Текст книги "Саламандра"

Виктор Улин
Саламандра

– А что давать-то обещали? – спросила толстая тетка в мохеровой кофте.

– Да кто его знает, – пожала плечами хмурая женщина неопределенных лет.

– Говорят, «Саламандру», – отозвалась молодая, в канареечном плаще с подвернутыми рукавами; она стояла рядом с Верой, но наручный номер ее был на единицу меньше.

– А это что такое? Туфли, что ли?

– Сапоги, – вступил кто-то из-за спины.

– А чьи? Прибалтика?

– Фээргэ, – уточнил тот же всезнающий голос.

Вера обернулась, не сдержав любопытства. За нею стоял интеллигентного вида парень в очках с черными металлическими дужками на тонком носу. Как он очутился в этой женской очереди? – удивилась она, но тут же заметила, что в пеструю толпу, заполнившую тротуар перед обувным магазином, вкраплено немало темных мужских фигур. И ей подумалось: сегодня ни в чем не может быть странного, и весьма разумно со стороны счастливиц, имеющих в своем распоряжении мужчин, послать их вместо себя давиться за сапогами… Вера вздохнула и опустила глаза.

– Саламандра, – вновь раздалось из-за спины. – Языческий дух огня.

Вера невольно вслушалась. Очкастый интеллигент усталым от знаний голосом читал лекцию.

– …Саламандра живет в огне. Так думали древние…

Огонь, древние… Вера молча усмехнулась. Неужели он, этот дохлый очкарик, еще в состоянии думать о каких-то вычитанных из книг духах, находясь в гуще недоброй, спрессованной нервным ожиданием толпы?!

Парень продолжал говорить – Вера уже не слушала, утратив интерес. Тем более, что впереди, у стеклянных дверей магазина, народ беспокойно зашевелился. Вера вытянулась, привстала на цыпочки, но ничего не разглядела из-за голов. Сгорая от любопытства, подогретого долгим стоянием без дела, она решила выбраться на волю и посмотреть: надежный канареечный ориентир позволял ей покинуть очередь – и с трудом протолкалась на свободный пятачок, вырезанный из толпы скамейками, стоявшими на краю тротуара у самой троллейбусной остановки.

Отсюда было хорошо видно все, что происходило у дверей: там орудовала плотная стая одинаковых крепких парней в варенках, тесня прочь крикливых южных женщин. Судя по всему, парни чувствовали за собой право вломиться в магазин вперед всех, а южанки сопротивлялись, так как стояли первыми, держа очередь со вчерашнего вечера – они кричали визгливо, оповещая об этом факте весь квартал. Обе стороны были настроены серьезно, никто не думал сдавать позиций, и воздухе уже попахивало близкой кровью. Чуть поодаль, лениво облокотясь на железный парапет – которым в застойные годы отрезали народу побег с демонстрации, а с началом перестройки стали усмирять людской напор перед магазинами – стоял милиционер, равнодушно поигрывая дубинкой; приоритет очередников его не касался.

Очередь волновалась глухо, как бывает всегда перед самым открытием, когда напряжение многочасового ожидания, достигнув критической точки, дрожит на волоске. Вера с невольной тревогой смотрела, какая жуткая толпа здесь собралась, и ей еще раз подумалось, как умно она сделала, взяв на сегодня отгул и явившись к магазину в шестом часу утра. Правда, южные оказались еще более предусмотрительными, начав дежурство накануне, но на такой героизм она не была способна даже ради сапог «Саламандра». Достаточно, что и так поднялась на три часа раньше обычного. На левом запястье у нее крупно лиловели цифры «85» и ей наверняка должно было хватить.

Она запустила руку в карман юбки, отшпилила булавку и потрогала жесткую пачку двадцатипятирублевок. Они были новые, плотные и ровные, и палец скользил по свежей бумаге, ощущая тонкую, шершавую вязь еще не измятой гравировки. Зарплату давно выдавали исключительно новенькими купюрами, и злые языки утверждали, что правительство пытается ликвидировать кризис с помощью единственного станка – печатного. Впрочем, ей это было без разницы. Политика не интересовала ее никогда; у нее в жизни имелось слишком много женских забот, чтобы забивать голову еще и всякой газетной чепухой.

Двадцатипятирублевок было много. Немало даже по нынешним договорным временам, целых двадцать штук – на две пары сапог с запасом.

Вера полезла в другой карман, вдруг спохватившись, не забыла ли в утренней сонной спешке прихватить шерстяные носки: у мамы нога была на размер больше, и мерить обувь для нее следовало с поправкой. Носки лежали на месте, осталось только купить сапоги.

К очереди с разных сторон стекались новые люди; они облепляли ее, как роящиеся пчелы, и пчелиным гудом дрожал в воздухе плотный фон голосов.

Энергично орудуя локотками, Вера пробралась назад.

Канареечный плащ отыскался не сразу: первая сотня уже переменила ориентацию, вытянулась строгой колонной по одному вдоль стеклянной стены магазина. Люди сбились вплотную, дыша друг другу в потные затылки, но Вера требовательно уставилась на очкарика – тот не выдержал, покорно оттиснулся, и она мгновенно заполнила собой образовавшуюся пустоту.

Ничего вроде бы еще не изменилось; люди продолжали обмениваться даже шутками, но голоса уже звучали зловеще, напоминая легкий ветерок, предвещающий бурю. С недалекой площади от здания райкома партии донесся фальшивый перебой курантов: десять часов. Толпа взбурлила и принялась яростно уплотняться. Лица быстро холодели и замыкались; каждый отъединялся от соседа, видя в нем лишь конкурента и собираясь в кулак перед штурмом.

Вере стало не по себе. Скорее бы уж открывали, подумала она, – Запустили бы внутрь чтоб народ начал мерить, выбирать, рассосался как-нибудь.

Прошла минута. Другая. Пять, десять, пятнадцать. Открывать не собирались.

Очередь глухо вибрировала, вырабатывая остатки терпения. Сбоку подвалили люди из хвоста – они лезли к наглухо зашторенным стеклам, пытаясь выяснить, что творится в магазинном нутре. Человеческая масса медленно закипала, как единый гигантский котел.

И вдруг Вера увидела, что все головы, словно примагниченные опилки, оборачиваются к улице. Она взгромоздилась одной ногой на приступок у стены, вытянулась в струнку, как кошка, пытающаяся достать до края стола, где лежит колбаса – и поняла, в чем дело: по узкому проезду из-за магазина шагал человек. Шагал не спеша, ленивой и уверенной походкой. А в руке его покачивалась большая картонная коробка ослепительной белизны.

Над толпой прошелестел недобрый ропот. Человек медленно подошел к машине с темными стеклами, отомкнул дверцу, бросил коробку на заднее сиденье, уселся за руль и неторопливо отъехал, притормозив перед желтым светофором. Очередь завороженно провожала его ненавидящим взором.

Если бы эту молчаливую ненависть обратить в энергию, – пришло Вере на ум. – То ее, наверное, хватило, чтоб уничтожить не только владельца машины вместе с белой коробкой, но и весь город в придачу…

Впереди забарабанили по стеклам. Одна из занавесок отдернулась, и люди увидели лицо продавщицы, раскрашенное в два цвета: зеленые тени на веках и свекольная помада. Она некоторое время молча наблюдала за толпой, потом сказала что-то кому-то невидимому, беззвучно шевеля блестящими губами с прилипшей подсолнечной шелухой.

– Издевается, с-сука! – злобно прохрипел какой-то мужчина. – Обнаглели, морды торговые, совсем, сволочи, нас за людей не считают! Н-ну н-ничего-о! Придет время – и до вас доберемся, дайте только срок!..

Толпа на миг затихла, сжатая злобой до упора. И тут же колыхнулась, выхлестнулась, разорвалась десятками разъяренных глоток – рванулась и пошла раскручиваться, точно перетянутая пружина.

Мелькали руки, под ударами каблуков дрожали стекла; кто-то вопил, тонко и истошно:

– Гр-р-ромиии!!!..

Еще не громили, но, кажется, были к этому близки. И Вере сделалось по-настоящему жутко. Она неожиданно для себя подумала: может, махнуть на эту фээргэшную «Саламандру» и бежать отсюда… Бежать, выбраться на волю из озверевающей толпы, пока цела, пока еще не поздно?!

Но – было уже поздно. Люди навалились со всех сторон, сопя и толкаясь, словно от плотности человеческой массы зависел срок открытия магазина. Вере не хватало воздуха, она задыхалась.

Где-то звякнуло выдавленное стекло, и вдруг крики захлебнулись: от дверей по цепочке ползла какая-то новость. Обдав холодным пламенем Веру, она перекатилась через нее и ушла дальше.

Давать сапоги будут не в отделе, а во дворе магазина, с черного хода.

Но как же тогда мерить? – машинально успела подумать она, и в от же миг людская лавина, хлынувшая в обход дома, сорвала ее с приступка и поволокла за собой.

Вера отбивалась, что было сил; она пыталась высвободиться, вынырнуть вон, но поток людей тащил ее вперед – и, наверное, даже если бы она поджала ноги, ее все равно внесло бы во двор, как щепку на гребне большой волны. О наручных номерах никто не вспоминал; очередь рассыпалась, и все слои толпы перемешались между собой. Худенькую и легкую Веру прибило почти вплотную в высокому, зарешеченному под самый козырек черному крыльцу. Очкарик из-за спины переместился еще дальше вперед и торчал у решетки. А девица-ориентир утонула в водовороте: краешком глаза Вера видела канареечный плащ далеко-далеко позади.

В десятке сантиметров перед ее лицом вздымалась черная болоньевая спина. Тяжело пахло разнородными духами и горячим чужим потом. Вере было дурно, но она не могла шевельнуть даже локтем; она чувствовала себя спеленатой мумией, втиснутой в тесный, душный саркофаг.

Странное дело, но парней в варенках впереди не было! Неужели они сплоховали и не успели примчаться первыми?! Или – скорее всего – их пустили в магазин, как белых людей, после того, как прочих согнали во двор?

Вера едва успела со злостью об этом подумать, как дверь черного хода распахнулась, и на крыльце показались продавщицы. За ними катилась тележка, на которой высокой горой лежали снежно-белые коробки – точь-в-точь такие же, что покачивалась в руке неторопливого человека.

Толпа взрычала, не в силах выразить иначе свой страдальческий восторг.

Наверное, в старые времена таким воплем чернь приветствовала государя императора, – усмехнулась Вера, все еще пытаясь хранить самообладание.

А впереди началась торговля. Одна из продавщиц перегнулась над толпой, беснующейся под железными перилами и, выхватывая деньги из трясущихся рук, бросала их за спину. Вторая швыряла белые коробки, которые вспыхивали под утренним солнцем и тут же исчезали. Как определялся размер, оставалось неясным. Впрочем, о таких мелочах, вероятно, никто и не думал. Женщины хватали на лету первое попавшееся, чтобы тут же обменяться, выбившись на волю из давки.

Вера поняла, что теперь отсюда можно выбраться, воспользовавшись начавшимся оттоком людей. Но ею овладела досада: не спать полночи, выстоять пять часов с тем, чтобы уйти с пустыми руками, когда последний рубеж уже близок? И она решила не отступать, выдержать несколько последних минут и вернуться домой с победой.

Продавщица хватала купюры из той руки, которой удавалось вытянуться выше остальных. Более расчетливые хладнокровно тискались сбоку, штурмуя отвесную стенку крыльца.

Вера с ужасом смотрела вокруг себя. Рядом вроде толпились люди, но среди них не осталось ни одного человеческого лица; кругом ярились белые плоские морды. Впрочем нет, даже так нельзя было их назвать, ведь морда бывает и у мудрой собаки, и у доброй лошади; тут кривились какие-то страшные, не человеческие и не животные хари – точно стало троглодитов рванулось на волю из древних пещер и ломилось вперед, оскалив зубы, готовое топтать, давить, грызть, рвать в клочья любого, кто замешкается на пути.

Продавщицы работали, как заведенные. Громоздкие коробки быстро вышли из употребления, и сапоги летели уже поштучно.

Справа опять раздались крики: кучка брюхастых южанок отчаянно пробивалась к крыльцу. Очкарик стоял, как барельеф, плоско размазанный на решетке – и по нему, точно по дереву, карабкалась вверх какая-то женщина с сумкой на шее.

Сапоги мелькали над головами, точно встревоженная стая галок. Народ ревел, захлебнувшись гневом, не удовлетворяясь полученным и требуя чего-то еще. Несколько человек выдрались из спрессованной, как икра, толпы и полезли прямо на решетку. Вера отметила, что совать деньги сверху будет, конечно, удобнее, и тут же вспомнила кадр из старого фильма: так революционные матросы семнадцатого года карабкались на ворота Зимнего дворца.

Впереди произошло движение; кто-то отвалился прочь с сапогами, кто-то протолкнулся дальше, черная спина исчезла, и Вера очутилась у самого крыльца. Она с трудом протолкнула руку в карман, наугад выдернула несколько двадцатипятирублевок – впрочем, она до сих пор понятия не имела о цене – и молча, как все, подняла их над головой. Как ни странно, продавщица заметила ее быстро. Выхватила деньги, пересчитала одним махом и даже пихнула обратно какую-то сдачу. Потом крикнула второй, которая швыряла сапоги. Вера напряглась, готовая ловить добычу.

Первый сапог возник в воздухе и, несколько раз перекувыркнувшись над головами, угодил в ее руки.

И вдруг справа послышался железный скрежет, который заглушили душераздирающие крики. Решетка качнулась, не выдержав груза нависших тел и, выдирая из бетона крюки, медленно рухнула вместе с людьми прямо в толпу…

Откуда-то сверху, кружась и шелестя, посыпались кроваво красные червонцы.

Люди шарахнулись мгновенно всей своей массой, охваченной животным инстинктом спасения. Вера отпрянула и тут же зацепилась за что-то ногой, сзади ее толкнули, подбили колени, надавили в спину – и она поняла, что теряет опору и падает, погружаясь на дно людской лавины.

Она падала, как ей чудилось, очень медленно, не слыша своего крика. Волна мечущихся тел сомкнулась над нею. Последним рывком она сумела перевалиться на живот, спасая грудь, и сжалась в комочек, прикрыла голову руками. И чувствовала, как об нее спотыкаются и пинают в бока, как чужие каблуки молотят по спине, втаптывая в позвоночник твердую застежку лифчика… Сквозь хлынувшие слезы она различала тени мечущихся людей. И еще оторванную пуговицу с куском черной нитки и надписью на иностранном языке, блестевшую на заплеванном асфальте перед глазами.

Потом где-то наверху взвился чей-то вопль:

– Женщину-у задави-и-лиии!!!..

Потом, кажется, просвистел милиционер.

Толпа раздалась, пуговица поползла прочь, и Вера поняла, что ее поднимают с земли, как мертвую, и несут куда-то ее разбитое обмякшее, чужое тело. Рука свесилась и волочилась по неровному асфальту, но Вера уже не чувствовала боли. Голова ее запрокинулась, и она видела – вверх ногами, потому что так смотрели глаза – медленно удаляющееся крыльцо магазина, и вновь сомкнувшуюся толпу, и летящие снизу вверх черные сапоги…

Где-то рядом мужской голос спросил – насмерть? – ему ответил женский: нет, вроде дышит. Потом третий голос очень грубо выругался и добавил что обо всем этом безобразии надо писать лично Семенову.

Семенов заведовал лабораторией в Верином институте. При чем тут он? – мучительно пыталась сообразить она, провожая глазами растущие вниз кронами чахлые деревца двора. – Ах да, Семенов… Другой. Не из института. Какая-то большая шишка. Кажется, председатель съезда народных депутатов или еще какой-то важный московский пуп; его жена, конечно, дважды в год заказывает себе новые сапоги прямо по каталогу, и ему, после коньяка с балыком в депутатском буфете, наплевать на тех кто по глупости его выбрал: на всех вместе и на каждого по отдельности.

Она долго не могла сморгнуть слезы, а потом вдруг сообразила, что мир перевернулся обратно, и деревья растут, как полагается. И наконец поняла, что уже не висит в воздухе между несущими ее людьми, а сидит на скамейке.

Тело медленно наливалось горячей, как свинец, болью, словно один огромный, тяжко затекающий синяк. Вся одежда была измята, истоптана, изваляна в грязи. Вера знала: надо встать, доковылять до дороги, поймать такси… или попросить кого-нибудь позвонить маме, чтоб та за ней приехала… Нет, маму лучше не волновать и любыми силами добраться самостоятельно. Но она боялась шевелиться; она была словно разобрана на отдельные скользкие кубики, сложенные теперь кое-как и грозившие рассыпаться от одного неловкого движения.

Рядом с нею сидела старушка в белой панаме. С другой стороны, напряженно придавив краешек скамейки, трепетала раздутыми ноздрями молодая женщина со злым лицом.

Вера посмотрела перед собой и увидела свои руки – избитые и исцарапанные, с обломанными ногтями. И только сейчас обнаружила, что в левой насмерть зажато пятнадцать рублей, почти новая десятка и засаленная, порванная трешница. А в правой стиснут черный сапог на тонком каблуке. Вера поднесла его к глазам, зачем-то заглянула в мягкое нутро. На белой стельке сидела желтая ящерица, выгнувшись в виде латинской буквы «S».

– Саламандра живет в огне… – не слыша своего голоса, медленно пробормотала она. – В огне… живет.

– Что вы сказали? – участливо обернулась к ней морщинистое старушечье лицо. – Вам как, уже лучше?

Вера не отозвалась. Подняла голову и посмотрела туда, где осталось черное крыльцо. Над месивом голов, словно хлопья пены, взметались красные, синие, лиловые, зеленые, коричневые бумажки. Кто-то яростно ломился вперед. Кто-то орал матом. Кто-то опять карабкался вверх, цепляясь за еще целый бетонный столб под козырьком.

– Саламандра живет в огне, – повторила она. – И мы тоже… Горим… и не сгораем.

Из толпы вынырнула женщина с двумя парами сапог в охапке. Что-то казалось странным в ее облике – Вера не сообразила сразу, уставилась слезящимися глазами.

– Э-эй, тетка, – раздался вслед ухарский тенорок. – Юбку-то потеряла!!!

Женщина состояла как бы из двух частей. Верхняя половина не представляла ничего особенного: прическа почти не пострадала и блузка не выбилась наружу. Но внизу… Внизу открывалось совершенное непотребство: кошмарные трусы и чулочный пояс с резинками, одна из которых отстегнулась и болталась сзади, как хвост. Повыше были намотаны какие-то тряпки. Вера догадалась, что это юбка. Видимо, ее подцепили в давке, невольно задрав вверх.

Но женщина не одергивалась; она ничего не видела не слышала и даже не чувствовала. Шагала, как автомат, ужасно и непристойно сверкая белизной голых ног над чулками.

– Да что же это делается? – вздохнула старушка. – В кого мы превратились? Стыд и срам потеряли! За барахло душу готовы отдать. Человека чуть не задавили! Хуже зверей…

– Не мы в этом виноваты, – с неожиданной твердостью возразила молодая. – Это они нас такими сделали.

– Кто – «они»? – машинально спросила Вера, глядя на свою руку, где, наполовину затертый грязью, все-таки виднелся лиловый номер.

Который, словно в насмешку, совпадал с годом, когда начался этот, быстро нарастающий кошмар…

Не отвечая, женщина кивнула куда-то под ноги.

Вера посмотрела туда.

На затоптанном асфальте валялась газета. С первой страницы, перечеркнутое пыльным следом подошвы, царственно улыбалось чье-то мясистое откормленное лицо.

1990 г.