешь всего задуманного.

– Что, как в Одессе будет?

– Лучше. Там будет проще, не надо подставляться, просто наши будут чистить всю эту шваль. Они там совсем охренели, поэтому увидел человека с оружием, стреляй первым.

– Чего-то ты уж больно радужную перспективу рисуешь, мы вроде в Союзе, а не на Диком Западе!

– Это все негласно, ты не вздумай кому ляпнуть!

– Ладно, будем посмотреть.

И посмотрели…

Через неделю после нашей встречи с другом мне уже восстановили все документы и даже взяли на службу. Вот я как завяз в стране Советов. Еще через неделю, после проверки меня и на предмет «чистоты», и на общие данные, в том числе мои профессиональные навыки, нас закинули в Литву. Закинули, потому как это была настоящая спецоперация, разработанная МГБ совместно с контрразведкой. Все было четко, как по нотам, мы даже задание выполнили, но вот по прибытии домой лично для меня настала задница. Уж не знаю как, но подозреваю, что тут виноваты мои бывшие коллеги из Штатов, но меня взяли за… то место, где мужику особенно больно. Не додумался я, что американцы начнут меня искать, вот и лопухнулся.

Допросы шли жесткие, два месяца надо мной издевались все кому не лень. На себя уже плюнул, жаль было Петруху, наверняка попал под раздачу. Сейчас я уже тихий, смирный, забитый, сижу себе и жду этапа на зону. Повезло, на меня распространили действие моратория и просто дали двадцать пять лет особого режима, с полной конфискацией имущества и лишением всех наград и звания. А его, между прочим, мне дали офицерское, перед самой Литвой стал аж старшим лейтенантом. Это меня так отблагодарили за Сталинград. Оказывается, мораторий был принят в прошлом году, так что отскочил я, на первый взгляд, легко. Вообще, конечно, удивился, был на все сто уверен, что лоб зеленкой намажут, а тут срок. Чудны дела твои, товарищ Сталин.

Кололи только одним вопросом: с каким заданием прибыл в СССР. Ничего из того, что я говорил, слушать никто не желал, видимо, у следаков был четкий приказ. Я молчал, за что и был постоянно бит. Нет, конечно, говорить-то я говорил, да только это не особо нравилось следователям. Что делать, сопротивляться я не хотел, ну вот вообще смысла не видел. Все равно хрен сбежишь. Все повреждения, надо отдать должное «палачам», наносились в основном по корпусу и конечностям. Ходил я уже тяжело, рука правая постоянно болела, и пальцы, те, что и раньше плохо сгибались, вообще перестали работать. Радовало одно, что по голове почти не били, а те удары, что все же прилетали, не повредили глаза. Почему-то я больше всего боялся за глаза. Может, оттого, что уже знал, каково это, быть слепым.

Так или иначе, но сегодня, тринадцатого декабря сорок восьмого года, меня увезут куда-то далеко, блин, наверняка куда-нибудь на север. Ненавижу холод. Вчера была встреча, после которой чувствовал себя хреново. Приехал лично генерал Родимцев. Как он узнал, как его допустили, вопрос уже не важный и не нужный, я даже не стал задумываться. Тот, оказалось, прекрасно меня помнил, а Петя, когда восстанавливал документы, запрашивал его, там какие-то характеристики вроде требовались. Тогда он обо мне узнал, что я жив и здоров, а вот теперь он приезжал уже после оглашения приговора, спросить меня, как я докатился до такой жизни. Отвечал я ему просто, без увиливаний. Просил, чтобы он верил, как верил нам в Сталинграде. Он никак не мог понять, как я, после всего что пережил за страну, скатился до того, что убежал за границу. Я объяснял это просто, хотел вылечиться. Вроде поверил, по крайней мере при прощании похлопал по плечу и не проклинал. Заодно сообщил, что Петруха получил десять лет, также потеряв все награды и звание. Хорошо, что пожалели семью, не стали трогать, ведь супруга-то у него ничего обо мне не знала, представляете, что с ней было бы после допросов? Петю увезли еще месяц назад, оказывается, он даже сидел со мной в одном изоляторе до суда. Сейчас он находится на зоне где-то под Горьким.

Как и говорил, сразу после ареста я поник и сопротивления не оказывал, но после известий о Петре я начал лихорадочно размышлять. Дело в том, что я не мог себе простить, что так подвел друга, сломал жизнь и ему самому и всей семье. Мозг работал, правда, не так хорошо как до побоев.

– Осужденый Иванов! – с ударением на второй слог. – С вещами на выход! – прозвучала команда, когда открылась дверь камеры. Я послушно встал и, подхватив нехитрый скарб, всего-то узелок с бельем, вышел из камеры и встал лицом к стене. На запястьях защелкнулись наручники, эх, а я ожидал, что на этап не наденут…

Все же я не зря надеялся. Когда привезли к поезду, то первым делом прямо возле теплушки сняли «браслеты». Растерев запястья, забрался в вагон. Надо же, даже по хребту прикладом не добавили для скорости. Всякой гопоты, да и серьезного вида жуликов в вагоне оказалось на редкость много, навскидку человек сорок. Даже мимолетного взгляда хватило понять, что нар на всех явно не хватит.

– Эй, служивый, падай сюда! – услышал я за спиной негромкий призыв. Я был в потасканной фуфайке, но в солдатских галифе, видимо поэтому меня так и окрестили. Звавший меня мужик выглядел странно. С виду интеллигент интеллигентом, в круглых очках, одна линза с трещиной, но на месте, даже лицо выбрито почти чисто и ровно, но одет в солдатскую шинель и пилотку.

– Игорь Николаевич, – представился «интеллигент», протянув руку.

– Александр. – Рукопожатие было крепким, видимо, силы у человека были.

– Срок большой?

– Четвертак, – уныло сказал я в ответ. Блин, сейчас, наверное, начнутся расспросы.

– О, тогда тебе надо глубже залезать, вон те нары, в конце, верхние, – Игорь Николаевич указал себе за спину на нары в конце вагона, – свободны, устраивайся.

– А при чем тут срок?

– Так ехать дальше, – просто пояснил собеседник.

– Ясно.

– Куда закатали-то?

– Да я как-то и не знаю даже. Я вообще после допросов как в тумане, если честно, по хрену уже, куда и зачем.

– Нельзя так, сломаешься раньше времени, чего на зоне делать будешь?

«Да уж точно не двадцать пять лет отбывать!» – подумал я, а вслух сказал:

– Да не знаю я, мозги враскоряку пока.

– Ладно, не кисни, теперь-то уж чего, надо себя настраивать на позитив.

– Ага, настроишь тут, – выдохнул я, покрутив головой.

– Ты где служил, парень? – мужик был явно меня старше, лет на десять точно, поэтому я не удивлялся его обращению ко мне. Так-то ведь и я не молод уже, в этом времени в тридцать лет уже старым считают, вон и башка у меня вся седая, так что выгляжу я так себе.

– Меня комиссовали в сорок третьем из тринадцатой гвардейской.

– Это та, что в Сталинграде отличилась?

– Ага, отличилась. Тем, что чуть вся там не осталась, – фыркнул я.

– Да не злись, у многих так было. Я командовал двести тридцать седьмой пехотной дивизией. На момент окончания моей службы в ней осталось тридцать два человека, даже не бойца. Одни обозники и повара остались, вот так.

– Нехило вас потрепали, – горько заме-тил я.

– Да ладно, мало ли нас таких было.

– Наверное, немало, – согласился я. – Вас-то хоть за что, ведь, наверное, минимум полковником были?

– Да уж, – выдохнул собеседник, – генерал-майор я, бывший, – с видимым сожалением произнес собеседник.

– Да-а, – протянул я, – не нужны стране советской ее герои, не нужны.

– Сам-то как, рота, батальон?

– Берите выше, – весело ответил я, – аж целый взвод у меня был, под Курском. Старшина я.

– А по возрасту мог бы и полковником быть, сколько тебе? – удивился генерал.

– Тридцать четыре, – опять с грустью в голосе ответил я.

– Нормально, еще жить и жить. Мне уже полтинник, неделю назад стукнуло. Эх, жена так хотела юбилей отметить…

– За что же вас? – знаю, что не принято такие вопросы задавать, но мы вроде как откровенную беседу ведем.

– В сорок третьем, когда погибла дивизия, это уже после Курска было, отхреначил я члена военного совета армии, а он еще и членом Политбюро был.

– И как же вас к стенке-то не прислонили?

– Так меня же сначала в штрафбат, после госпиталя, я ранен был, обе ноги осколками посекло. Там как заговорили, ни царапины, два года почти воевал в штрафниках, правда, командиром батальона, без звания. После победы решили, что не искупил и отправили на зону. Отсидел под Архангельском три года, теперь в Горький отправили.

– Чего-то уж больно жестко с вами за драку-то! – я слушал собеседника с абсолютно обалдевшим видом.

– Так он же умер, после драки-то, вот и закатали по полной. Если все нормально, то мне еще пятнадцать лет сидеть.

– Дела… – только и смог сказать я.

– Самого-то за что? Или секрет?

– Да какой уж тут секрет. Шпионаж в пользу Америки, – вздохнул я.

– Во как! Это как же ты из гвардейцев в шпионы-то подался? – очень удивился бывший генерал.

– Да вот как-то раз – и готов шпион. Извините, товарищ генерал, не хочу об этом, – я потер скулу и добавил: – Больно вспоминать.

– Как скажешь, парень, не грусти. А едешь ты, скорее всего, в Горький, нас же туда везут, я о том, что тебе дальше ехать, так брякнул, не бери в голову. Если только тебя персонально из Горького куда-то еще не повезут, то будем вместе, скорее всего. Со мной с прошлой зоны еще двое, капитан, танкист бывший, и майор-летчик.