Текст книги "Саламандра"

Виктор Улин
Саламандра

– А что давать-то обещали? – спросила толстая тетка в мохеровой кофте.

– Да кто его знает, – пожала плечами хмурая женщина неопределенных лет.

– Говорят, «Саламандру», – отозвалась молодая, в канареечном плаще с подвернутыми рукавами; она стояла рядом с Верой, но наручный номер ее был на единицу меньше.

– А это что такое? Туфли, что ли?

– Сапоги, – вступил кто-то из-за спины.

– А чьи? Прибалтика?

– Фээргэ, – уточнил тот же всезнающий голос.

Вера обернулась, не сдержав любопытства. За нею стоял интеллигентного вида парень в очках с черными металлическими дужками на тонком носу. Как он очутился в этой женской очереди? – удивилась она, но тут же заметила, что в пеструю толпу, заполнившую тротуар перед обувным магазином, вкраплено немало темных мужских фигур. И ей подумалось: сегодня ни в чем не может быть странного, и весьма разумно со стороны счастливиц, имеющих в своем распоряжении мужчин, послать их вместо себя давиться за сапогами… Вера вздохнула и опустила глаза.

– Саламандра, – вновь раздалось из-за спины. – Языческий дух огня.

Вера невольно вслушалась. Очкастый интеллигент усталым от знаний голосом читал лекцию.

– …Саламандра живет в огне. Так думали древние…

Огонь, древние… Вера молча усмехнулась. Неужели он, этот дохлый очкарик, еще в состоянии думать о каких-то вычитанных из книг духах, находясь в гуще недоброй, спрессованной нервным ожиданием толпы?!

Парень продолжал говорить – Вера уже не слушала, утратив интерес. Тем более, что впереди, у стеклянных дверей магазина, народ беспокойно зашевелился. Вера вытянулась, привстала на цыпочки, но ничего не разглядела из-за голов. Сгорая от любопытства, подогретого долгим стоянием без дела, она решила выбраться на волю и посмотреть: надежный канареечный ориентир позволял ей покинуть очередь – и с трудом протолкалась на свободный пятачок, вырезанный из толпы скамейками, стоявшими на краю тротуара у самой троллейбусной остановки.

Отсюда было хорошо видно все, что происходило у дверей: там орудовала плотная стая одинаковых крепких парней в варенках, тесня прочь крикливых южных женщин. Судя по всему, парни чувствовали за собой право вломиться в магазин вперед всех, а южанки сопротивлялись, так как стояли первыми, держа очередь со вчерашнего вечера – они кричали визгливо, оповещая об этом факте весь квартал. Обе стороны были настроены серьезно, никто не думал сдавать позиций, и воздухе уже попахивало близкой кровью. Чуть поодаль, лениво облокотясь на железный парапет – которым в застойные годы отрезали народу побег с демонстрации, а с началом перестройки стали усмирять людской напор перед магазинами – стоял милиционер, равнодушно поигрывая дубинкой; приоритет очередников его не касался.

Очередь волновалась глухо, как бывает всегда перед самым открытием, когда напряжение многочасового ожидания, достигнув критической точки, дрожит на волоске. Вера с невольной тревогой смотрела, какая жуткая толпа здесь собралась, и ей еще раз подумалось, как умно она сделала, взяв на сегодня отгул и явившись к магазину в шестом часу утра. Правда, южные оказались еще более предусмотрительными, начав дежурство накануне, но на такой героизм она не была способна даже ради сапог «Саламандра». Достаточно, что и так поднялась на три часа раньше обычного. На левом запястье у нее крупно лиловели цифры «85» и ей наверняка должно было хватить.

Она запустила руку в карман юбки, отшпилила булавку и потрогала жесткую пачку двадцатипятирублевок. Они были новые, плотные и ровные, и палец скользил по свежей бумаге, ощущая тонкую, шершавую вязь еще не измятой гравировки. Зарплату давно выдавали исключительно новенькими купюрами, и злые языки утверждали, что правительство пытается ликвидировать кризис с помощью единственного станка – печатного. Впрочем, ей это было без разницы. Политика не интересовала ее никогда; у нее в жизни имелось слишком много женских забот, чтобы забивать голову еще и всякой газетной чепухой.

Двадцатипятирублевок было много. Немало даже по нынешним договорным временам, целых двадцать штук – на две пары сапог с запасом.

Вера полезла в другой карман, вдруг спохватившись, не забыла ли в утренней сонной спешке прихватить шерстяные носки: у мамы нога была на размер больше, и мерить обувь для нее следовало с поправкой. Носки лежали на месте, осталось только купить сапоги.

К очереди с разных сторон стекались новые люди; они облепляли ее, как роящиеся пчелы, и пчелиным гудом дрожал в воздухе плотный фон голосов.

Энергично орудуя локотками, Вера пробралась назад.

Канареечный плащ отыскался не сразу: первая сотня уже переменила ориентацию, вытянулась строгой колонной по одному вдоль стеклянной стены магазина. Люди сбились вплотную, дыша друг другу в потные затылки, но Вера требовательно уставилась на очкарика – тот не выдержал, покорно оттиснулся, и она мгновенно заполнила собой образовавшуюся пустоту.

Ничего вроде бы еще не изменилось; люди продолжали обмениваться даже шутками, но голоса уже звучали зловеще, напоминая легкий ветерок, предвещающий бурю. С недалекой площади от здания райкома партии донесся фальшивый перебой курантов: десять часов. Толпа взбурлила и принялась яростно уплотняться. Лица быстро холодели и замыкались; каждый отъединялся от соседа, видя в нем лишь конкурента и собираясь в кулак перед штурмом.

Вере стало не по себе. Скорее бы уж открывали, подумала она, – Запустили бы внутрь чтоб народ начал мерить, выбирать, рассосался как-нибудь.

Прошла минута. Другая. Пять, десять, пятнадцать. Открывать не собирались.

Очередь глухо вибрировала, вырабатывая остатки терпения. Сбоку подвалили люди из хвоста – они лезли к наглухо зашторенным стеклам, пытаясь выяснить, что творится в магазинном нутре. Человеческая масса медленно закипала, как единый гигантский котел.

И вдруг Вера увидела, что все головы, словно примагниченные опилки, оборачиваются к улице. Она взгромоздилась одной ногой на приступок у стены, вытянулась в струнку, как кошка, пытающаяся достать до края стола, где лежит колбаса – и поняла, в чем дело: по узкому проезду из-за магазина шагал человек. Шагал не спеша, ленивой и уверенной походкой. А в руке его покачивалась большая картонная коробка ослепительной белизны.

Над толпой прошелестел недобрый ропот. Человек медленно подошел к машине с темными стеклами, отомкнул дверцу, бросил коробку на заднее сиденье, уселся за руль и неторопливо отъехал, притормозив перед желтым светофором. Очередь завороженно провожала его ненавидящим взором.

Если бы эту молчаливую ненависть обратить в энергию, – пришло Вере на ум. – То ее, наверное, хватило, чтоб уничтожить не только владельца машины вместе с белой коробкой, но и весь город в придачу…

Впереди забарабанили по стеклам. Одна из занавесок отдернулась, и люди увидели лицо продавщицы, раскрашенное в два цвета: зеленые тени на веках и свекольная помада. Она некоторое время молча наблюдала за толпой, потом сказала что-то кому-то невидимому, беззвучно шевеля блестящими губами с прилипшей подсолнечной шелухой.

– Издевается, с-сука! – злобно прохрипел какой-то мужчина. – Обнаглели, морды торговые, совсем, сволочи, нас за людей не считают! Н-ну н-ничего-о! Придет время – и до вас доберемся, дайте только срок!..

Толпа на миг затихла, сжатая злобой до упора. И тут же колыхнулась, выхлестнулась, разорвалась десятками разъяренных глоток – рванулась и пошла раскручиваться, точно перетянутая пружина.

Мелькали руки, под ударами каблуков дрожали стекла; кто-то вопил, тонко и истошно: