Текст книги "Раки тоже бывают голубыми. Житейские истории в юморе"

Раки тоже бывают голубыми
Житейские истории в юморе
Виктор Юрич

© Виктор Юрич, 2016

© Дмитрий Юрьевич Петров, фотографии, 2016

ISBN 978-5-4483-0845-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Этот странный парень

Школа стояла на берегу пруда давшего силы одному из заводов во времена Демидова. До появления электричества, поток воды приводил в движение обжимные молоты, ковавшие железо. На берегах прижились табуны деревьев, красиво полоскавших гривы гибких ветвей. Я шел после уроков и вдруг увидел его.

Пустой человек не привлекает внимания, а жизнь этого была наполнена тайным смыслом, который он нес во время движения. Его губы шевелились, и я слышал негромкую песнь. Широкий шаг уверенно сопровождал метроном свободной руки. Другая рука опиралась на деревянную трость, высотой с посох.

На щуплом теле болтались болотного цвета рабочая куртка, и такого же ранга штаны. Кирзовые грязные ботинки придавали странному наряду грубость. Замасленная кепка шляпкой гвоздя заканчивала нескладную фигуру. С плеча свешивалась черная сумка, похожая на командирский планшет.

В этой нелепой человеческой конструкции, находилось нечто удивительнее и светлое – отдававшее теплотой круглое лицо. Вокруг большого, но изящного рта пробивалась крупная, редкая щетина. Выпуклые надбровные дуги, служили опорой мощного лба. Кусты бровей горели в костре серых глаз, пронзительно стреляющих сквозь узкие щелки.

Люди называли его Сашей. С того дня, заметив его, я задавал себе один вопрос – кто он и куда он идет?

Мне хотелось с ним познакомиться и поговорить, на как это сделать? Через два года, случай дал начало нашей дружбе.

Я возвращался из школы и зашел в старый парк, окруживший усадьбу заводчика. В ней располагались библиотека и музей. Посреди дорожки, у входа, стоял памятник Калинину. Тополя и древний дуб, напившись вешних вод, набрали силу. Набухшие почки дрожали в нетерпении и ожидали какого-то тайного знака, чтобы дать листья. Светило солнце и легкое испарение повисло вуалью между деревьев. На скамейке мирно дремала старая кошка.

– Привет, Машка, – я присел рядом, она лениво подняла голову, потом вытянулась, зевнула и свернулась в пестрый индийский тюрбан.

Через центральные ворота зашли двое старшеклассников. Один был наголо стриженный и высокий, второй рыжий и коренастый ровно по плечу спутнику. Оглядевшись, они направились к нам.

– С уроков сбежал? – высокий парень достал папироску, и закурил.

– Нет, у меня всего три сегодня.

– Это твой блоховоз?

– Нет, она здесь уже давно живет.

– А кошки умеют плавать? – рыжий с веснушками взял ее в руки.

– Конечно, – утвердил высокий, – они хорошо плавают.

– А я вот думаю, нет, – рыжий погладил кошку, которая уже лежала у него на руке как ребенок.

– Давай спорить, – высокий выпустил струю дыма.

Они направились к ограде, за которой притих пруд.

– Не надо! – испугался я.

Лысый подошел ко мне, взял за плечи и резко завернув, дал мне пинок, – Пошел отсюда!

У ограды рыжий плюнул в воду, а высокий бросил окурок.

Десять, девять, восемь, семь, – оба хором начали отсчет.

Кошка забеспокоилась, и попыталась вырваться. Я услышал ее крик, затем всплеск и подбежал к водоему. Бедное животное барахталось, но не могло выбраться из-за высокого выступа обросшего тиной. Рыжий начал шарить ногой в прошлогодней листве, ища, похоже, камень. Высокий взял в руки толстую ветку. Я подбежал и схватил ее с другой стороны.

– А ну, отдай, сопляк! – он больно пнул меня в ногу, но я еще крепче вцепился в режущую руку плеть.

– Что это вы такое творите? – Оба хулигана и я вздрогнули от крика и замерли. Через кусты шиповника пробивался, размахивая своей палкой, тот самый странный человек.

– Ничего, – рыжий так напугался и побелел, мне показалось, что его веснушки осыпались.

Внезапно прибывший спаситель заглянул в пруд и увидел животное. Опустив свою палку-посох в воду, он подвел ее к кошке, и та вцепилась в нее. Мужчина пошел вдоль ограды, буксируя животное, и скоро оказался у ступенек, спускающихся к воде. Машка выбравшись, обдала нас брызгами и бросилась к усадьбе, где оглянувшись, нырнула под ворота. Длинный с рыжим словно растворились в воздухе.

– Ну, вот, – он достал платок и протер посох, – все закончилось хорошо.

Он осмотрел меня, – Смелый ты, не испугался. Их двое и они старше, а ты один и совсем мелкий.

Я ничего не ответил, похвала всегда приятна, если к тому же она заслужена.

– Тебя как зовут? – он облокотился на ограду и почему-то поглядел в воду.

– Димка.

– Не Димка, а Димой, лучше даже Дмитрием. Димки подвиги не совершают.

– А вы кто?

– Я живу вон, там, – он показал через пруд, на новый городской парк, – в музыкальной школе.

– А как можно жить, где учатся?

– Люди живут везде, а я там еще и работаю, сторожем и дворником.

– Ты же недалеко живешь?

– Да.

– Заходи как-нибудь ко мне, спроси Александра, тебе покажут, где меня найти.

– Приду, только не завтра, с классом в заводской музей идем.

Мы вышли из парка, он протянул мне руку, – Ну, Дмитрий, пока.

В его ладони я ощути что-то завернутое в хрустящую бумажку – обыкновенную карамельку.

– Спасибо, – благодарность он не услышал, а уже удалился и ушел в сторону, своим широким шагом.

Через неделю я очищал грязь с ботинок у входа в музыкальную школу. Это было старинное здание из бревна. Оно прекрасно сохранилось. Музыка в нем звучала особенно, натурально, что не раз отмечали приезжавшие из больших городов музыканты.

У вахтерши спросил, где найти Сашу, та указала в самую даль коридора и добавила:

– Потом в низ, и стучись громче, а то он может не услышать.

По скрипучим половицам дошел до лестницы в подвал. Она пела, пока я не оказался перед дверью. Стучался, но никто не открыл. Толкнул ее и обнаружил – не заперта. Запахло жильем и едой. Под невысоким потолком тускнела рыжая лампочка, слабо освещая комнату, завешанную старой одеждой. К стене прислонились метлы, разные лопаты и скребок для снега. Присмотревшись, обнаружил светящийся контур следующей двери. Постучался. Она открылась, и свет ослепил меня.

– А Саша дома? – спросил я.

Кто-то взял меня за рукав и завел в комнату.

– Дома, дома, болеет немного Саша, – засмеялся мой новый знакомый.

– Есть будешь? У меня вкуснейшая жареная картошка и чай!

– Да, хочу.

Мы уселись за вытащенную из угла тумбу. Сковородка дышала жареной картошкой с луком, грубо нарезанный черный хлеб он положил рядом в тарелку.

Держи, – Саша протянул алюминиевую ложку.

Мы ели прямо из сковородки, подставляя под ложку кусок хлеба, и разговаривали обо всем. Странно, что есть такие взрослые, с которыми по-детски можно просто болтать и смеяться. Он спросил про учебу и учителей. К чаю, передо мной выросла горсть конфет, тех самых карамелек.

Наевшись, я осмотрел место, где оказался. К потолку прижался настенный светильник с двумя лампочками. Светил он довольно бодро, и в комнате хватало света. В углу, у двери, стояла железная кровать заправленная одеялом, без покрывала. Приоткрытое окно упиралось в потолок, из него тянуло весенней прохладой. Под ним находился старый письменный стол, с кожаным верхом, заставленный разными банками, из некоторых щетинились кисти и кисточки, какие-то железки, кучками лежали тюбики, похожие на зубную пасту. На столе было еще много вещей, непонятного назначения, но явно представляющие для меня интерес. Рядом со столом расположилась тренога с полотном. Картин оказалось много, они стояли пластами у свободных стен и даже на шифоньере, с висевшей на нем зеленой курткой.

– Посмотри, только пальцем пока не трогай, краски не высохли, – разрешил Саша.

Я увидел старый парк, скамейку с кошкой, деревья еще без листьев, и мальчика у ограды, в одежде очень похожей на мою. Усадьба серой скалой царствовала посреди, старый чугунный фонтан со змеей чернел на фоне неубранной листвы с бумажками. Калинин угрюмым комендантом присматривал за парком.

– А можно? – я указал на стоящие картины у стены. Он кивнул.

Осторожно отодвигая холсты, я заглядывал в них как в окна.

Во многих замерли знакомые места, и показалось даже люди. Но в картинах жило нечто общее, их роднящее. Они похожи на рисунки детей, только с более умело подобранными красками и четкими деталями. Когда Александр услышал мои догадки, он улыбнулся и произнес странное слово – «примитивизм», о нем я через минуту забыл.

Здание школы усело, и небольшое окно оказалось практически на одном уровне с землей. На улице задурил ветер, полетели сухие листья, его пришлось закрыть. Начавшийся дождь набросал прозрачные мазки на стекло. Когда размокла земля, стекло покрылось крапинками грязи. Они начали размываться и потекли грязными линиями.

– Посмотри! – Саша торжествующе замер. – Мокрый художник пишет свою картину!

Прозрачное полотно искажалось новыми мазками грязи, которые приходили в движение от капель дождя.

– А вон горы, а вот лес, озеро, – странно подрагивая, он указывал на меняющиеся пейзажи.

Дождь внезапно закончился. Картинка остановилась, Саша обессилено рухнул на стул и, сгорбившись, уставился в пол.

– Не часто случается застать его за работой. Он всегда приходит неожиданно, но редко пишет. Все зависит от наклона его кисти. Когда косой дождь или хороший ливень, то картины просто удивительные. Если же грибной ли морось, то ленится, и на его холсте застывает обыденность, которую видишь каждый день.

Я слушал и представлял того, кто творит на той стороне прозрачного холста, рисуя тем, что всегда под рукой и разбавляя эти краски природы каплями дождя.

– Дима, тебе домой пора, родители наверно ждут.

– А у вас тоже есть мама с папой?

– Конечно, они всегда есть или были.

– А где ваши родители?

– Не знаю. Я вырос без них, в детском доме.

– А сколько вам лет?

– Сорок семь.

– А мне девять.

– Я беспокоюсь, что тебя будут ругать. Давай, собирайся. Потом придешь еще. Только всегда на вахте спрашивай, у себя я или нет.

Он проводил меня до угла школы и, пожав руку, угостил конфетой. Я побежал, перепрыгивая через лужи и оглядываясь, он стоял и смотрел, махал мне. Когда я оглянулся, то его уже не было.

Мой отец рано бросил учебу и уже в семнадцать лет работал токарем. К двадцати годам он освоил уже несколько станков, а к тридцати стал серьезным специалистом. Тогда его и заприметили на одном из предприятий из соседнего города. К тому времени умерла бабушка, что жила с нами, и причин находиться на прежнем месте уже не было. На новом месте предложили жилье и хорошую зарплату. День отъезда близился, сворачиваясь быстро, словно лист бумаги в самолетик.

Я часто бывал у Александра, но почему-то боялся сказать, что уезжаю. Мы гуляли по парку и разговаривали на разные темы. Однажды двое хулиганов, которые хотели убить кошку, ломали скамейку, что стояла на берегу. Саша их опять прогнал. Но она превратилась в кучу деревяшек, рейки торчали, словно ребра кита и были переломаны. – Скажите, а зачем они это делают? – я заглянул Саше в лицо.

Он задумался, глядя на деревья, склонившиеся над водой, на остатки скамейки.

– А вот ты бы так поступил?

– Нет, конечно.

– А почему? – он пытливо посмотрел мне в глаза.

– Мне нравилось на ней сидеть, смотреть на воду и деревья. Она так здорово смотрится на этом месте. Не зря ее здесь кто-то поставил.

– Вот видишь, у тебя даже мысли нет, чтобы ее сломать. Ведь твой мир – это природа. Кошка на скамейке. Пруд. Деревья у воды. А мир рыжего – сломанная скамья, мертвая кошка, плохая надпись на стене. Ломая и убивая, он подгоняет мир под свой шаблон. Для него это норма. И покой. Но только до тех пор, пока он опять не увидит что-то прекрасное. Тогда он вновь сделает свое черное дело. Это всегда так – одни строят, другие ломают.

– Люди плохие, да?

– Конечно, нет. Они рождаются хорошими, потом, окружающее, лепит из них разные скульптуры. Мир не может быть полностью добрым, иначе он погибнет в неге. Не только добро спасает мир, но, и как не странно зло.

– Ведь что-то можно сделать?

– Мой друг, это безрезультатно. Кто-то бьется со злом, пытаясь его извести. А зло просто есть, и ни с кем не борется. Порой мне кажется, что зло – основа нашего мира. Представь мир абсолютно белым. Это как чистый лист бумаги. Нарисуй цветы, солнце, лес и речку, дом и собаку. Пресно получается. Но как только подумаешь, что дом может кто-то разрушить, а цветы затоптать, все сразу приходит в движение. Дом начинаешь сторожить, а цветник обносишь забором.

– А мы уезжаем, – неожиданно для себя сообщил я.

– Отдыхать, на море?

– В другой город, жить, папе дали работу.

– Очень жаль. Когда?

– Уже в этом месяце. Мы собираемся приезжать к родственникам, я буду приходить к тебе.

– А я всегда тебя ждать.

Через две недели мы начали перевозить вещи. Я пришел к Саше. На треноге стояла картина, что я увидел первый раз.

– Приготовил ее для тебя. Будешь вспоминать, наш старый парк, как мы познакомились, – он широко улыбался.-

– Возьмите, – я протянул ему кварцевую гальку, которую нашел в огороде. Она напоминала яйцо и была хорошо отшлифована временем.

Он подержал ее в руке и положил на стол.

– Не знаю, когда мы еще увидимся, и что это будут за обстоятельства. Помни, о чем мы говорили. И не забывай смотреть не мокрого художника за работой. И ещё. Принимай жизнь как есть. Людей не переделать, но можно поменять мир, и они от этого станут лучше.

Художник проводил меня до угла школы, пожал руку и после обнял. Я пошел прочь, не оглядываясь, неся в бумаге завернутый подарок. В кармане я обнаружил несколько конфет.

Город, находился в двадцати километрах от бывшего дома. Назывался смешно – почтовый ящик. Он был огражден от внешнего мира колючей проволокой, а попасть в него можно только через специальные пункты пропуска. Мне, как несовершеннолетнему, можно было выезжать из города только с родителями. К моему ужасу они крепко поссорились с родственниками.

Потом все замелькало в суете – я поступил на учебу, отслужил в армии и женился.

В тот вечер телевизор вещал канал из родного города. За унылыми политическими следовали тусклые культурные новости. Диктор, смакуя каждое слова рассказывал про немолодую женщину-художника. Кадрами кинопленки поползли её картины: старый деревянный вокзал, бабушка у церкви, парк со скамейкой и кошкой, кинотеатр с очередью в него…

Стало трудно дышать. Детские воспоминания дельфинами начали выпрыгивать из памяти.

На следующий день, я шел по городу своего детства.

Он заметно изменился. В центре, дома и магазины обросли заплатками рекламы, построили торговый комплекс. Весенние улицы порадовали чистотой. Да, стало значительно чище.

Я купил билет и вошел в Дом культуры. Посетителей на выставке было довольно много. Мне показалось, я услышал иностранную речь.

Приблизившись к картинам, я узнал знакомые цвета и манеру письма. Я шел от полотна к полотну, и воспоминания уносили меня в детство. Всё разом ожило и закричало весенними красками, криками детей, старым парком и кошкой, свернувшейся клубком.

Под всеми рамками висели аккуратные таблички. Имя автора меня поразило: «Зинаида Васильевна Телятникова».

– Скажите, а кто устроитель выставки? – обратился я к женщине в синем халате, нагнувшейся над ведром и зажавшей швабру под мышкой.

– Там, вон ходит, вместе с художницей, – небрежный взмах свидетельствовал о полном пренебрежении к искусству, а может к определенному человеку. Да и сказала она с ехидством.

Я остановился у картины, где изображен парк, скамейка и кошка. Это практически точная копия той, что висела у меня дома, только к моему удивлению на ней появились два человека, вошедшие в парк через центральный вход. Это были рыжий и длинный. Я не обратил на это внимание, когда смотрел телевизор. Несомненно, это знак и крик о помощи!

– Нравится?

– Да очень.

– Это минимализм. Стиль такой. Художественный.

– Я не знал раньше об этой художнице, откуда она?

– Долгое время Зинаида Васильевна оставалась в тени. Слышали, может, что писатели пишут «в стол», для себя? Вот и она также творила картины и никогда у нее мысли не было, чтобы показать их людям.

– Неужели такое возможно?

– Как видите да!

– Но здесь много полотен, ведь трудно так долго находиться в тени.

– Бывает, – заискрился старик, – это моя дочь!

Я пожал ему руку, и, оглушенный рассказом, пошел в туалет. Умыл лицо холодной водой

Теперь хорошо бы взглянуть на Зинаиду Телятникову.

У русских людей есть метки ярлыки, обозначающие предметы или явления. Они одним махом открывают нам сущность.

Взрослая женщина, с химией, в деловом костюме пухлыми пальчиками с маникюром поправляла вычурную брошку на отвороте воротника. Она только, что выбралась из окружения посетителей, жаждущих с ней пообщаться, и направлялась в сторону женского туалета. Маленькие глазки бегали на пухлом личике, макияж был сделан неумело и броско. Крупные ноги, с трудом управлялись с движением на туфлях. Она буквально бежала от толпы, стараясь не встретиться с кем-либо взглядом, лишь бы не завязался новый разговор. Казалось, что с этой женщины сейчас слетит все, что на нее нацепили, и останется один голый, безликий манекен, характеризующий одним коротким и убойным словом – замухрышка.

– Зинка, держи себя в руках! Что ты мечешься! – послышался знакомый старческий голос, только более властный и противный.

– Я устала, папа, мне все надоело, я хочу домой!

– Еще день и у нас будет достойная жизнь!

– Я не могу так! – всхлипнула женщина, – они мне надоели, я не знаю, о чем с ними разговаривать!

– Не знаешь, улыбайся. Улыбнулась – кивай. Здесь не надо говорить.

– Тяжело мне как, ноги болят в дурацких туфлях, не выдержу эти пытки!

– Ничего, потерпишь, иди в туалет, поправь краску на лице, а то поплыла как лужа.

Проходя мимо, он коснулся моего локтя:

– Дочь есть дочь. Тяжело. Кто знал, что придет признание, – он кивнул и направился к группе иностранцев.

Парк торжествовал. Весна внесла в жизнь этого старика молодые нотки, одев в свежую рубаху тополиных листьев. Здание усадьбы обнесли сеткой, прикрыв строительные леса. Исчезла статуя Калинина. Чугунную чашу неработающего фонтана покрасили кузбас-лаком. Все скамейки оказались заняты, приехала свадьба, жених с невестой пошли на берег. В ворота, словно с электрички, вошла толпа народа. Среди них я узнал французов, обступивших отца и дочь-художницу. Старик яростно жестикулировал, что-то рассказывая. Иностранцы кивали.

Я вылез в знакомую дыру в заборе и отправился в музыкальную школу. Вахтерша, осмотрев меня, приложила палец к губам:

– Тихо, экзамены.

Со всех сторон, как птичий гомон в лесу, обступала музыка.

– Саша у себя?

– Да.

Пол заскрипел по-прежнему, приветливо, радостно пропела лестница.

Я толкнул дверь. Лампочку у потолка сменили на светильник с двумя длинными. Исчезли лопаты и метлы. На соседней стене обнаружилась ранее не замеченная дверь, с крупным висячим замком, прежде похоже заставленная разной рухлядью. Потрогал подбородок замка – закрыт. Тогда сделал шаг в сторону знакомой двери и постучался.

– Заходите, – послышался старческий со скрипом голос.

Толкнув дверь, я сделал шаг и задел верх проема. Пахнуло плесенью.

– Ты все-таки пришел, – от стоящей в полумраке кровати отделился человек. Серые глаза приветливо засветились, он довольно бодро встал, – Я ждал тебя.

Мы обнялись. Старик был еще крепок. Морщины покрыли лицо, он отрастил бороду. Седина распушила одуванчиком и без того не послушные волосы.

– Чай будешь?

В комнате практически ничего не изменилось. Появился электрический чайник и холодильник, похожий на капот грузовика. Исчезла плитка, на которой он готовил еду, на кровати расцвело заплатами покрывало. С другой стороны окно оказалось заковано в решетку. Не было картин.

– Да они их забрали.

– Что они за люди?

– Знаешь, Дима, беда провинциальных городов, – культ личности. Любой человек, ставший начальником, назначает себя царьком. Это своего рода феодалы. Они пользуются безвыходностью людей, проблемами с работой и творят власть на свое усмотрение. Кстати в границах города они неплохо общаются между собой, закрепляя свое положение и становясь более влиятельными. Так вот старик то этот директор музыкальной школы, в подвале которой мы сейчас находимся, местный правитель.

– Это он поставил решетки на окна?

– Да. Теперь смотрю на улицу, как из тюремного окошка.

– А дочь, каким образом участвует в этой истории?

– Эту женщину он привел ко мне год назад, – научи, говорит мою дочь картины рисовать. А мне что, делать? Давай, говорю, попробую. Мучился целый месяц, знаешь, она даже линию прямую не может без линейки провести. Ты видел ее?

– Да, сегодня посчастливилось.

– И как она тебе?

– Не создает впечатление творческого человека, больше смахивает на повариху.

– Так она не только внешне, но и внутренне пуста. Да и поварих ты обидел зря, она и готовить толком не умеет. Ей уже за сорок, а у нее не семьи, не ребенка, да и вообще никаких перспектив.

– И что в итоге вышло?

– Знаешь, сколько я не учил ее, все зря – она неизлечимо бездарна.

– А где картины?

– Малая часть через стенку, другие на выставке, много они унесли домой. Он даже плитку забрал, говорит, чтобы я красного петуха не пустил.

– Где дверь с замком – теперь моя мастерская. С утра он запускает меня, и я работаю. К вечеру закрывает. Утром полотно подсыхает, и он уносит его домой.

– Подождите, а как все получается? Почему они забирают ваши работы?

– В октябре, окончательно стало понятно, что год у него, похоже, последний. Он пришел ко мне и у нас с ним случился неприятнейший разговор.

– Догадываюсь, о чем он говорил.

– Не трудно понять. Сказал, что коли я не желаю жениться, то либо я на улицу, либо здесь. Но картины он у меня забирает. Более того, я еще буду обязан писать новые.

– Жениться?

– Представляешь, он предложил взять её замуж.

– А Зинаида?

– Ей меньше всего хотелось бы такого расклада, но пойми, он – деспот. Зинка пыталась спорить, ревела, но разве слезами камень источишь?

– Что было дальше?

– В январе он организовал выставку. Пришло мало народа. Сам понимаешь, какое искусство, когда в холодильнике тазы салатов, а на балконе водка студится. Может, это было и к лучшему: батюшка-январь помог бы мне и затея директора заглохла на корню. Да на грех на заводе шеф монтаж французы делали. Они, как известно тоже выпить любители, да не в таких количествах. Вот и заявились они на выставку глаза почесать. Фото сделали и укатили к себе в Курляндию. А тут весной принесла их неладная, целую толпу. Вот для них экспрессом выставили картины. Местные ходят теперь, чтоб на французов посмотреть.

– А лягушатники, что, не видят подвоха-то?

– Этот старый прохиндей умеет пыль в глаза пустить. Право всю жизнь этими делами занимался. Сделал на даче рабочую комнату, картины расставил. Дочери мольберт вручил, к готовому полотну приставил. Гости приехали – она работает. Там мазнет, здесь ткнет. И поверили. А она всю картину испоганила, я даже переделывать не стал. Сейчас у них в планах во Франции выставку соорудить.

– А вы не пробовали сами к французам подойти?

– Посмотри на меня! Кто мне поверит? И на выставку не пустят. Там милиционер сидит. Думаю, они насчет меня договорились.

– Замкнутый круг получается.

– Вот я и написал картину. Рассчитывал, что если ты увидишь, то хоть пообщаться в последний раз. Адреса у меня твоего нет, телефона тоже.

– С картиной хорошо получилось, верный знак подали. Я когда в живую ее посмотрел, то рыжего с длинным на ней увидел. Сразу понял – беда!

– Спасибо что приехал. У меня и родных нет. О тебе эти годы вспоминал. Запала в душу твоя чистота.

– А вот у меня все из головы выветрилось, стыдно!

– Не кори себя. Молодость она такая – лишнее сокращает.

– Я вам постараюсь помочь. Мне только немного времени надо, чтобы обдумать как.

Приехав домой, я сразу позвонил на вахту ДК.

– Добрый вечер, во сколько завтра открывается выставка?

– А вы кто?

– Я хочу посмотреть картины.

– Французы придут в двенадцать, в час пресная конференция.

– А открытие во сколько?

– Чего?

– Ну, выставки картин.

– Я же вам сказала!

– Это иностранцы приходят к двенадцати, а выставка открывается во сколько?

– В десять! Только народа не будет!

– Я вообще-то не на народ собираюсь смотреть, не тем более на французов, а картины.

– Ты куда опять собрался? – забеспокоилась жена.

– Надо.

– Не попади в очередную историю.

Постоянная борьба за правду, сделала меня похожим на клейкую ленту для ловли мух, где насекомые являлись плохими последствиями. Я регулярно попадал в переделки, из которых выходил не победителем и не побежденным, а облитым грязью. Сейчас я смотрел на упакованную в бумагу картину, думая как пронести ее на выставку.

– «Парк» -то куда собрал?

– Это вещественное доказательство.

– Чего доказательство?

– Правды, чего еще-то!

– Может тебе сразу вещи в узелок собрать?

– Шутишь, дорогая? Смотри, накаркаешь!

Пророчество жены часто свершались. Не раз, еще до того, как над моей головой был занесен меч, пардон, ведро судьбы, она аккуратно предупреждала. Все предупреждения оказывались роковыми. Но для меня, проще было принять на голову всю порцию содержимого сосуда, чем отступиться от принципов.

– Каркай не каркай, все равно наживешь проблемы.

– Сплюнь.

– Не поможет…

Я приехал к двенадцати и попал в очередь. Начал клевать мелкий дождь, пришлось снять куртку и прикрыть картину.

Местные пришли целыми семьями. Форма одежды парадная. Когда еще можно увидеть живых французов, один из которых был чернокожим и приехал только сегодня.

– Идут, идут, смотри, негр, – гусеница очереди зашевелилась.

Из-за угла здания вышла группа гостей во главе с мэром. Директор с дочерью чуть отстали. Чернокожий мужчина, с седеющими волосами, заметив неприкрытый интерес аборигенов, попытался забраться в середину своей группы. Люди защелкали фотоаппаратами.

Мэр почтительно распахнул дверь:

– Прошу!

При входе меня остановил милиционер:

– Что проносите?

– Вон, на рынке картину купил, давайте покажу.

– Да не надо, идите, – он брезгливо махнул рукой.

Посетители выставки жались к иностранцам. Неподдельный интерес выражался в прежде всего в том, чтобы «сфоткаться на фоне негра – на память». Мэр зло оглядывал окружающих, но ничего сделать не мог.

Открылись двери зрительного зала. Я прошел ближе к сцене и уселся в третьем ряду. На сцене уже стояли столы и стулья, обращенные в зал. Мужик в облезлых джинсах и прыщавой от катышей водолазке протянул провод, прикрепил к нему микрофон. В проходе под сценой, на стойку от пюпитра, он прикрутил другой микрофон скотчем. После включив начал привычное: раз-два-три-раз-два-три.

Зал быстро заполнялся людьми. На сцену вышел мэр, двое иностранцев, переводчик, директор с дочерью.

Меня несколько раз задели. Когда я оглянулся, то заметил, что свободных мест нет, и люди уже стоят в проходе. Вдруг почувствовал взгляд. Директор говорил с дочерью, указывая в мою сторону. Она, не моргая, уставилась на меня. Отец что-то сказал ей, от чего Зинка вздрогнула, обмякла и отвела взгляд.

Мэр взял в руки микрофон, от чего с четырех углов зала послышалось хрюканье.

– Закройте вход в зал, а то эти хождения никогда не прекратятся. Друзья, пожалуйста, рассаживайтесь, вот стулья в углу берите.

Слово «друзья» было не свойственно его лексикону. Он произнес его, картавя, с раскатистым «ррр».

Выудил из внутреннего кармана свернутый лист и голосом муллы принялся зачитывать приветствие. Представил гостей, рассказал о художнице и ее отце. Часть членов французской делегации расселись в первом ряду, где попали в окружение местных. Те вступили с ними в контакт и уже успели обменяться монетками. Из зала на сцену потянуло парами алкоголя и сервелатом. В зале пили водку. Мэр обреченно вдохнул, выдохнул, кисть с микрофоном побелела.

– Теперь можно задавать вопросы гостям и художнице.

Сообщение выкрасило Зинаиду Телятникову в цвет вареного рака. Сотни глаз глядели из темноты. Некоторые рты жевали. Из зала несло праздничным столом. Чернокожий, сидевший в первом ряду медленно оглянулся, и тут же был ослеплен вспышкой – кто-то держал наготове фототехнику.

К микрофону потянулись люди. Все выходили с листочками. Зинка отвечала бойко, поглядывая на стол.

Когда у микрофона осталась одна женщина, я встал и подошел. Директор с дочерью посмотрели друг на друга, потом разом на меня, затем разом на мэра. Тот ответил взглядом, поджав губы. Отстрелявшись, мадам ушла.

– А вас вызывали? – улыбнулся криво мэр.

– Вообще-то вы пригласили всех желающих.

В зале прыснули смешки.

– Прошу…

– Зинаида Васильевна, почему вы начали работать в стиле примитивизма, что привлекло вас?

Она задумалась, вздохнула, в зале кто-то шумно высморкался, сверкнув платком. Мэр черкнул на листке – он уже не раз прикладывался к ручке.

Опять смешки. В этот раз причина крылась под столом. Зеленое сукно оказалось коротким. Торчавшие ноги гостей, нервно пританцовывали. Лапоть директора, придавил ногу дочери без туфли.

– Это было около семи лет назад, – неуверенно ответила она.

– А какой стиль вы предпочитали до этого?

Она задумалась, вздрогнула – большая нога опять сделала клинч под столом.

– Как мне кажется стиль экспрессионизм? – помог я.

– Да, конечно, именно в этом стиле, – повеселела художница.

– А вы знаете, что это даже близко не ваш стиль?

Очаги смеха переросли в костер хохота.

– Постарайтесь задавать вопросы корректнее, – предупредил мэр.

– Когда вы создали картину с парком?

– Месяц назад, – художница уверенно выпрямилась.

– Скажите, а вот на ней скульптура, а в настоящее время ее нет. Почему же вы ее изобразили?

Зал замер в ожидании ответа. Лицо художницы пошло пятнами.

– Потому, что она там раньше была, и я решила ее вставить.

– А кому посвящена эта скульптура?

– Конечно Сталину! – облегченно ответила Зинка.

Мне показалось, что от залпа смеха сидящие гости на сцене получили контузию. Француз залпом выпил стакан воды, а второй схватился за сердце, но как, оказалось, вытащил из кармана платок и протер лоб.

– Хватит издеваться, – мэр взял микрофон.

– В чем вы видите издевку? Можно последний вопрос?

– Ну, если только последний, – насторожился мэр.

Тишина. Какая тишина! Я почувствовал обступившие со всех сторон глаза. Ноги под столом тоже замерли.

– А это только одна ваша картина, где изображен этот парк?

– Да.

– И больше нет?

– Больше нет.

– Тогда чья это картина?

Я поднял полотно над головой и показал его гостям. Затем повернулся в зал.

Люди вскакивали с мест. Смеха не было. Несколько человек подошли ко мне.

Когда я вновь повернулся к сцене, художницы уже не было, ее туфли лежали на прежнем месте. Директор стоял. Один из французов пил воду, смакуя, словно вино, второй оживленно говорил мэру без переводчика. Мэр ничего не понимал.