Текст книги "Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда (Сборник)"

Меняя какую-то одну привычку, человек часто не осознает, что расстается с привычным укладом жизни. Начав есть палочками, Степа почувствовал, что будет смотреться гораздо уместнее, если станет приверженцем азиатской кухни. Это оказалось несложно – она ему, в общем, нравилась. Став адептом темпуры и супа из акульих плавников, Степа понял, что эту трансформацию было бы в самый раз запить хорошим чаем. Он начал пить зеленый чай, с которого перешел сначала на белый, а потом на улун.

Чай приносили из расположенной на территории парка Горького конторы со странным названием «ГКЧП». Этими буквами, стилизованными под китайские иероглифы, был украшен каждый пакетик с «Железной Гуанинь» или «Большим Красным Халатом», его любимыми сортами. Пакетики украшал золотой иероглиф «Путь», и рядом с ним грозный четырехбуквенник воспринимался как конкретизация расплывчатого философского понятия.

Когда Степа спросил, что все это значит, ему объяснили, что сокращение расшифровывается как «Городской клуб чайных перемен». Название было интригующим и подвигало на дальнейшие расспросы. Так состоялось Степино знакомство с гадателем Простиславом, который был в клубе за главного консультанта и духовного учителя.

Внешне Простислав напоминал Кощея Бессмертного, переживающего кризис среднего возраста. Все в нем выдавало осведомителя ФСБ – восемь триграмм на засаленной шапочке, нефритовый дракон на впалой груди, расшитые фениксами штаны из синего шелка и три шара из дымчатого хрусталя, которые он с удивительной ловкостью крутил на ладони таким образом, что они катались по кругу, совсем не касаясь друг друга. Когда он взял в руки гитару и, отводя глаза, запел казацкую песню «Ой не вечер», Степа укрепился в своем подозрении. А когда Простислав предложил принять ЛСД, отпали последние сомнения.

Уверенность была полной и до такой степени иррациональной, что Степа долго не мог понять, откуда она. Ответ появился, когда Степа позвонил Простиславу сразу после разговора с Лебедкиным. Простислав смеялся совсем как Лебедкин, только останавливался за секунду до момента, когда в смехе капитана прорезалось что-то ледяное и жуткое, – так, что на это слышался только намек. Тем не менее сходство было настолько явным, что Степа с самого начала смотрел на Простислава умудренными жизнью глазами.

Степа никогда не боялся людей этой ориентации, потому что не имел порочных привычек, на которых они могли бы сыграть. Наоборот, он старался чаще бывать в их обществе, чтобы власть как можно большим количеством глазенок видела, что ему нечего скрывать. Поэтому он продолжал встречаться с Простиславом, и между ними вскоре установилось что-то вроде дружбы, которая очень шла к Степиной привычке есть палочками.

У Простислава была самая большая в Москве коллекция буддийского порно, «стрэйт» и «гей». Оно отличалось от стандартного тем, что все действие происходило в горящем доме, который символизировал недолговечную земную юдоль. Метафора трогала Степу, однако в фильмах к ней подходили довольно формально: партнеры елозили друг по другу на фоне пылающего комода или созревшего для свалки дивана, дававшего вместо огня скудный серый дым. А то и вообще все ограничивалось групповухой на фоне коптящей промасленной простыни, растянутой на сушилке для белья. Степе как раз хотелось, чтобы духовности в этих фильмах было больше, а хлюпа меньше, но их создатели, видимо, стремились занять рыночную нишу самым экономным способом.

Имелось у Простислава и более традиционное порно, которое не стыдно было посмотреть утонченному и культурному человеку. Например, стильная экранизация «Ромео и Джульетты», где Джульетта приходила в себя в склепе сразу после того, как Ромео выпивал яд над ее неподвижным телом. У героев оставалось всего сорок минут времени, но уж его-то они использовали по полной, не теряя ни секунды на сентиментальную болтовню. А другой фильм начинался так: камера показывала сидящую на дощатом полу ящерицу, затем долетало девять далеких ударов колокола… На то, что начиналось вслед за этим, глаза смотрели уже совсем иначе.

Простислав познакомил Степу с «Книгой перемен». Степу не волновали эзотерические глубины этого текста, о которых Простислав постоянно толковал. Интересно было другое. Оказалось, что числам от одного до шестидесяти четырех соответствуют гексаграммы, состоящие из непрерывных мужских и прерывающихся женских линий. Каждая из них описывала ситуацию, в которой может оказаться человек. Услышав это, Степе понадобилось напрячь волю, чтобы сразу не заговорить о главном.

Выжидать случая пришлось долго. Сначала Степа гадал вместе с Простиславом. Нужные номера никак не желали появляться. Скоро Степа научился составлять гексаграммы сам. Способ гадания, в котором использовались стебли тысячелистника, показался ему слишком муторным. В нем было что-то безнадежное, напоминающее о принудительных сельхозработах в Северной Корее – нужно было сидеть на полу и долго-долго сортировать пучок черных высохших стеблей. За это время Степу посещали мысли о голоде, неурожае, тяжести крестьянского труда, об особом пути России и так далее. Кроме того, начинали сильно болеть ноги.

К счастью, существовал другой способ – его изобрели современники Конфуция и Лао-Цзы, решившие приспособить архаический оракул к убыстряющемуся темпу жизни. В нем использовались три монеты, которые надо было кидать вместе шесть раз, по числу линий в гексаграмме. Степа стал пользоваться этим методом, и каждый раз после гадания вез полученный результат в ГКЧП. Клуб представлял собой лабиринт закопченных благовониями темных комнаток с такими низкими дверями, что приходилось передвигаться скрючившись, в постоянном полупоклоне то ли Комитету госбезопасности, то ли небесным наставникам из даосского пантеона, и эта процедура смиряла и исцеляла разуверившуюся в святынях душу.

Чтобы в ФСБ не догадались, на чем держится его тайный мир, Степа не стал выспрашивать у Простислава, какие гексаграммы имеют номера «29», «34» и «43», и честно гадал по любому поводу, дожидаясь дня, когда числа сами выйдут ему навстречу, чтобы открыть свои древние лица.

Сначала «Книга перемен» пожелала разъяснить Степе число «29». Когда он принес очередную гексаграмму в ГКЧП, Простислав покачал головой и надолго замолчал.

– Дело-то серьезное? – спросил он наконец.

– А что? – переспросил Степа.

– Да то, – скрипуче ответил Простислав, – что хуже ентого самого только она же сама, родимая, и есть. Номер двадцать девять – «Повторная опасность».

С трудом выцеживая смысл из его слов, Степа выяснил следующее: номер «29» был символом удвоенной опасности – пропастью внутри пропасти. Смысл этой ситуации отлично выражала поговорка «Лиха беда – начало». Внутри одной проблемы была скрыта другая, за ужасом таился ужас, и, кроме скудного тюремного рациона, ожидать было нечего. Гексаграмма была симметричной и изображала как бы два клыка в зияющей пасти – они были обозначены двумя сильными линиями среди четырех слабых. Увернуться было невозможно, и оставалось только ждать, питаясь слабой надеждой, что судьба подбросит веревку, по которой удастся выбраться из бездны. Две слабые черты в центре напоминали поток, текущий между Сциллой и Харибдой, – можно было проскочить, а можно было и не успеть. Словом, если бы кто-нибудь попросил Степу изложить все мрачные ассоциации, которые после известного опыта вызывало у него число «29», вышло бы очень похоже.

Гексаграмма за номером «43», которая появилась через несколько дней после этого, называлась «Прорыв». Простислав охарактеризовал ее коротко:

– Фильтруйте базарчик!

Степа понял четко: сорок третья позиция подразумевала, что надо помалкивать. А если уж человек открывал рот, говорить ему следовало строго по делу, не отвлекаясь на риторические фигуры, за которые можно было ответить. Все остальное, о чем толковал Простислав, – дождь, под который попадает одинокий путник, ночное применение оружия и так далее – было таинственным и напоминало волшебную китайскую сказку о бесах и студентах. Степа все брал на заметку, но ничего не понимал, пока не услышал сжатого объяснения всей гексаграммы.

– Короче, так. Здесь у нас пять сильных линий снизу и одна слабенькая сверху. То есть снизу как бы сильно пучит и распирает, а сверху уже начинает от такой силищи понемногу и расступаться. В общем, типичный перитонит от бараньего супчика со шпинатом. Прорыв, одним словом.

Этот образ показался Степе очень доходчивым – слово «перитонит» вполне соответствовало тому, что он ожидал услышать про этот номер.

«34» появилось нескоро, после долгой возни со всякими «Стиснутыми зубами», «Разладами» и «Войсками». Заветное число словно испытывало Степину верность – и решилось вознаградить его, только когда сомнений в ней не осталось.

– У, тридцать четвертая, – проблеял Простислав. – Во мощща-то прет. Пруха, одним словом. «Мощь великого». Значится, собрались вокруг тебя, грешного, темные силы и говорят: «Ну ты, козел!» А ты им: «Кто козел? Да вы все сами козлы, поняли, нет? Сейчас вы мне тут реально за козла ответите!» И темные силы встают раком и реально отвечают, с первой по шестую позицию. Только рога им отрывать надо осторожненько, чтобы не застрять на третьей черте, она всегда кризисная. В общем, гуляй, Вася. Благоприятна стойкость – это и понятно, оно хорошо, ежели стоит. Особливо когда он у тебя как тележная ось, хе-хе…

Знакомство с «Книгой перемен» потрясло Степу. Оказалось, что тайный смысл чисел, знание которого он полагал своей привилегией, был известен китайцам древности ничуть не хуже. Какое там. Степа, изучивший только три числа, не смог бы ничего добавить к тому их описанию, которое встретил. А в «Книге перемен» таких чисел было шестьдесят четыре!

Степа чувствовал себя ужасно, словно кто-то распахнул настежь все его тайные дверцы. Ему даже приснилось, что он стоит голый перед глазеющей на него толпой. Но вскоре его настроение изменилось. Он понял, что тайна по-прежнему оставалась тайной. Из-за принятых мер предосторожности он мог быть уверен, что в ФСБ по-прежнему ничего не знают. А совпадение того, что было ему известно про числа «29», «43» и «34», с тем, что говорила о них «Книга перемен», было хорошим знаком: он сам, в одиночестве, сумел расшифровать часть тайного уравнения Вселенной.

Его знание не было шизофренией. Оно было объективным, общедоступным и поддавалось проверке. Но это вовсе не значило, что он разжалован в рядовые люди. Было одно отличие между ним и любым другим читателем «Книги перемен». Степа не просто знал свойства числа «34», а еще и находился с ним в особых отношениях с самого детства. Именно это и было его самым главным секретом.

Лунный день рождения приближался, и Степа думал о том, как ему быть. Он вспоминал слова Бинги:

«Все будет зависеть от того, сможешь ли ты помочь своему числу… Если в это тяжелое время ты сумеешь сделать так, что солнечное число станет сильнее лунного, ты победишь».

Бинга не сказала ни слова о том, как этого добиться. Сказала только, что за числом надо ухаживать, словно это растущая в пустыне роза. Именно эти слова и навели Степу на мысль о Мюс – потому что в некотором роде она и была розой, растущей в пустыне его жизни. Если за солнечным числом надо было ухаживать, как за ней, это означало только одно…

Когда он первый раз решился проделать свой магический ритуал с ее помощью (вернее, с помощью ее тела), Мюс не обратила на это внимания. Когда он вступил в связь с числом «34» во второй раз, Мюс тоже не возразила против своего использования в качестве медиума. Но когда он в третий раз ткнулся локтями в очаровательную ложбинку под ее позвоночником, она не выдержала:

– What the hell is this?[17]17
  Что это за чертовщина?


[Закрыть]

– А что? – невинно спросил Степа.

– Ты как Саддам Хусейн. Cooperating on the procedure, but not on substance.[18]18
  Сотрудничаешь по процедурным вопросам, но не по существу.


[Закрыть] Зачем ты каждый раз слазишь на пол?

Степа меньше всего на свете хотел пускаться в объяснения – тогда объяснять пришлось бы абсолютно все, а это не входило в его планы.

– Пикачу играет, – сказал он довольно сухо.

– Это я понимаю, – ответила Мюс, глядя на него своими огромными глазами, которые, как Степе иногда казалось, светились в темноте. – Я не понимаю, во что играет Пикачу!

– В Пикачу.

– А разве Пикачу такой? – недоверчиво спросила Мюс.

– Да, – с достоинством ответил Степа. – Такой вот Пикачу.

Степа вышел из положения так элегантно, потому что знал – у самой Мюс были причуды интимного толка, связанные с числом «66», о которых она ничего ему не говорила. Например, проследив связь между зодиакальным знаком рака и числом «69», он догадался, почему некоторые позиции казались его подруге непривлекательными, и любая попытка подвести к ним действие вызывала у нее раздражение. Понимание скрытых пружин чужого либидо давало Степе ощущение всемогущества. Но он долго не мог понять, почему Мюс каждый раз настаивает, чтобы они ложились ногами к окну.

Ясность появилась после того, как он тайно проконсультировался с дорогим аналитиком (Степа уважал психоанализ, считая его чем-то вроде рыночной экономики души). Аналитик принимал, сидя на велотренажере, и был похож на старого мудрого козла, из милосердия говорящего людям только часть страшной правды. Выяснилось, что все просто – направление, откуда приходил свет, транслировалось в подсознании Мюс как «верх». Чтобы ощутить себя частью числа «66», а не «99», ей необходимо было, чтобы к источнику света были обращены именно ноги. Этим же объяснялась, как Степа догадался сам, и ее любовь к модному развлечению, прыжкам со специальной вышки на резиновом канате, прикрепленном к ногам (сам он ни разу не отважился на такое, хотя Мюс много раз пыталась уговорить его прыгнуть, – ему мерещилось в этом занятии что-то жуткое, имеющее равное отношение к сексу и к смерти).

По всем этим причинам Степа приступил к плану Маршалла для числа «34» с уверенностью в своем моральном праве на это таинство. Всего он планировал провести тридцать четыре сеанса энергетической связи. После его короткого, но самоуверенного объяснения Мюс стала относиться к происходящему терпеливо и больше не проявляла никаких признаков раздражения, словно все Пикачу в ее жизни на каком-то этапе отношений начинали проделывать то же самое.

– Пикачу меня проверяет, – шептала она. – Глупый Пикачу!

Иногда она пробовала принять участие в Степиной мистерии – заводила руку назад, ловила локоть, упертый в ее копчик, и начинала успокаивающе гладить его, словно помогая содрогающемуся Степе расслабиться и прийти в себя. Степе не особо нравились эти попытки. Ему было приятно прикосновение Мюс, но он боялся, что из-за него может нарушиться связь с сакральным числом. Отчего-то приходила на ум история Самсона, потерявшего свою силу после того, как Далила обрила ему голову, и, хоть ничего похожего на бритье головы не прослеживалось, ему трудно было избавиться от опасений. Слишком высоки были ставки.

Однажды, дождавшись, когда он закончит свой ритуал (тридцать первый по счету), Мюс спросила:

– Почему Пикачу все время так делает? Он не хочет детей?

Степа издал что-то среднее между утвердительным мычанием и отрицательным кряхтением.

– Не бойся, – продолжала Мюс, – об этом я позабочусь сама. Неужели так будет всегда? Пикачу, ну давай хоть разик как раньше…

Степе трудно было ответить отказом.

– Давай, – буркнул он, – только не сегодня. Я устал.

Но следующий раз все равно наступил.

Мюс помнила о своей просьбе – ее пальцы впились в него в момент, когда он уже готов был перелезть через нее и спрыгнуть на пол. Мюс не отпускала. Он мог, конечно, высвободиться силой. Но она была как счастье, как весенняя ночь, как сон о самом главном… И Степа смирился, решив, что за один раз ничего страшного не случится. Закрыв глаза, он прижался к ней и забыл обо всем на свете. Мюс взяла его руку, и он вдруг понял, что висит внутри остановившейся секунды, в самом центре которой была небольшая капелька вечности.

Он увидел свое «34» – оно было ярко-белого цвета и парило в пространстве, окруженное со всех сторон огромным красным «66», как Луна, видная из космоса на фоне Земли. Степа сложил эти числа и в первый раз понял, что в сумме они дают ровно сто.

Это было похоже на вспышку перед глазами. Бесконечные смыслы, прятавшиеся в числе «100», раскрылись, словно у Степы появилось несколько сознаний, которые могли воспринимать их одновременно. «Сто» состояло из бытия и небытия, которые были представлены нулем и единицей. Эти же цифры намекали на роли, которые Степа и Мюс исполняли в этот миг в великом театре жизни. А второй ноль был дверью, из которой они вышли на сцену, чтобы отыграть положенное. И в ту же дверь им предстояло вернуться, чтобы вновь стать ничем, растворившись в окружности, замыкавшей бытие с небытием. Но это должно было произойти нескоро, а пока два нуля глядели на них, словно глаза вечности, и у этой вечности были личность и воля, представленные единицей, соединявшей все многообразие сущего в одно целое, которое находилось сейчас совсем близко, готовое наделить новой жизнью. Как всегда, оно пришло на зов стонущего двухголового животного, одного из невероятных существ, которые и населяли эту самую вечность… Степа испугался и попытался заслониться от того, что он, как ему показалось, не вправе был знать. Но страх оказался лишним: бесконечность исчезла, растворилась в себе, и рядом осталась только быстро дышащая Мюс. Придя в себя, она легонько куснула его за губы.

– Пикачу, – прошептала она.

Степе было хорошо и грустно. Хорошо из-за того, что он уже давно не испытывал ничего подобного. Грустно было потому, что он понимал – в волшебной вспышке сгорела вся накопленная перед этим энергия. Работы по плану Маршалла надо было начинать с нуля.

Уже перейдя на палочки, Степа иногда думал, что проблему можно было решить другим путем – обзаведясь набором вилок с тремя зубцами. Такие попадались ему время от времени в кофейнях – обычно их подавали вместе с пирожным. Крайний зубец у них был шире остальных и образовывал что-то вроде лезвия, которым можно было резать пирожное. Теоретически, атаку числа «43» можно было отразить и такой вилкой. Но при этом возникало много вопросов.

Во-первых, Степе пришлось бы есть в ресторанах и гостях обычными вилками: банкир в шелковой китайской куртке, который носит с собой палочки для еды, – это очаровательный оригинал, совсем не испорченный деньгами, а вот банкир, который носит с собой собственные вилки, – уже параноик. Во-вторых, такой путь был равнозначен капитуляции: словно он признавал победу числа «43» и покорно соглашался на все продиктованные условия. Вариант с палочками был лучше – он не только снимал проблему, но и радовал свободой маневра. Кроме того, именно благодаря палочкам в Степину жизнь вошли Восток и Простислав.

Мюс болезненно переживала дружбу Степы с Простиславом. Она чувствовала, что в его вселенной появился другой духовный авторитет, и ревновала, хотя ни за что в этом не призналась бы.

– Сколько раз повторять, – говорила она, – весь этот Far Eastern crap does not work in the Occident![19]19
  Эта дальневосточная фигня не работает на Западе.


[Закрыть] Это попытка уйти от реальных проблем, которые ставит жизнь…

Степа залез в словарь посмотреть, что значит этот термин. Там было написано, что латинское «occident» (от глагола «occidere») переводится как «опускающийся», «идущий вниз». Возможно, это редкое слово было дипломатическим ходом со стороны Мюс, распиской в готовности временно признать условную принадлежность России к Западу в обмен на Степино обещание не уходить слишком далеко на Восток. Но времена, когда с русским человеком можно было расплатиться запахом несвежего чизбургера, прошли. Волшебный призрак Китая манил своими красно-желтыми огнями. Люди, с которыми Степа общался у Простислава, вызвали в нем глубокий интерес, и он не собирался отказывать себе в их обществе только из-за того, что они не нравятся Мюс.

Правда, не все с Востоком обстояло так гладко, как хотелось бы. Один раз Степа приехал к Простиславу рано утром и попал на брифинг, который тот проводил для нескольких таинственных блондинов в штатском, похожих на капитана Лебедкина. Начал Простислав с вдохновенного монолога про Евразию, во время которого он то и дело заглядывал в книгу с надписью «Three who made a revolution»[20]20
  Три творца революции.


[Закрыть] на обложке. Но даже если слова, которые он говорил, были чужими, чувство, которым звенел его голос, было личным и неподдельным:

– На великой Евразийской равнине почти нет препятствий для мороза, ветра и засухи, для марширующих армий и мигрирующих орд. Когда-то здесь простирались огромные азиатские царства – Иранское, Монгольское… Когда они ушли в прошлое, их место заняла Московия, которая расширялась несколько столетий, пока не стала огромнейшей в мире империей. Подобно приливу, она растекалась сквозь леса и бесконечные степи, кое-где заселенные отсталыми кочевниками. Встречая сопротивление, она останавливалась, как это делает прилив, чтобы набрать сил, и затем продолжала свое неостановимое наступление…

Степа подумал, что метафора чем-то напоминает историю ваучерно-залоговой приватизации.

– Только у далеких границ это плато упирается в горные барьеры, – продолжал Простислав. – Снежные вершины Кавказа, Памир, крыша мира (Степа представил себе огромного капитана Лебедкина из снега, гранита и льда), Алтай, Саяны и Становой хребет, которые формируют естественную границу Китая. Разве может народ, чей горизонт так же бесконечен, как Евразийская равнина, не быть великим и не мечтать о величии?

Простислав положил книгу на стол, взял чашечку с чаем и сделал глоток, чтобы смочить горло. Затем он повернулся к доске, взял мел и стал молча рисовать какие-то иероглифы (он то ли действительно знал китайский, то ли талантливо делал вид, что знает). Степе было приятно – в первый раз за долгое время кто-то вспомнил про величие русского народа. Но это чувство прожило в его душе недолго.

– На современных китайских картах, – заговорил Простислав, указывая на покрывающие доску знаки, – примыкающая к Поднебесной территория Сибири и Дальнего Востока, а также Россия в целом обозначаются тремя иероглифами:

– «двадцать»,

– «вспотеть, запыхаться»,

– «жулик, вор, нечестный коммерсант». Эти же три иероглифа служат для описания существующего в России политического строя. Правительство России обозначается в современном китайском языке четырьмя иероглифами:

– «временный, быстротечный»,

– «начальник»,

– «труба, нефтепровод»,

– «север». Сейчас в Китае дожидаются момента, когда временная администрация северной трубы снизит численность населения прилегающих территорий до пятидесяти миллионов человек, после чего великое учение о пути Дао придет наконец на бескрайние просторы Евразии в полном объеме…

Слова Простислава вызвали в Степе сложное чувство. Что касалось существа вещей, то здесь все было нормально: числа «двадцать» и «пятьдесят» не содержали в себе угрозы, хотя и не обещали ничего особо хорошего. При подробном анализе можно было обратить внимание на то, что «пятьдесят» отделено от «сорока трех» семеркой, но было неясно, что это сулит – то ли непроницаемую защиту от зла, то ли, наоборот, короткое замыкание. Лучше было не гадать.

Проблемы возникали не с существом, а с частностями. Некоторая странность проглядывала в том, что Простислав рассуждал о «временной администрации северной трубы» в лекции, которую читал персоналу этой временной администрации. Еще страннее ситуацию делало то, что он и сам явно относился к тому же ведомству. Но Степа давно догадывался, что в подобных парадоксах и заключена соль русской жизни.

Он не испытывал праведного гнева по поводу снижения численности населения, потому что знал – дело здесь не во временной администрации северной трубы. Во всем мире белые консумер-христиане прекращали рожать детей, чтобы поднять уровень своей жизни. Причем от уровня жизни это не зависело, а зависело только от навязчивого стремления его поднять. «Вот так бог посылает народы на хуй», – шутил по этому поводу один его знакомый, придумавший даже специальный термин для обозначения этого процесса – «консумерки души». Но если уж идти в этом направлении, думал Степа, то хотя бы в хорошем обществе. Хотя опять-таки было не очень понятно, чего в нем такого хорошего. Словом, это была непростая тема.

Приезжая в ГКЧП, Степа встречал там самых разных посетителей. Один раз, дожидаясь Простислава, он разговорился с тремя молодыми людьми, одетыми в такие же китайские куртки, как на нем. Эта деталь сразу расположила его в их пользу. А глаза молодых людей, горевшие неземным огнем, заставили Степу предположить в них людей высокодуховных.

«Наверно, – подумал он, – какие-нибудь особенные мистики».

Двое высокодуховных мистиков были художниками-оформителями, а третий – ландшафтным дизайнером. Желая сказать что-нибудь приятное, Степа вежливо заметил, что на огромных просторах России для человека с такой профессией работы, наверное, непочатый край. После этого ландшафтный дизайнер почему-то помрачнел. Но кончилось знакомство хорошо – Степа и оформители обменялись визитными карточками.

– Эти-то? – переспросил Простислав, когда Степа решил навести справки. – Сурьезный народ…

И добавил какое-то слово – что-то вроде «амитафинщики».

Степа раньше не встречал этого термина, но сразу догадался, что он означает. От гостей Простислава он слышал про будду Амида, владыку мистической Западной Земли, где возрождаются праведники, чтобы за один короткий марш-бросок достичь окончательной нирваны. Для того чтобы родиться в Западной Земле, японцы повторяли заклинание: «Нама Амита Буцу», что означало «Вижу Будду Амида». Китайцы же сжимали все в одно слово – «Амитафо». Видимо, загадочные «амитафинщики» и были праведниками на пути к Чистой Земле – а то, что Степа сумел понять это сам, по одному только блеску глаз, наполнило его самоуважением и подтвердило, что и сам он – не последний человек на духовном пути (догадываться об этом он начал после знакомства с Простиславом).

Вскоре Степа прочел в журнале заметку про дзенский сад камней. Написано было немного: что есть-де такой тип сада, который разбивают при монастырях, так как он способствует успокоению сознания. Степа подумал, что вполне можно устроить что-нибудь похожее на даче – например, на месте теннисного корта, которым никто не пользовался с тех пор, как Ельцин вышел из моды. Это очень пошло бы и к палочкам, и к общей восточной ориентации. Он вспомнил про ландшафтного дизайнера, пробивающегося к Западной Земле сквозь вихри сансары, и решил позвонить.

– Дзенский сад? – энергично переспросил ландшафтный дизайнер. – Знаем. Сделать можем. Но стоить будет дорого…

Степа решил не мелочиться. Он как раз уезжал на финансово-экономический форум, совмещенный с десятидневным морским круизом – и ландшафтный дизайнер с друзьями получили карт-бланш.

Мюс, оставленная на делах, проводила часть времени в банке, а часть на даче, наблюдая за ходом работ. Она позвонила ему на мобильный, чтобы поделиться сомнениями. О том, что именно строили привезенные молодыми людьми рабочие, она не говорила, считая, видимо, что сфера искусства вне ее компетенции. Ее подозрения вызвало другое:

– Они какие-то странные. Бледные, ночью не спят. Глаза навыкате, и челюсти трясутся, как будто они что-то постоянно жуют или бормочут…

«Вот ревнует, а? – подумал Степа. – Все-таки в главном все бабы одинаковы».

– Эх, Мюся, – откликнулся он, глядя на красную полосу заката за кормой, – я тебе так скажу. Нам с тобой тоже не мешало бы так бормотать. Родились бы на блаженном Западе.

– Я и так родилась на Западе, – с достоинством ответила Мюс.

– Это не тот Запад, – сказал Степа, припоминая слышанное в лавке у Простислава. – Там, где ты родилась, воплощаются убитые людьми животные, главным образом быки, свиньи и тунец, чтобы в качестве компенсации некоторое время смотреть фильмы Дженифер Лопес, слушать вокально-инструментальные ансамбли «Мадонна» и «Эминем» и размышлять, как сэкономить на квартирном кредите. Это как отпуск. А потом опять придется много-много раз рождаться животными. Ну и затем опять можно будет ненадолго вынырнуть – послушать, что тогда будет вместо «Эминема» и Джей Ло. И так без конца. Это называется сансарой, чтоб ты знала. А есть настоящий Запад – чистая земля будды Амида, где… где… В общем, словами про это не скажешь. И вот эти ребята, которые сейчас у нас работают, собираются в следующей жизни родиться именно там. Поэтому и бормочут. Понятно?

– Понятно, – сказала Мюс. – Значит, у нас рождаются быки и свиньи. А у вас в России кто рождается?

– У нас? – Степа изо всех сил напряг память, вспоминая, что по этому поводу говорилось у Простислава. – У нас рождаются побежденные боги. Небесные герои, совершившие военное преступление. Асуры, чью ярость не могут вместить небеса…

Мимо по палубе прошел босой браток в белом костюме, со стратегической цепью типа «голда меир» на шее. У него была крохотная голова, мощные надбровные дуги и рябое лицо монгольского палача. Он что-то тихо разъяснял переводчику в полосатом костюме-тройке, который шустрил рядом, с энергией ретранслируя это в прижатую к сизой щеке трубку:

– Absolutely! The fact that he ain’t no pig no more is exactly the shit that pisses everybody here the fuck off![21]21
  Именно! То, что он больше не является сотрудником правоохранительных органов – как раз та самая проблема, которая вызывает здесь наибольшую озабоченность.


[Закрыть]

Поглядев на Степу, браток кивнул ему, как старому знакомому, и ухмыльнулся во весь рот.

«Клиент, что ли? – озабоченно подумал Степа. – Вроде не помню такого».

– Остальное потом расскажу, – сказал он в трубку, радуясь, что так удачно и красиво закрыл сложную тему, – он дорожил не только мнением Мюс о себе, но и крохотным плацдармом духовной независимости, отвоеванным у нее с такими усилиями. – Главное, Мюся, ты делай все, что эти ребята просят.

– Они спрашивают, какой сад камней делать – с лингамом?

– А?

– Они сказали, что бывает два вида дзенского сада камней – со священным лингамом победы и без.

– Я это и без них знаю, – бросил Степа.

– С лингамом на пятнадцать тысяч дороже. Они просят сейчас решить, потому что в смету вносить надо.

– Ну конечно с лингамом, – сказал Степа. – Пора бы тебе, Мюся, научиться самой такие вопросы решать. Все, отбой.

Вернувшись домой, Степа с головой нырнул в дела и первые несколько дней провел в Москве, думая о совсем других вещах. Сумма в счете, который Мюс положила ему на стол, заставила его поднять брови, но он ничего не сказал. Вместе со счетом на стол легла продолговатая коробка, обитая узорчатым желтым шелком, – в таких, только размером поменьше, лавка Простислава продавала чайные наборы.

– Что это? – спросил Степа.