Текст книги "Весеннее задержание"

Виктор Пронин
Весеннее задержание

Зайцев и Ксенофонтов сидели под навесом трамвайной остановки и молча наблюдали, как весенний дождь старательно освежал и без того свежую листву. Оба пребывали в том редком состоянии, когда не нужно было спешить и никакие дела, ни газетные, ни следственные, не тревожили их и не заставляли куда-то мчаться, хватать уже занятые такси, втискиваться в телефонные будки и бросать в щели автоматов гривенники, поскольку некогда их разменивать на двушки…

Друзей нисколько не раздражало затянувшееся отсутствие трамвая. Они могли прекрасно обойтись и без него, могли просто отправиться на набережную, но дождь продолжался, и оба сидели, наслаждаясь полным бездельем и видом разноцветных прохожих, которым наконец-то представилась возможность обновить свои зимние покупки – зонтики, плащи, туфельки. Да, все это было куплено в суровые зимние холода. А сейчас, когда отошла земля и птицы встревоженно разгребали вскопанные клумбы сухонькими своими лапками, магазины, конечно же, были завалены шапками, пальто с меховыми воротниками и резиновыми сапогами, совершенно незаменимыми в осеннюю распутицу.

И вдруг до них донесся возбужденный шепот. Чуть повернув голову, Ксенофонтов увидел двух женщин с хозяйственными сумками. Опасливо озираясь по сторонам, они делились друг с дружкой какой-то ужасной тайной. Одна рассказывала, посверкивая по сторонам маленькими глазками, вторая безутешно качала головой, не замечая, как с навеса ей на плечо льется тонкая струйка дождя.

– Ай-ай-ай! – причитала она. – Подумать только! Это же надо!

– Говорят, две машины телевизоров вывезли – и как корова языком. Никто ничего не видел, не слышал!

– Господи боже ты мой! Царица небесная!

– Во как! Милиция с ног сбилась, а собаку вызвали – она только понюхала и тут же сдохла.

– Батюшки-светы! – вскрикнула женщина. – Неужели бывает такое?!

– Я тебе еще чего скажу – одних радиоприемников этих маленьких, которые на батарейках работают, больше сотни увезли. И – как в воду! Как в воду!

– Это ж сколько тыщ! – Женщина закрыла рот рукой.

– А ты говоришь, белье с веревки унесли, – рассказчица махнула рукой.

– Так универмаг-то государственный, а бельишко мое! – резонно заметила слушательница.

Зайцев улыбнулся всепрощающе – чего, дескать, с них возьмешь, слухами питаются. Взглянув на него, Ксенофонтов догадался, что друг знает об этой истории. Дождь неожиданно кончился, и теперь с неба падали только последние задержавшиеся капли.

Друзья вышли из-под навеса и медленно направились к набережной. Пахло листвой, теплой землей, далеким дымком, и все это складывалось в необъяснимый запах, заставляющий вспомнить прекрасные давние времена. И даже если они были не такими уж прекрасными, весенний запах обладает какой-то колдовской силой облагораживать, возвышать наше прошлое, людей, которых мы знали в прошлом, заставляет печально вздыхать даже тех, у кого все в будущем.

– Так что там, с универмагом-то? – спросил Ксенофонтов, перешагивая длинными своими ногами через лужи на асфальте. – Неужто подчистую?

– С универмагом все в порядке, – Зайцев придирчиво осмотрел свое отражение в витрине гастронома. – Магазин радиотоваров обчистили. Ничего сработали, довольно грамотно.

– Много взяли?

– Прилично. Десятка полтора хороших транзисторов уволокли. Ну, ничего, далеко не унесут.

– Надо же, – с сожалением проговорил Ксенофонтов. – А тут никак один не купишь. Только соберешься – туфли приказали долго жить, а там костюм…

– Да, для тебя костюм – дело непростое, больно ты длинен, больно долговяз… До чего обнаглели – телевизор прямо в магазине включили. Во время ограбления передачу смотрели, представляешь! Утром продавцы приходят, а там уже утренние последние известия передают.

– И никаких следов?

– Разве что пара окурков… Но это, сам понимаешь, те еще следы… Да и они ли оставили их… Но есть и просветы, – однако Зайцев распространяться не стал, вспомнив, что работает все-таки следователем, а не газетчиком, чтобы вот так запросто выбалтывать важные сведения. – Слушай, а не отправиться ли нам с тобой как-нибудь на острова, а? Смотри, там все уже зеленое… Возьмем с собой пивка, пару рыбешек, а?

Ксенофонтов, занятый своими мыслями, не отвечал. Выпятив губы так, что усы его уперлись в ноздри, он мерно вышагивал по мокрому асфальту, сунув руки глубоко в карманы брюк.

– Слушай, – сказал он, – а в каком часу это было?

– Ты о чем? А, ограбление… Между десятью и одиннадцатью вечера. Примерно в половине одиннадцатого.

– А как удалось установить с такой точностью?

– Свидетельница нашлась. А как же! Думаешь, совсем ничего не умеем делать? Нашли голубушку. Девушка шла после кино домой и в окне увидела грабителя. Там, понимаешь, окна закрашены масляной краской…

– Дело привычное, – обронил Ксенофонтов. – Закрашиваем окна, заколачиваем парадные, огораживаем скверы, будто к татарскому нашествию готовимся.

– Ты слушай и не перебивай. Окна были выкрашены масляной краской, а свет в магазине горел, и девушка на стекле увидела профиль одного из ночных посетителей. Говорит, вроде запомнила его – кепка, поднятый воротник, курносый, толстогубый. Она подумала, что в магазине какие-то работы ведутся, а утром, когда узнала, сообразила, что за работы… – Зайцев облокотился о холодные после зимы гранитные блоки набережной. – А еще мне хочется сесть на какой-нибудь корабль и поплыть, поплыть… Чтобы мимо города, баржи, берега…

– Устал ты, старик, – сочувственно произнес Ксенофонтов. – Устал. Пойду газету куплю, – он перебежал через улицу, подошел к киоску. Возвращаясь, Ксенофонтов на ходу развернул газету, быстро окинул ее взглядом и к Зайцеву подошел, уже свернув ее в трубку.

Потом друзья сидели на скамейке, смотрели в голубовато-белесую гладь реки, словно впитывая в себя весенний свет, тепло, словно отходя после затяжной слякотной зимы.

– Представляешь, старик, – заговорил Ксенофонтов, – так привыкаешь к голым промерзшим ветвям, что весной охватывает искреннее удивление, когда видишь зеленые листочки. Казалось, этим ветвям никогда уже не ожить, никогда не выбросить побеги, не покрыться листвой.

– Да, это плохо, – равнодушно кивнул Зайцев, не желая, видимо, проникнуться грустью друга.

– А я ведь не о деревьях говорю, я о себе… Да, старик, каждой весной не могу удержаться от удивления, когда чувствую, что оживаю, начинаю замечать цвет неба, форму облаков, когда запах духов ощущаю, когда снова понимаю, что девичьи коленки – не такая уж безобидная вещь, как может показаться какому-нибудь марсианину. В девичьих коленках, если ты хочешь знать, таится странное, необъяснимое…

– Жениться тебе надо, Ксенофонтов. И все необъяснимое кончится. Такой мой приговор.

– Послушай, старик, ты что-то говорил сегодня о девушке… Помнишь?

– Я?! О девушке?! – Зайцев, круто повернувшись, встревоженно посмотрел на Ксенофонтова. – Нет, так дальше продолжаться не может. Я должен тебя с кем-нибудь познакомить.

– Вот и познакомь с той девушкой, о которой ты сегодня так интересно рассказывал. У нее какая-то история с грабителями вышла – не то она за ними подсматривала, не то они за ней… А в результате магазин радиотоваров опустошили.

Зайцев рассмеялся снисходительно и снова повернулся к реке. Рука его осталась на плече у Ксенофонтова, как залог того, что тот и в будущем может надеяться на его помощь и защиту. Однако Ксенофонтов вежливо, но твердо снял со своего плеча руку Зайцева, давая понять, что не нуждается в снисхождении, что он еще в здравом уме и твердом рассудке.

– Старик, – сказал Ксенофонтов тихим, проникновенным голосом, – иди звони. У тебя есть ее телефон? У тебя должен быть телефон, ведь это твоя единственная свидетельница, единственная твоя надежда, правда, почти несбыточная. Звони, старик.

– Послушай, но это же злоупотребление служебным положением! Ты хоть представляешь, на что толкаешь меня? Звонить девушке только потому, что я, как следователь, узнал ее телефон и моего друга взволновали показавшиеся после долгой зимы чьи-то там коленки… Ты ошалел.

– Сам дурак, – сказал Ксенофонтов миролюбиво. – Звони. А то будет поздно. – Ксенофонтов посмотрел на свои старенькие с помутневшим стеклом часы.

– Поздно? – Зайцев озадаченно склонил голову набок. – Для чего поздно? Для кого поздно?

– Скажи ей, что мы идем на опознание.

– Какое опознание?! Сегодня воскресенье!

– Пойдем злодея опознавать, который магазин радиотоваров потревожил. Наступит понедельник, а у тебя уж преступление раскрыто, представляешь? Твой начальник расцелует тебя в обе щеки и чем-нибудь наградит.

– Куда же мы пойдем?

– В парк, старик, в парк! Тыщу лет не был в парке, тыщу лет… Там репродукторы играют музыку, танго в основном, там еще чистые после зимы дорожки, не успели их еще загадить влюбленные отходами вроде конфетных бумажек, стаканчиков мороженого, обрывками газет, огрызками сигарет, которые они выкуривают судорожными затяжками, растопырив в стороны бешеные желваки. А на лодочной станции ребята яхты отлаживают, уключины смазывают солидолом, а на лужайках, как подснежники, сидят первые алкоголики, выползли на солнышко, а недалеко от входа, у пустого бассейна, засыпанного осенними листьями, собираются стайки болельщиков и треплются обо всем на свете с такой уверенностью, будто в самом деле что-то знают… Кто победит, кого на мыло, кому медаль на одно место повесить надо, кого гнать в три шеи, а кого – в самые наиглавнейшие тренеры… О, Зайцев! Там целый мир, и мы не можем не показать нашей новой знакомой, этой очаровательной свидетельнице, которая видела нехорошего человека, грабителя, позарившегося на народное добро. Нет, старик, мы должны показать ей парк, а то, вот видишь, вчера она была в кино… И что она там увидела? Ни фига. А ведь не пошла в парк, хотя вечером была такая погода! Я стоял на балконе и смотрел в ночь, и никого рядом не было. Не мог я положить руку на девичье плечико, и колени ее не упирались в ржавые прутья моего балкона.

– Давно бы покрасил, – заметил Зайцев.

– Звони, – холодно сказал Ксенофонтов. – Так и скажем – идем на опознание.

– Какое, к черту, опознание?! Какое задержание?! Ты хочешь, чтобы она на меня прокурору телегу накатала?!

– Но мы в самом деле идем на опознание, – смиренно сказал Ксенофонтов. – И если нам немного повезет, сегодня же возьмем твоего толстогубого клиента.

– Хочешь ей предложить шататься по городу и присматриваться к прохожим?! Ну, знаешь, подобного я от тебя никак не ожидал. – Зайцев отступил от Ксенофонтова на шаг, чтобы увидеть его всего и всего окинуть долгим насмешливым взглядом.

– Старик, не надо так уж явно расписываться в собственной убогости – умственной, нравственной, профессиональной и еще там какой-то… Да, старик, да. Пока ты балдел, глядя н

...

конец ознакомительного фрагмента