Текст книги "Танара"

3

Летал Грейфер великолепно.

Он оказался не просто летчиком, а Летчиком от бога: не управлял машиной, а полностью растворялся в ней своим существом. Банальные строки о руках-крыльях и моторе вместо сердца точно подходили к его случаю.

Грейфер воспринимал машину как продолжение самого себя и предугадывал малейшие нюансы прежде, чем на них указывали приборы.

Ему, конечно, страшно не повезло со временем жизни: родись лет на двадцать раньше, он попал бы испытателем в какое-нибудь конструкторское бюро. Где полностью удовлетворил бы свою страсть. Но шло иное время: подходили к середине мутные восьмидесятые.

Советский союз, словно здоровое с виду, но насквозь прогнившее дерево, медленно готовился к распаду. И конструкторским бюро было не до новых испытателей. Самолетостроение агонизировало, умирая вместе с огромной бестолковой страной.

На Грейфера никто не обратил внимания, и он продолжал бессмысленную службу в авиаполку музейных машин. Бессмысленную потому, что то была лишь игра в военную авиацию: устаревший сверх всякого предела, древний бомбардировщик принципиально не годился для боевых действий. И мог рассматриваться лишь как дорогая игрушка.

Там, в полку ненастоящих бомбардировщиков, Грейфер пережил крутой взлет и молниеносный конец своей карьеры военного летчика.

4

Это произошло в восемьдесят пятом, когда началась анархическая перестройка, и никому не было дела ни до чего, включая Вооруженные Силы.

Но авиаполк продолжал службу. В которую входили учения, во время коих самолеты летали бомбить настоящими бомбами фанерные танки и брезентовые здания на специальном полигоне.

Продолжалась глупая, опасная и весьма дорогая игра для взрослых мальчиков; очевидно было, что в реальности эти бомбардировщики уже никогда не пойдут в налет. Но служба требовала распорядка, а Грейфер еще мало задумывался о ее смысле.

И вот тогда, во время очередной бомбежки игрушечных целей, произошло то событие.

Грейфер, командир бомбардировщика под номером 27, к тому времени старший лейтенант, шел в составе звена.

Все было отработано до мелочей, размечено по карте, привычно и неинтересно. Но когда, пройдя последний отрезок прямой, Грейфер отключил автопилот и взялся за штурвал, чтоб довернуть машину на боевой курс, вдруг обнаружилось, что самолет потерял управление.

Отказали сразу две группы рулей: руль высоты и элероны – рули крена.

Этого не могло произойти никогда, поскольку «Ил-28», в отличие от истребителя, снабженного двухходовой ручкой, имел нормальную штурвальную колонку. Отклонение вперед-назад действовало на руль высоты, а поворот штурвала вызывал крен. Причем управление было принципиально различным: руль высоты перемещался тросами, а элероны – жесткими тягами. Невозможность одновременного отказа гарантировалась конструкцией.

Но колонка заклинилась вместе со штурвалом. Самолет стало невозможно ни накренить, ни отклонить по высоте. Действовали только педали руля направления.

Попытавшись сдернуть с места умершие рули и не сумев это сделать, Грейфер бросил штурвал; он понял, что пока не все так плохо: управление застопорилось в нейтральном положении. То есть самолет мог лететь ровно.

На случай потери управления – одну из возможных нештатных ситуаций – существовали четкие инструкции. Включив внутреннюю связь, Грейфер спокойным голосом – сам он почему-то не испугался – оповестил членов экипажа: сидящего впереди штурмана и спрятавшегося под килем хвостового стрелка:

– Ребята, у нас ЧП. Мы остались без крена и тангажа. Приказываю.

Экипажу немедленно покинуть самолет. Первым прыгает хвостовой стрелок. Как понял меня, Николай?

Хвостовая кабина «Ил-28» не имела катапульты; в аварийной ситуации оставалось раздраить люк под ногами и вниз головой кинуться в воздушный поток. Поэтому спасение стрелка являлось первостепенной задачей командира.

– Понял, товарищ старший лейтенант! – раздался в наушниках голос стрелка. – Прыгаю.

Грейфер ощутил легкое вздрагивание самолета от открывшегося в противоход люка. А через несколько секунд, выглянув назад, он увидел внизу белое пятно парашюта.

– Штурман, твоя очередь, – сказал он.

– Вас понял. Катапультируюсь, командир… А ты как?

– Я следом, – жестко сказал Грейфер. – Повторяю приказ: немедленно катапультироваться.

– Есть, – коротко ответил штурман.

Грейфер успел заметить, как откинулся и улетел вбок фонарь штурманской кабины. На мгновение в огненном плеске мелькнуло катапультное кресло и тут же исчезло высоко позади.

А он остался.

Один на один с неуправляемым самолетом.

Который, похоже, пока еще не знал о своей неуправляемости и продолжал спокойно лететь вперед с скоростью семьсот семьдесят километров в час на высоте шесть тысяч метров. Ее требовалось уменьшить, поскольку из-за отстрела штурманского фонаря произошла разгерметизация носовой кабины и Грейфер уже ощущал легкое, но неприятное покалывание в ушах.

Теперь все зависело от него.

– Я двадцать седьмой, – стараясь не выдавать подступившего волнения, сказал он по радио. – Курс пятнадцать, высота шесть, скорость семьсот семьдесят. Отказали руль высоты и элероны. Экипаж покинул самолет.

– Ах ты, мать твою… Ну, давай тоже прыгай, – отозвался командир звена, летевший в нескольких километрах впереди.

– Нет, – ответил Грейфер. – Я вернусь на аэродром и посажу самолет.

Он сказал это так уверенно, словно успел все обдумать.

И даже знал, как это сделать.

– Ты спятил?! Прыгай! – повторил ведущий.

– Не могу, товарищ капитан. У меня бомбовая нагрузка, а внизу населенная местность.

– Какая, к такой-то матери, населенная местность?! – заорал вклинившийся командир эскадрильи с наземного КП. – Ты над лесотундрой, там никого нет. Прыгай, я приказываю!

– «Ромашка», «Ромашка», прием. Вас не слышу, – невозмутимо ответил Грейфер. – Я сброшу бомбы на подходах к полигону и вернусь на аэродром.

– Двадцать седьмой, не дури! – снова закричал комэск. – Куда ты вернешься без управления??!!

– У меня действует руль поворота и нормально работают оба двигателя. В этих условиях я не могу бросить самолет.

Он и сам не знал, почему не может бросить свой самолет – старую рухлядь, не имеющую никакой ценности. Он словно хотел доказать… Кому доказать? скорее всего самому себе… Доказать, что он Летчик и способен справиться с машиной.

– Валерий, что ты сможешь сделать с одним рулем поворота!

Приказываю: прыгай! – нарушая правила радиопереговоров прямо приказал комэск.

– Не понял вашего приказа, товарищ майор, – отозвался Грейфер. – Связь теряется. Не могу прыгать, пока подо мной населенная местность.

– Грейфер, сукин ты сын, я тебя разжалую! Спишу в аэродромную команду!!! Ты у меня не штурвал, а лопату получишь! Будешь снег с рулежек разгребать! Прыгай немедленно, пока с этим долбаным самолетом еще чего-нибудь не случилось!!

– «Ромашка», вас не слышу… «Ромашка», вас не слышу, – бубнил Грейфер. – Не слышу вас, прием…

Он страшно рисковал. Не жизнью – гораздо более серьезным: воинским званием, карьерой и судьбой. Но он не мог оставить на произвол судьбы самолет с заклинившимися рулями, которые наверняка можно починить. И он знал командира эскадрильи – тот тоже был настоящим летчиком. И в подобной ситуации Грейфер ожидал понимания.

– Ах ты немчура упрямая, чтоб тебя разорвало… – одобрительно заревел командир. – Что с тобой сделаешь… Приказываю: действовать по обстановке!

– «Ромашка», слышу вас хорошо… Понял, товарищ майор! А прыгнуть я всегда успею.

– До шестисот метров, не забывай! Смотри, Валерка – если с тобой что-нибудь случится – я тебя лично убью! Своими руками голову оторву – понял?!

– Слушаюсь! – сказал Грейфер. – Иду по прямой курсом пятнадцать!

Через сто километров сбрасываю бомбы, ложусь на обратный курс и возвращаюсь. Прошу коридор и эшелон.

– Освободим, – ответил командир. – Давай, сынок… Если так уверен.

И через несколько секунд в наушниках раздался голос наземного диспетчера:

– Внимание всем! После выполнения задания оставаться на месте до дальнейших указаний.

«Оставаться на месте» означало кружить над точкой, пока он, Грейфер, не вернется на аэродром и освободит дорогу остальным. В него верили.

И он верил в себя.

Принимая решение спасать самолет, Грейфер абсолютно не думал о своей жене, год назад приехавшей сюда с институтским дипломом, уже беременной и ждущей его на земле. Он давно – практически с рождения – был готовым летчиком. Но еще не созрел как мужчина, обязанный понимать, что никакие ситуации, кроме войны и прямой угрозы, не должны позволять нормальному человеку рисковать своей жизнью, забыв о близких.

Выдержав пятнадцать минут – превозмогая нарастающую боль в ушах, которые, казалось, готовы были лопнуть, распираемые изнутри – он посмотрел вниз. Убедившись, что внизу действительно простерлась ужасающая в своей неприглядности лесотундра, Грейфер освободился от бомбового груза.

Нестерпимо сияло солнце, слепя отражениями в снегу, бросая блики на плоскости и остекление фонаря.

И только теперь, когда неисправный самолет был действительно готов к посадке, он трезво оценил авантюру, в которую сам себя ввергнул.

Чтобы взлетать, совершать маневры и садиться, самолет должен управляться по трем осям. Две из них стали недоступными. Конечно, отказ руля высоты был для летчика большой неприятностью, но еще не полной катастрофой: оставалась возможность заставить машину спускаться или подниматься, меняя подъемную силу за счет тяги двигателей. Чего хватало для медленного снижения с дальнего расстояния и захода на посадку по прямой.

Но для захода именно по прямой, Грейферу предстояло сменить курс. То есть развернуться.

Руль поворота действовал, педали не умерли. Но… Правильное авиационное название этой рулевой плоскости – «руль направления». Именно направления, а не поворота. Сам термин означал, что с его помощью можно лишь поддерживать направление полета: устранять небольшое рыскание по курсу. И еще он использовался при глубоком вираже, чтобы не дать самолету опустить нос – но тогда плоскости менялись местами и руль направления регулировал высоту.

Но повернуть самолет, как автомобиль, действуя одним рулем, было в принципе невозможно: поворот являлся сложной эволюцией, требовавшей взаимодействия нескольких рулевых плоскостей. При нажатии на педали самолет, конечно, начинал поворачивать. Но очень медленно и сразу кренясь: аэродинамика аппарата тяжелее воздуха не допускала «автомобильный» или даже «морской» поворот. Конечно, имелась возможность слегка довернуть машину по курсу, а потом, дав педалям обратный ход, выровнять ее по прямой. Но и это продолжалось до определенного предела. Стоило слишком долго подержать руль поворота в отклоненном положении, как самолет соскальзывал на крыло – смещался вбок, продолжая лететь уже прямо, но все сильнее кренясь. Для выравнивания требовались элероны.

А они были неподвижны.

Оставшись один, Грейфер еще раз попробовал покачать колонку. Очень осторожно и не прилагая чрезмерных усилий: интуицией авиатора, рожденного не просто истребителем или бомбардировщиком, а именно летчиком-испытателем, он сознавал, что если привод заклинило где-то в фюзеляже, то ему удастся лишь чуть сдвинуть рули. Которые останутся застопоренными, но уже не в нейтральном положении – и самолет пойдет по одному богу ведомой траектории, и не останется ничего, кроме прыжка.

Штурвальная колонка не ожила.

Хотя могла ожить ни с того, ни с сего – это Грейфер понимал опять-таки испытательской интуицией.

А раз так, то про штурвал следует забыть, будто его не существует.

Самолет продолжал лететь по прямой.

«Картинка» – как именовали летчики сочетание показаний приборов, сигнальных лампочек и стрелочных индикаторов на панели – оставалась нормальной; все системы работали исправно.

Кроме рулей.

В принципе совершить посадку можно было очень просто: снижаясь по прямой, опустить самолет прямо тут.

На грунт.

Но с одной стороны, подернутая снегом лесотундра таила угрозу: в любом месте могло оказаться болото, где самолет утонет прежде, чем Грейфер успеет выбраться из кабины. А с другой, даже в случае удачной посадки, ремонт и доставка машины обратно на аэродром окажется сложной задачей. Придется гнать сюда вездеход с бригадой. Возможно, бомбардировщик придется разбирать и увозить частями. Поскольку остается вероятность, что рядом не окажется площадки, пригодной для разбега.

Следовательно, оставался единственный вариант, о котором он заявил командиру: разворачиваться сразу на аэродром. Чего бы то ни стоило.

– Я двадцать седьмой, – сообщил он по радио. – Бомбы сбросил.

Возвращаюсь домой. Готовьтесь к встрече.

Онемевших ушей Грейфер уже практически не чувствовал и не обращал на них внимания. Он не мог снизиться до нормального давления прежде, чем каким-то образом лечь на нужный курс. Потому что запас высоты означал остаток жизни.

Штатный маршрут полета был рассчитан по кольцу: разнеся в щепки кучку деревянных танков, бомбардировщики летели обратно, совершив еще три левых разворота. Рули у Грейфера заклинило на отрезке, предшествующему выходу на боевой курс. И для выхода на полосу ему требовалось развернуться всего на шестьдесят три градуса влево. Но…

Не имея большого налёта, но обладая чутьем, Грейфер догадывался, что в природе не существует двух абсолютно одинаковых самолетов, даже если они сошли с конвейера и имеют соседние порядковые номера. Каждая машина обладает специфическими особенностями, которые, укладываясь в нормативы допусков, не влияют на управляемость в нормальных условиях. Во внештатной же ситуации нужно учитывать все.

И про свой «двадцать седьмой» Грейфер знал, что самолет не любит левого разворота, предпочитая правый. Он даже думал именно так: «не любит». Точно речь шла о живом существе с характером, а не о старом самолете, который из-за геометрической деформации планера – то есть крыльев, фюзеляжа и рулевых плоскостей – имел особенности в управлении. Впрочем, самолет всегда представлялся ему живым существом – при ином взгляде, по мнению Грейфера, вообще не стоило соваться в авиацию.

Так или иначе, говоря техническим языком, его «Ил-28» при левом развороте сильнее уходил в самопроизвольный – то есть не заданный летчиком – крен, нежели при правом.

Поэтому сейчас было разумнее выбирать нужный курс правым разворотом. Хотя в таком случае требовалось довернуть на двести девяносто семь градусов – совершить почти полный круг.

Но интуиция требовала поступать именно так.

– Я двадцать седьмой, начинаю разворот вправо на курс триста двенадцать. Высота шесть тысяч.

– Двадцать седьмой, какого лешего вправо?! – отозвался диспетчер с земли. – Тебе влево короче!

– На земле объясню, – кратко ответил Грейфер. – Я принял решение. По выходе на курс сообщу. Тогда освобождайте эшелон.

«По выходе на курс»… Он сказал об этом так легко, точно мог совершить разворот обычным путем: штурвал вправо и одновременно колонку на себя, не забыв парировать опускание носа… После чего в нужный момент вернуться в нейтраль и чуть-чуть подправить педалями. Меньше минуты.

Но сейчас…

Сейчас разворот требовал ювелирной работы, не допускающей чрезмерного крена. Грейфер снизил обороты правого двигателя и слегка прибавил левому, перенаправляя вектор тяги. Это казалось непривычным и просто неестественным: разворачивать самолет, действуя только ногами и левой рукой, лежащей на секторах газа. В то время, как штурвальная колонка торчала, словно лишний предмет.

Жутко болел череп – боль из ушей заполнила все существо. Но снижаться еще не пришло время.

Страшно ревел воздух, образуя завихрения в дырке, образовавшейся на месте выброшенного штурманского фонаря.

Грейфер разворачивал бомбардировщик медленно и осторожно, то и дело перекладывая руль поворота обратно, чтобы не позволить крена. Потом снова давал правой педалью, прибавлял газ левому двигателю – и так продолжалось бесконечно.

В кабине «Ил-28» было не то чтобы холодно, но далеко не тепло. Однако Грейфер чувствовал, как по спине струится пот – будто он совершал тяжелую физическую работу.

Несколько раз ему казалось: все, самолет накренился так, что его не выровнять, и сейчас начнется скольжение на крыло. Но всякий раз он предугадывал опасный момент и прекращал доворот секундой раньше.

Да, испытателем он был бы отличным…

Ему и самому не поверилось, когда указатель курса коснулся нужной отметки. До аэродрома оставалось около двухсот километров.

– Я двадцать седьмой, на курсе триста двенадцать, – сообщил он. – Буду заходить по прямой с обратного направления. Не забудьте освободить подходы.

– Понято, «двадцать седьмой». Подходы чисты. Ну ты молодец, старший лейтенант, мать твою…

– Рано еще, – ответил Грейфер.

В общем он был прав. Разворот совершался на большой высоте, когда он в принципе мог катапультироваться. Сейчас предстояло снижение. И после критической отметки он станет заложником самолета.

Трудность заключалась теперь в отсутствии руля высоты. Медленное снижение за счет убавления газа не представляло проблем. Но при этом невозможным оказывалось выдерживать скорость и высоту одновременно в нужных пределах.

Он мог снизиться раньше времени и воткнуться в землю на подходах. Или наоборот перелететь через полосу и упасть уже за аэродромом.

К тому же, имелась еще одна проблема. Как бы полого ни снижался самолет по глиссаде – посадочной траектории – в последний момент всегда требовалось поднять нос. Чтобы на скапотировать. То есть не удариться передней частью о землю.

Грейфер знал, что выпуск закрылков, резко увеличивающих подъемную силу, на любой скорости заставлял самолет прянуть вверх. Он попробовал это сейчас. Все получилось. На секунды нос приподнялся. Что давало шанс.

Правда, закрылки всегда выпускались задолго до посадки: без них не хватало подъемной силы на малой скорости, и самолет просто сыпался вниз. Но если действовать по правилам, Грейфер оставался без возможности избежать капотирования. И он решил садиться «с чистым крылом», то есть выпустив механизацию в последний момент.

Грейфер попробовал снизить скорость до предела: сейчас все равно требовалось спуститься. И понял, что без закрылков на двухсот пятидесяти километрах в час самолет начинает проваливаться. И что самое неприятное – уходить в левый крен, который любил независимо от летчика.

Это было очень плохо, поскольку посадочная скорость «Ил-28» составляла сто девяносто, и при большей могло произойти что угодно. От сломавшихся стоек шасси до подскока с переворачиванием. Или лучшего из худших вариантов: нехватки полосы для пробега.

Но у Грейфера не существовало иных шансов. Оставалось положиться… не на судьбу, а на убежденность в своих силах.

Медленно приближался он к аэродрому. Падала скорость, высота уменьшалась. Уши перестало разрывать, и он чувствовал себя почти хорошо.

Грейфер загодя выпустил шасси, чтобы не забыть в последний момент; согласно случаям из чужой летной практики такое не исключалось. И еще он знал: в случае отказа одной из самолетных систем не исключены неполадки любой другой.

Шасси вышло исправно. Это радовало.

– Двадцать седьмой, ты в зоне привода, – раздался наконец голос аэродромного диспетчера. – Только идешь выше глиссады и скорость велика. Снизь хотя бы до двухсот.

– Не могу… – скрипнул зубами Грейфер, чувствуя, как пот заливает глаза. – Не выпускаю механизацию, потому что иначе не смогу осуществить правильное касание. Извини, служба, если перепашу аэродром!

– Ладно, извиняю. Тут все готово. Пожарные и все прочее… Только давай без них обойдемся.

– Обойдемся, – ответил он.

Изо всех сил храня уверенность, что действительно все обойдется.

К аэродрому он подошел на двухсот семидесяти. При таком условии Грейферу предстояло врезаться в землю за дальней границей. Он убавил обороты двигателей.

Самолет затрясся и начал самопроизвольно валиться в левый крен. До земли оставалось метров сто. Грейфер поддал газу, машина выровнялась, но стрелка указателя скорости опять поползла вправо. Время ожидания истекло. Грейфер двинул до упора ручку выпуска закрылков.

Произошло все точно, как он заранее рассчитал. Механизация погасила скорость, но подъемная сила крыла увеличилась и самолет нехотя поднял нос.

Не далее, чем в километре, неслась навстречу колючая проволока зоны отчуждения.

Сосчитав до десяти, Грейфер полностью убрал газ.

Самолет снижался, все еще не опуская нос, как положено при нормальной посадке. Но Грейфер смотрел на скорость и понимал, что она чрезмерна, и по-нормальному все-таки ничего не выйдет.

Двести шестьдесят, двести пятьдесят пять, двести сорок пять… Потеряв опору, самолет начал сыпаться.

Еще чуть-чуть, – думал Грейфер, глядя не на полный ноль альтиметра, а на стремительно приближающуюся полосу.

Двести сорок, – успел зафиксировать он в последний момент.

И тут же основные шасси с грохотом коснулись земли. Самолет отскочил, как резиновый мячик, поднялся в воздух, и ударился опять, теперь уже одной носовой стойкой. Шасси выдержало, но Грейфера снизу вверх пробило раскаленным прутом – внезапная боль мелькнула сквозь позвоночник, и он на долю секунды потерял сознание.

Мимо летели аэродромные строения и ангары, а самолет все подпрыгивал, не желая опуститься на землю. Наконец, ощутив полное касание, Грейфер нажал тормоз. Юзом, со свистом преодолевая остаток полосы, машина неслась вперед. Но на земле она управлялась уже точно, как автомобиль. Грейфер взял педалями влево, чтобы не снести предупредительные огни, и пошел пахать снежную целину.

Увязая в сугробах, бомбардировщик начал замедляться, и было похоже, что он все-таки рано или поздно остановится. Границ аэродрома не хватило: порвав колючую проволоку и опрокинув несколько опор, самолет вырвался за его пределы. Пропахал по кочкам и ухабам еще метров двести и наконец встал.

Как ни в чем ни бывало.

Грейфер даже не стал пытаться вырулить обратно. У него не осталось сил. Он заглушил двигатели, откинул крышку своего фонаря и высунулся наружу, подставив пылающее лицо холодному зимнему ветру.

Как бы то ни сошлось, это была победа.

Не победа человека над самолетом.

Так мог бы сказать простой выпускник авиационного училища летчиков.

Но не врожденный пилот Валерий Грейфер, не разделяющий себя с машиной даже в такой ситуации.

Победа человека и самолета над общей бедой…

Он закрыл глаза, посекундно вспоминая происшедшее.

А к нему уже мчались машины. Поднимая вихри развороченного снега, летели вездеходы.

Летчики, комэск, даже сам командир полка. Они что-то кричали, перебивая друг друга.

– Грейфер, сукин ты сын, мать твою в херувимские протопопы!!!! – размахивая пудовыми кулачищами, орал здоровенный, похожий на Григория Ивановича Котовского, украинец комэск Обжелян. – Все-таки сделал по-своему, чтоб тебе пусто было! Подь сюда, я тебе сейчас всыплю перца!!!!

Ему не дали спрыгнуть с крыла – подхватили на руки, понесли, принялись качать.

Грейфер отбивался – ему это было непривычно; он не ожидал ничего особенного за профессиональную работу.

Но его, словно настоящего героя, подбросили в воздух.

И боль в спине пронзила его с такой чудовищной силой, что он полностью потерял сознание.