Текст книги "Amore & Amaretti"

Первые три дня рождественских каникул в Венеции так и проходят – с книгой в кровати. Каждое утро я встаю, полная оптимизма, и готовлюсь начать новый день, но ледяной ветер неумолимо рушит мои планы. Я перемещаюсь из гостиницы в магазин, из магазина в бар, кафе или ресторан, и мне абсолютно не хочется покидать их теплых стен; но я трачу столько денег, что мне все больше времени приходится проводить на узкой кровати с комковатым матрасом, неохотно читая. К шести вечера я немного веселею; сижу за столиком уютной маленькой траттории и читаю меню за кувшином домашнего вина, записываю в дневник свои мрачные мысли и наблюдения, вспоминая прошедший день.

На четвертый день решаю, что с меня хватит. Я откровенно несчастна; солнце не выглянуло ни разу за все время, и я соскучилась по своей дурацкой маленькой комнатушке во Флоренции, больше похожей на чулан, по милым соседкам, с которыми мне так хотелось чокнуться спуманте и пандоро в рождественский вечер и отпраздновать Рождество, дух которого я, к своему потрясению, совсем не ощущаю. Флоренция не может быть столь же пустой и безрадостной для одинокой женщины. Я даже не жалею о потерянных деньгах, сажусь на поезд и еду домой.

Год заканчивается; ресторан Джанфранко и «Всякая всячина» запланировали праздничные банкеты на Новый год. Все столики уже забронированы. Я провожу на кухне почти весь день с Маурицио и Эмбой: мы готовим изысканные закуски, сливочные соусы с лососем для пасты, каннеллони, нафаршированные рикоттой с мускатным орехом и шпинатом, котечино – свиную колбасу – с чечевицей и запеченной дичью, соус с анчоусами к бифштексам. Эмба печет свои знаменитые апельсиновые бискотти: пряное тесто с апельсиновой цедрой раскатывают поленцами и обжаривают в масле так, что они получаются золотистыми, хрустящими, липкими.

В середине дня у меня вдруг возникает непреодолимое желание увидеть Джанфранко и посмотреть, как у него идут приготовления к Новому году. Предполагаю, что он, как всегда, обедает в «Веккья Тоскана», и направляюсь туда, радуясь, что хоть на полчаса можно уйти с кухни, где царят жара и хаос. У входа в ресторан вижу велосипед Мари-Клер, прислоненный к стене. Джанфранко сидит в одной из отдельных кабинок, а она – рядом; ее нога, как змея, обвивает его ногу.

Аччугата (соус из анчоусов)

Промойте свежие анчоусы и удалите центральную кость. В сковороде на умеренном огне нагрейте оливковое масло и добавьте анчоусы. Раздавите их вилкой, пока они не превратятся в пюре, а затем – в густой соус. Подавайте с бифштексом или рыбой.

Однажды, после того как Маурицио, раздвинув занавеску из бус, отделяющую кухню от обеденного зала, продирается меж столиков к входной двери и бежит на пьяцца Синьора за дозой, Пьеро решает найти своему шеф-повару замену. Все это случается в меццо сервицио, в середине смены; ресторан набит битком, а кроме меня на кухне лишь Давид, посудомойщик из Израиля, – и гора заказов, которые мы каким-то чудом выполняем. Обедающие гости не представляют, что еда, которую мы отсылаем в зал, приготовлена помощницей шеф-повара и посудомойщиком, потому что наш главный повар сбежал.

После этого во «Всякую всячину» приходит вереница поваров; они сжимают в руках коробки с ножами. Каждый задерживается на нашей маленькой кухне один день, демонстрируя свои технические навыки, а мы с Эмбой беспокойно суетимся рядом, чувствуем себя растрепанными домохозяйками. Нам никто не нравится. Лишь один из поваров учит меня чему-то полезному, показав, как взбивать те непослушные помидоры, что даже после получаса тушения не желают превращаться в соус. Несмотря на все их сертификаты, ни у одного не получается готовить казалинга — по-домашнему, – а ведь именно за это наш ресторан любят и знают.

А потом приходит Фабрицио.

Фабрицио – коротышка и чистюля, чей возраст не так заметен за темными очками. Он одевается безупречно, во все белое и накрахмаленное, а движения его отточены и экономны. Мы с Эмбой сразу влюбляемся в него, и Пьеро его нанимает. Мы быстро выясняем, что он женат, но в пригороде Флоренции, Сесто-Флорентино, у него любовница. Он то и дело прикладывается к кулинарному вину, но нас это не заботит. Когда он немного пьян, то надувает щеки, тычет в них пальцами, словно прокалывая воздушный шарик, и объявляет: «Sciampagna per tutti!» – всем шампанского! Еще одно его высказывание – он говорит так, приготовив блюдо, которым особенно гордится, – «Nemmeno in Giappone lo fanno cosi!» – даже в Японии такого нет! Через некоторое время мы все перенимаем его словечко «штенталетт» – придуманное ласковое прозвище, которое ничего не означает. Фабрицио готовит спокойно, с отстраненным видом, подшучивая над собой.

Иногда по вечерам он выходит из кухни и приветствует крупную женщину, прижимающую к груди большую сумку – она словно пытается спрятаться за ней. Они обмениваются парой слов, и, когда Фабрицио возвращается на кухню, он шепчет: «Сесто-Фьорентино» – и подмигивает.

В нашу квартиру на виа ди Барбадори въезжает посудомойщик-израильтянин со своей швейной машинкой. У нас становится теснее, но и веселее, и все же каждый умудряется каким-то чудом оставаться на своей территории и вести отдельную жизнь. Один из моих соседей, студент, торжественно готовит блюда и ест их один, отламывая аккуратные одинаковые кусочки пористых булочек, которые особенно любит, а потом возвращается в спальню и обсуждает за архитекторским столом задания с другими студентами. Второй сосед – мягкотелый ленивый блондин – по вечерам около десяти уходит и кутит со своими модными друзьями; обычно они ходят на дискотеку.

Мы с посудомойщиком Давидом обнаруживаем, что у нас есть общая страсть: мороженое. В разговорах о мороженом мне открывается значительная часть его души – души замкнутого, ожесточенного солдата, которую я считала израненной и почерневшей, словно гнилой фрукт. Коренастый мужчина с ранней лысиной, он ходит сгорбившись и выглядит так, будто его кто-то преследует, будто он вечно прячется. Его одежда – узкие джинсы, свободные водолазки, объемные жакеты с подплечниками и эмблемами неизвестных лейблов на рукавах – всегда черного цвета. Черные туфли с заостренными носами отстукивают мерный ритм, когда он идет по мосту в желатерию «Гайи» и занимает место в очереди у окошка. Его любимые сорта мороженого – шоколадный мусс, шоколадная страччателла и особая алкогольная разновидность мороженого на основе рома. Три шарика кладут в пластиковый стаканчик и втыкают сверху крошечную пластиковую ложку, монетки сдачи на прилавок – и Давид стучит каблуками обратно по мосту. Он доедает мороженое, не успев вернуться в квартиру, – всего за несколько минут. Это не просто лучшее мороженое во Флоренции – это лучшее мороженое в мире.

Полдень, и солнце просачивается сквозь щели венецианских жалюзи, расцвечивая полосами черную футболку Давида. Он сидит за винтажной швейной машинкой, которую купил, когда решил, что хочет заниматься модой, а не делать театральные декорации. Он склонил голову над поющей иглой и не замечает, как я вхожу; ткань сборится и соскальзывает с полированного старого дерева машинки.

Когда Давид был солдатом израильской армии, он однажды ворвался в гостиницу и застрелил человека. Может, он убил кого-то еще, но, увидев выражение ужаса на моем лице, решил о других не рассказывать. Мы плохо знакомы друг с другом. Я никогда не встречала никого, кто убивал бы людей, и это первое, что я узнаю о Давиде; теперь мне понятно, почему у него такое приземистое квадратное тело, понятно, откуда преждевременная лысина, черная одежда и бесконечные самокрутки, почему он никогда не улыбается и редко смеется, не разжимая зубов, почему стоит засунув руки в карманы и молча пьет кофе в баре среди незнакомцев. У него жесткие прозрачные глаза и впалые щеки, скулы, как у каменного изваяния, – он красив, но неприступен. Я представляю, как молодой студент театрального института, рисующий декорации, мечтающий о театре и пышных костюмах, внезапно оказывается на поле боя. Однажды он убивает человека, и этот выстрел раз и навсегда меняет очертания его лица.

Августовским вечером мы оба стоим в очереди у витрины «Гайи». За стеклом выстроились металлические ванночки с мороженым, взбитым до глянцевых пиков и усыпанным орешками, шоколадом, засахаренными листочками дягиля, вишнями, политым ирисом, карамелью и ликерами, яркорозовым, зеленым, золотым, пурпурным, белым как снег, с россыпью ягод. Выбирая, пытаюсь сдерживать свою жадность; Давид, которого в выборе мороженого ничто не ограничивает, заказывает что хочет.

Потом мы через мост идем в квартиру, которую раньше делили как вежливые незнакомцы и, черпая мороженое ложечками, постепенно становимся друзьями. Найти человека, разделяющего твою страсть, – все равно что влюбиться. Наша взаимная радость расцвечивает воздух вокруг, мы обмениваемся многозначительными понимающими улыбками. Нам есть что обсудить, мне вдруг есть с кем поделиться своими мыслями по поводу консистенции и температуры лакомства, и наши беседы о мороженом и описания вкусов столь горячи, словно мы разговариваем о сексе.

Но одного только мороженого как точки соприкосновения недостаточно, и в конце концов Давид снова становится непроницаемым и сидит, согнувшись над швейной машинкой и слушая кассеты с загадочной ближневосточной музыкой. Душа солдата снова за семью замками. И все же я знаю, что под всем этим кроется нежность – я сама слышала, как он описывает цвет вкуса, вкус цвета, и понимала, о чем речь.

От Флоренции до Риччоне около полутора часов пути на поезде. Я еду в короткий отпуск с девушкой из Германии, которую едва знаю, – красавицей Симоной, которая спит в нашей квартире на раскладушке в переполненной гостиной. Мы забронировали комнату в отеле «Сувенир» – заведении со скромными ценами в двух шагах от пляжа.

Стоит август, конец лета. Риччоне – один из самых популярных морских курортов на Романской Ривьере, отрезке побережья, тянущемся от дельты реки По до Каттолики. Я где-то читала, что эти места называют «ла перла верде дель Адриатико», зеленой жемчужиной Адриатики, но это море без волн совсем не похоже на зеленую жемчужину. Я так привыкла к великолепным австралийским пляжам – прозрачной воде и бескрайним просторам мелкого белоснежного песка, накатывающим волнам и дюнам, к которым подступает буш, – что аккуратные бесконечные ряды шезлонгов, зонтиков и полотенец напоминают мне цветной мультфильм. Мало того, нам приходится заплатить за наш пятачок пляжа. Выбираем самый дешевый вариант – аккуратный квадратик, на котором расстилаем наши пляжные полотенца. Симона тут же расстегивает бюстгальтер и подставляет солнцу намасленные тевтонические красоты. Я замечаю, что бронзовые юноши с телами богов, перебрасывающие друг другу мяч неподалеку, то и дело поглядывают в сторону. Но я все равно счастлива, несмотря на то что для меня это не пляж. Сотни людей стоят по пояс в заилившейся мутной воде, болтают и смеются; дети брызгаются и машут руками и ногами на надувных кругах. Вдоль обсаженного деревьями променада стена к стене выстроились отели; навесы и зонтики создают прохладу в садах, а шезлонги повернуты к морю.

Симона самодовольна и капризна, как я вскоре выясняю, и все же ее компания приятна мне, хотя наши бессвязные разговоры на отрывочном итальянском редко затрагивают иные темы, кроме мужчин и шмоток. Пролежав несколько часов на солнце почти в коматозном состоянии, мы садимся у входа в гостиницу и ложечками едим вишневое и бирюзовое мороженое из высоких красивых креманок. По вечерам за кувшином треббьяно лакомимся морепродуктами, подбирая острый сок тонкими овальными кусками хлеба, который называется «пьядина». Мы садимся на автобус до Римини – города в пятнадцати минутах от нас – и гуляем по древнему историческому центру, датируемому первым веком до нашей эры. Мои волосы выгорели почти добела, и мы выставляем напоказ наш холеный загар в открытых пляжных платьях, но каждый вечер, собираясь к ужину, я замечаю, с какой легкостью Симона носит кремовый лен и струящийся шелк, превращаясь в шикарную и элегантную европейку, которой мне никогда не стать.

Круг наших друзей из разных стран ширится: датчане, американцы, немцы и ирландцы, Аманда и ее муж-скульптор Рекс. Иногда заходит Раймондо, который стал моим союзником в войне с Мари-Клер, а точнее, великим сторонником союза Вики и Джанфранко, невзирая на мои протесты и клятвы, что между нами никогда больше ничего не будет. Раймондо очень любил нас как пару, и ему нравится вспоминать то лето, когда мы втроем – он, Джанфранко и я, – пьяные в стельку, прямо из ресторана отправились во Вьяреджо и всю дорогу распевали «Мареммо маремма маре», а приехав, сразу уснули на пляже и проснулись в полдень, обгорев до пузырей и мучаясь от похмелья.

Ко мне приезжает подруга из Австралии, и мы целыми днями играем в дорожный скраббл, с ужасом ожидая того момента, когда раздастся металлический лязг допотопного лифта, поднимающегося на верхний этаж, и решетчатая дверь со скрипом откроется, впуская новых гостей. Однажды в воскресенье вечером лифт привозит неожиданных гостей. Я знаю Антонеллу – она сестра моего друга, – но о ее приятеле с Сицилии только наслышана. Чезаре нависает над нами; его густые волосы, такие же черные, как глаза, падают ниже плеч. Антонелла и Чезаре наперебой рассказывают о ресторане, который купили в Портоферрайо, на острове Эльба; он будет называться «Робеспьер» и специализироваться на морской кухне. Сейчас они набирают персонал; не хочу ли я поработать летом помощником шеф-повара? Всех сотрудников ждет общая квартира в самом центре Портоферрайо, в пяти минутах от ресторана.

Я была однажды на острове Эльба: несколько солнечных выходных в начале знакомства с Джанфранко. Помню паром, соединяющий остров с материком, и маленький островок, который можно весь объехать за три часа; яхты в порту, лениво покачивающиеся на волнах, прозрачную синеву океана. Я думаю о том, как уютна моя жизнь, как в ней ничего не происходит. Я спокойна, как корова. Куда бы ни попала, в каком бы городе или стране ни оказалась, я всегда замачиваю одежду в ведерке в ванной, брызгаюсь тестером духов в супермаркете, придумываю новые диеты и записываю в дневник свои мрачные мысли. По утрам покупаю «Ла Национе» в одном и том же киоске и пью едва теплый капучино в баре на углу, а в последнее время по вечерам стою перед холодильником, пока остальные в квартире спят, и ем маскарпоне прямо из ванночки, словно пытаясь заполнить бездонный карман пустоты. Но он никогда не наполняется, поэтому я отвечаю «да».

Per non litigare occorre rimanere celibi.

Не хотите ссориться – не женитесь.

Из окна моей спальни открывается вид на ветхий, выцветший желтый фасад дома с деревянными зелеными ставнями и приземистую квадратную дверь в панефичио, где мы покупаем хлеб и булочки для ресторана. На стене городской ратуши табличка с именем Виктора Гюго, а еще неподалеку есть пиццерия «Гарибальдино».

В ресторане «Робеспьер» вместо абажуров – треуголки, а у входа стоит деревянная гильотина – сооружение Чезаре. И в зале, и на улице – столики, покрытые скатертями. Перед открытием Джанфранко садится на паром и весь день демонстрирует чудеса кулинарного искусства: запекает целую рыбу с картофельной чешуей на подносе, выкладывает башню из свернутых язычками ломтиков пурпурного прошутто и увенчивает ее корзинкой, вырезанной из апельсина и наполненной креветками всех размеров и розочками из редиса. Мы ждем приезда нового шеф-повара, Аннунцио.

Вдовец Аннунцио приезжает из Чечины, где живет с единственной дочерью. Он похож на злодея из ретромелодрамы: волосы зализаны, глаза налились кровью, огромные зубы в никотиновых пятнах. Когда он говорит, слюна блестит и летит во все стороны; подтяжки на его громадном пузе натянуты, он носит белье с длинным рукавом, джинсы с заглаженными стрелками и сандалии с носками.

Его уродство и несуразность так поразительны, что я поначалу прихожу в ужас оттого, что мне придется делить с ним квартиру. Аннунцио собрался на пенсию, но решает, что «Робеспьер» станет его лебединой песней. У нас странный квартет: Антонелла и Чезаре, между которыми искрит сексуальное притяжение; они сидят на наркотиках и оттого подвержены резким сменам настроения; «ла Вики» на йогуртовой диете, твердо намеренная забыть о Джанфранко; и неторопливый, мурлычащий себе под нос эксцентрик Аннунцио со своими байками.

Мы начинаем привыкать друг к другу. У меня появляется бойфренд – один из владельцев пиццерии «Гарибальдино». Он водит меня на открытые дискотеки по всему острову, потом везет в свой дом на колесах и умело занимается со мной любовью. Мне льстит внимание его пиццайоло[4]4
  Пиццайоло – повар, специализирующийся на приготовлении пиццы.


[Закрыть], который на десять лет меня моложе, и, несмотря на то что у него есть подруга-голландка, он частенько паркует свою «веспу» у черного хода «Робеспьера» и заигрывает со мной. Он красив как бог. Через некоторое время мы вчетвером – ребята из пиццерии и их подружки-иностранки – становимся завсегдатаями винного бара, куда заходим после работы. Меня ничуть не волнует, что юный пиццайоло под столом кладет мне руку на колено; невозмутимым голосом я продолжаю разговор с его подругой. Мне кажется, я немного сошла с ума – от жаркого медленного лета и ощущения, что все, что происходит на острове, на самом деле нереально, от жалкой потребности быть любимой.

Покупаю подержанный велосипед и каждый день после обеда езжу по улицам, ведущим к моему любимому пляжу. Сбросив липкую, потную, замасленную рабочую одежду, ныряю в прохладную воду и, активно поплавав некоторое время, ложусь на спину и парю в невесомости, тишине и вечности. Когда возвращаюсь к аккуратно сложенной горке одежды, ложусь на одеяло и тут же засыпаю ровно на час. Потом приходит время ехать домой, где я принимаю душ, переодеваюсь и готовлюсь к вечерней смене.

Mangia che ti passa.

Поешь, и тебе станет лучше.

Аннунцио замачивает белье в отбеливателе. Вернувшись в квартиру, я вижу вереницу громадных, ослепительно белых квадратных трусов и развевающихся на ветру маек за окном его спальни. Каждый вечер перед работой мы с ним выпиваем по бокалу спумантино[5]5
  Игристое вино.


[Закрыть] в одном и том же баре.

По вечерам, оттерев до блеска кухню, мы садимся за маленький столик в самом углу и ужинаем. Я всегда ем на ужин только два блюда, которые чередую: зажаренную на гриле рыбу-меч с фирменной лимонно-оливковой заправкой Аннунцио или толстую моцареллу из буйволиного молока с овальными помидорами Сан-Марцано и пряным базиликом. Аннунцио тоже обожает моцареллу; сейчас сезон спелых помидоров, он разрезает их вдоль и раскладывает поверх сыра.

Все движения Аннунцио задумчивы. Он медленно совершает над тарелкой круговые движения пальцами, посыпая блюдо солью и перцем. Листья базилика, новое зеленое оливковое масло, медленный и неопрятный процесс еды – клацанье зубами, брызги масла, хлеб, которым подбирают сок, разговоры с набитым ртом. Мы оба едим слишком много хлеба, пьем слишком много вина и, спотыкаясь, бредем к бару «Рома» у моря – два странных товарища, – где сидим и смотрим на корабли. Аннунцио рассказывает истории из жизни за полпорцией виски, а я отправляю ложкой в рот фисташково-зеленое мороженое из серебряной тарелочки и чувствую себя защищенной и такой молодой.

Все байки Аннунцио об одном и том же: о ресторанах, которыми он владел или заведовал, – они разорились, оставив его без работы, подавленным, лишенным иллюзий и в отчаянной нищете. О людях, которым он верил, а они повернулись к нему спиной; о странах, где он жил, выучив их язык, но в конце концов разочаровавшись в них. О женщине, на которой должен был жениться и которую до сих пор любит, в отличие от своей больной жены. Когда он говорит, его большие желтые зубы как будто кусают что-то – воздух? Лодки живут своей жизнью, ритмично покачиваясь на волнах, паруса хлопают на ветру; лодки похожи на огромных зверей, погруженных в беспокойный сон. Я люблю Аннунцио, потому что рядом с ним чувствую себя милой, чистой, неиспорченной.

Толстыми пальцами Аннунцио начиняет сардины. Начинка называется лимпасто и состоит из хлеба, размоченного в молоке, мелко нарезанной петрушки с чесноком, рубленой мортаделлы[6]6
  Вареная колбаса из Болоньи.


[Закрыть], тертого пармезана, изюма и кедровых орехов. Он учит меня, как защипывать сардины с двух боков и аккуратными рядками раскладывать их на противне, перекладывая лавровым листом. Сбрызнув блюдо белым вином, он запекает его в течение пятнадцати минут.

Такой же смесью начиняют мидии. Их быстро готовят на пару с оливковым маслом, чесноком, петрушкой и вином, пока они не раскроются. Половинку двойной раковины выбрасывают и мидию обкладывают подушкой из замоченных в молоке хлебных крошек, чеснока, петрушки и тертого пармезана. Раковины с начинкой запекают до золотистости. Другая порция моллюсков тем временем булькает в простом томатном соусе, куда Аннунцио раскрошил сушеный стручок чили. Эти блюда выставляются на стол с закусками в глубине обеденного зала.

Больше всего мне нравится блюдо со свежими сырыми анчоусами: сначала они розовые и плотные, но под эмульсией из лимонного сока с оливковым маслом становятся блестящими и ослепительнобелыми. Мы присыпаем их петрушкой. В огромной кастрюле Аннунцио несколько часов тушит в красном вине огромного осьминога. Специфический запах карамели потом часами стоит у меня в носу. Аннунцио снимает кожу, рубит толстые щупальца на куски и добавляет их в салат со свежими травами и щепоткой чили.

Сарде аль беккафико (фаршированные запеченные сардины)

2 куска черствого деревенского хлеба

Молоко

2 ст. л. изюма

2 ст. л. кедровых орехов

80—100 г мортаделлы, порубить как можно мельче

2 ст. л. сыра грано или свеженатертого пармезана

Тертая цедра одного лимона

2 больших зубчика чеснока, мелко нарезать

²/₃ пучка петрушки, мелко нарезать

Соль и перец

750 г свежих сардин, очистить от костей и раскрыть, как книгу

Лавровые листья

Белое вино

Оливковое масло

Нагрейте духовку до 200 градусов. Ненадолго замочите хлеб в молоке, отожмите. Положите в миску с изюмом, орехами, мортаделлой, сыром, лимонной цедрой, чесноком и петрушкой, приправьте солью и перцем и хорошо вымешайте. Начините каждую сардину примерно одной чайной ложкой смеси и разложите на противне, перекладывая рыбки лавровыми листьями. Сбрызните вином и оливковым маслом. Запекайте в течение 10–15 минут. Подавайте как закуску.

Помимо того, что я помогаю Аннунцио с антипасти (закусками), в мои обязанности входят прими – блюда с пастой – и десерты. Обожаю готовить пасту с соусом скольо[7]7
  Из даров моря.


[Закрыть], который, в отличие от других, делается на заказ. Передо мной стоят миски с тщательно промытыми мидиями, ракушками, крошечными мидиями «пипи», азиатскими моллюсками и ракушками-венеридами, замоченными в воде. В отдельной тарелке – мелко нарезанный чеснок и петрушка. Я бросаю их в нагретое оливковое масло. Когда аромат начинает подниматься, добавляю пригоршни морепродуктов и перемешиваю, а затем вливаю белое вино. Тем временем готовится паста; когда она доходит до состояния аль денте, я быстро сливаю воду и добавляю пасту в сковороду с брякающими ракушками, быстро перемешиваю и раскладываю по тарелкам.

В этом году в моде клубничное ризотто, и в разгаре лета оно надолго закрепляется в меню особых блюд. Клубнику измельчают в пюре, приправляют солью и перцем и замешивают в обычное ризотто в конце приготовления, затем добавляют немного тертого сыра и сливочного масла. Дурацкое блюдо, оно, тем не менее, очень популярно, особенно когда подается вместе с горкой блестящего черного ризотто с чернилами кальмара – а мы часто так и делаем. В свой день рождения мой бойфренд приходит к нам на обед, и я угощаю его клубничным ризотто в форме сердца.

Аннунцио – оазис спокойствия и мудрости. Мы с Чезаре и Антонеллой лихорадочно носимся вокруг него с нашими неудавшимися экспериментами; за окном пылающее лето. Чезаро с Антонеллой устраивают феерические скандалы прямо в ресторане, пока клиенты ужинают. Чезаре уходит, презрительно топая длинными ногами в широких штанах; Антонелла плачет.

Выходной начинаю с круассана с липким джемом и капучино в баре у газетного киоска, а потом еду на пляж на велосипеде. Я – загорелая блондинка, свободная и готовая к любым сексуальным приключениям. От презрения к себе спасает лишь снисходительность Аннунцио, который молчаливо прощает мне все и каждый вечер по-отцовски угощает мороженым.

Мы с владельцем пиццерии расходимся после того, как однажды вечером, лежа рядом в его ужасном доме на колесах, начинаем обсуждать внешность наших знакомых. Я смелею и сдуру спрашиваю, считает ли он меня красивой, на что он отвечает: «Нет, ты некрасивая, но яркая». Я, разумеется, обижена, тем более что мне всегда казалось, что люди, которых любишь, рано или поздно становятся для тебя красивыми; ну а эпитет «яркая» кажется недостаточным утешительным призом. Однажды вечером мы с молодым пиццайоло сидим на утесе с видом на океан; наконец-то мы остались одни, но вдруг понимаем, что нам не о чем говорить и наше желание испарилось. После этого я сплю с кем попало, а однажды вечером приезжает Джанфранко, мы напиваемся и ночью идем на пляж. Срываем одежду моментально и занимаемся любовью на мокром песке. Я чувствую короткий момент торжества над отсутствующей Мари-Клер, но потом меня охватывает знакомое чувство разочарования в себе.

В баре «Рома» за выпивкой и мороженым я рассказываю Аннунцио о своей жизни туманными, приукрашенными фразами, за которые, надеюсь, ему удастся заглянуть, и ему всегда это удается; я воспринимаю это с благодарностью.

– È una vacanza («это отпуск»), – часто утешает он меня, оправдывая мою распущенность тем, что все это якобы происходит не на самом деле.

К нам устраивается посудомойщиком худой мальчик из Брешии. Уезжая на велосипеде на пляж в три часа, я оставляю его на своем стуле за маленьким столиком напротив Аннунцио. Ко мне приезжает подруга из Австралии, и они с худым мальчиком сидят на набережной еще долго после того, как все мы ушли из пиццерии. Они сидят всю ночь и разговаривают – по крайней мере, так потом она рассказывает. Короче говоря, они влюбляются. Приезжает другая знакомая и за партией в дорожный скраббл в своем пансионе рассказывает, как продвигается ее новый роман. Часы на колокольне бьют половину, и я чувствую, что застряла в одном из бессмысленных периодов оцепенения, когда представления не имеешь, что делать дальше, а все вокруг сияют от того, что кажется им любовью. Иногда я иду в тратторию и ужинаю одна, бросив Аннунцио с посудомойщиком размышлять о тайнах Вселенной. Владелец флиртует со мной, и я вежливо отвечаю.

К концу сезона Джанфранко приезжает снова. Приезжает по делу: три его партнера в ресторане хотят, чтобы я вступила в бизнес и вернулась на старое место, возглавив кухню. Наш общий друг синьор Лоренцо предложил внести мою долю. Джанфранко с Мари-Клер планируют провести отпуск в Чили в октябре, и ему бы очень хотелось, чтобы к тому времени я вернулась во Флоренцию. Я никогда не умела ему отказывать, и понимаю, что на этот раз ничего не изменилось. К тому же мне пора двигаться вперед, бежать от иллюзорной жизни на острове, окруженном водой, сверкающей как мираж.

L’amore domina senza regole.

Любовь правит без правил.

Флорентийский ресторан по-прежнему обслуживает туристические автобусы («групповая еда» – так я с легким пренебрежением называю еду, которую мы им выносим), его меню по-прежнему эклектичное и международное. Интересное новое добавление – запеченная провола, которая подается разными способами. Формочки, выложенные толстыми ломтями этого мягкого копченого сыра, заполняют анчоусами, панчеттой, сырыми яйцами или соусом из белых грибов, а затем отправляют в духовку, пока начинка не начинает плавиться и бурлить.

Но самым популярным блюдом по-прежнему остаются гамбургеры. Я вспоминаю поездку на побережье в самом начале нашего с Джанфранко романа, когда он и еще трое незнакомых мне мужчин отправились в новое фастфуд-кафе, где подавали гамбургеры. По дороге один из них взахлеб рассказывал о цветном панно над кассами с фотографиями различных сэндвичей. Когда мы наконец приехали, я единственная из всех не прыгала до потолка от восторга, а в душе была разочарована жителями этой страны, чьим кулинарным традициям так поклонялась – как же легко они соблазнились дешевой одноразовой культурой.

К своему удивлению, я без усилий вхожу в прежний ритм, несмотря на то что почти весь персонал сменился. Раймондо по-прежнему работает, развлекая посетителей своими шуточками и мрачно нашептывая мне гадости про ведьму Мари-Клер; после рабочего дня он везет меня в пиццерию «Йеллоу», где мы едим кальцоне с колбасой, запивая его слишком большим количеством белого «Корво». А еще у нас работает Игнацио.

Я лежу в своей старой кровати в квартире Джанфранко: он попросил меня пожить здесь неделю, пока они с Мари-Клер в отпуске. Я в своей старой кровати, в своей старой квартире, но так жестоко простужена, что не могу ни меланхолично размышлять о прошлом, ни горевать о настоящем. По случаю возвращения во Флоренцию я придумала себе диету, состоящую из низкокалорийных крекеров на завтрак, обед и ужин, пока не начнет тошнить от них, и дикого коктейля из таблеток от кашля и простуды. По телевизору показывают клипы, я смотрю и вдруг вижу на экране знакомое лицо. Это «Дюран Дюран», и их солист дико похож на нашего юного официанта Игнацио.

Потеряв связь с реальностью от голода и таблеток, я выдумываю фантазию, в которой соблазняю официанта, хотя мы едва перекинулись с ним словом. На следующий вечер на работе, как обычно, выпив пива в десять часов (я очень легко возвращаюсь к старым привычкам), говорю Игнацио, зашедшему на кухню с пустыми тарелками, как бы мне хотелось его соблазнить. Он улыбается чудесной улыбкой херувима и уходит; я в ужасе от своего импульсивного поступка, но и взбудоражена им. Убираюсь на кухне, как в трансе, не замечая своих действий и обдумывая последствия своих безумных идей. Когда чуть позднее Игнацио возвращается, как можно спокойнее спрашиваю: «Так что ты думаешь?» Он отвечает, что не расслышал меня в прошлый раз. Теперь я поставлена в очень неловкое положение, единственный выход из которого – идти напролом, и я повторяю свое предложение. В ответ он краснеет, все лицо и даже шея заливаются краской. «Хорошо», – отвечает он, словно я предложила ему сходить за мороженым! Ему семнадцать лет, мне – тридцать один.

Два года жизни в Италии в некотором роде увековечили обычный ход моей жизни – постоянные скачки от одного набора обстоятельств и возможностей к другому. Я не составляю пятилетних планов, долгосрочных проектов, у меня нет реальных амбиций, не считая туманного неопределенного желания когда-нибудь что-нибудь написать, поэтому полная, многоцветная, идущая как попало жизнь всегда казалась мне необходимостью. В семье у нас амбиции не ценились, никогда не считались особенным достоянием, в отличие от купонов на книги или билетов в оперу и балет, которыми нас вознаграждали за школьные успехи. Не были мы и семьей, где значение уделялось собственности и материальным объектам, что, видимо, объясняет ту легкость, с которой всю свою взрослую жизнь я переезжала из одной съемной квартиры в другую, из города в город; единственным моим ценным приобретением была дорогая стереосистема. В эту страну я приехала, чтобы учить язык, но потом влюбилась. А когда любви пришел конец, я обнаружила, что за это время меня каким-то образом «поженили» с окружающими людьми и обществом; мне предлагали работу, и круговерть обычных каждодневных дел отвлекала от глобальных вопросов. А теперь вот опять пришла любовь.