Текст книги "Шестеро"

Виль Владимирович Липатов.
Шестеро

1

Их было шестеро.

Они впервые увидели друг друга за час до того, как три дизельных трактора С-80 двинулись в далекий путь на север. Среди них были татарин, два украинца, трое русских, одному из них было семнадцать лет.

Двенадцатого февраля, отгуляв воскресенье, собрались они, еще хмурые, непроспавшиеся и неповоротливые в задубевших от масла телогрейках, в кабинете начальника отдела кадров лесозаготовительного комбината. Большим, грузным человеком был этот начальник, и такими же грузными, тяжелыми были его слова:

– Нервы слабые – заяви сразу! Двести пятьдесят километров без дорог – не баран чихал! За сохранность машин каждый несет персональную ответственность… Понимаете?

Они молчали, попыхивая самокрутками; дым пеленой поднимался к потолку и долго не рассеивался, плавал сизыми лентами: так жарко было в маленькой комнатке. Начальник помолчал, разглядывая их выпуклыми немигающими глазами. У него была хорошая память на лица.

Вот они – шестеро.

Небрежно облокотился о стол длиннолицый с насмешливыми серыми глазами, перекатывает в губах самокрутку, щурится на начальника. Вид у него лихой, губы твердые, плечи широкие, а татуированные руки, пожалуй, могут твердо держать рычаги управления.

– В рот ни стопки! – сказал начальник и еще раз посмотрел на него. – Слышите! Все дело погубите…

Узколицый улыбнулся.

– Медведи водкой не торгуют, начальник, а было бы неплохо.

Рядом с узколицым – невысокий мужчина с оспинами на широком толстогубом лице. Он так внимательно слушает начальника, что даже приоткрыл рот и вытирает вспотевшее от напряжения лицо смятой шапкой. У двери – двое высокого роста, одетые одинаково. Они кажутся одногодками.

– Мы посылаем вас как лучших трактористов, – продолжал начальник, заглядывая в бумажку. – Свирин кто?

– Я буду, – поднялся невысокий мужчина с оспинами.

– Назначаетесь старшим. Так распорядился комбинат. Вас что, лично знает управляющий?

– Встречались… На лесопункте он был.

– Хорошо. Садитесь… Кто Калимбеков?

– Мы, – послышался мягкий гортанный голос. Из-за спин трактористов выглянул человек, необычайно широкоплечий, низкорослый. – Мы Калимбеков!

Трактористы сдержанно улыбнулись: смешон был неожиданно появившийся Калимбеков.

Начальник назвал фамилии остальных: узколицый, с прищуренными глазами – Гулин, два похожих – братья Захаренко, белоголовый паренек – Замятин.

Вот и все шестеро.

– А теперь познакомимся с маршрутом. – Начальник развернул карту. – Вы, Свирин, знаете эти места? Проходили по спрямленной трассе?

– Года три назад, – ответил Свирин, опять приподнимаясь со стула. – Молодой был, охотничал… в этих местах.

Начальник кивнул головой.

– Сидите! Вы должны доставить три трактора в Зареченский леспромхоз. Это новое предприятие, только открылось… Вы сами трактористы – должны понять… В новом предприятии не хватает машин, лес нечем трелевать… Рабочие сидят! – Он говорил все громче. – Рабочие без дела сидят, понимаете!

Они спокойно смотрели на карту, на жирную красную линию трассы и по-прежнему молчали.

– Понятно? – сердито спросил начальник после минутного молчания.

Они недоумевающе переглянулись, и Свирин за всех ответил:

– Понятно… Командировочные будут?

– В конторе получите.

2

Через два часа трактористы собрались на просторном дворе техснаба.

На металлических частях машин лежала голубая, отливающая перламутром изморозь. Начальник отдела кадров в накинутом на плечи полушубке отдавал последние распоряжения, чертыхаясь и нервничая: опаздывал Свирин, назначенный старшим.

– С такой дисциплиной коров пасти! – сердился начальник. – Вот так к морковкиным заговеньям не поспеете!

Посреди двора – три новеньких дизельных трактора С-80, стоящих в походной колонне. Хорошие, сильные машины, не прошедшие и метра пути по сибирской тайге. Они стояли, наклонив к земле упрямые лбы моторов. К головному трактору прицеплены огромные, окованные железом сани, на которых громоздятся бочки с горючим, витки тросов, ящики с солидолом.

Все готово для далекого пути.

Братья Захаренко первыми устроились в кабине заднего трактора, затащив в нее сено, два тулупа, удобно расположились, и один из них уже влез под трактор и стучал ключом о звонкий металл. Второй поглядел на сердитого начальника отдела кадров, сплюнул на землю, проследил, как плевок твердым комочком ударился об укатанный снег, аккуратно вытер губы рукавицей и заметил:

– А шо торопиться, поспеем…

Наконец показался Свирин. Он шел, сопровождаемый женщиной и двумя мальчуганами. Каждый из них что-нибудь нес в руках. Когда они подошли, женщина, до глаз закутанная в пуховый платок, остановилась позади мужа и тихо поздоровалась, за ней тоненькими голосами поздоровались мальчишки.

– Все семейство провожает, – неловко разведя руками, сказал Свирин и обернулся назад: – Давай разгружайся!

На снег посыпались старый чайник, примус, кусок бечевки, ножовка, два топора (маленький и большой), медная кастрюля, куски проволоки разного диаметра, наждачный круг, свернутая кошма… Трактористы молча наблюдали, как складывалось все это у трактора. Гулин, узколицый, с прищуренными глазами, захохотал:

– Налетай, граждане, подешевело! Открывается толчок, что ни товар, то пятачок.

Долго и внимательно рассматривал вещи один из братьев Захаренко, по-видимому старший.

– Справные вещи, – заметил он, – справные… Сейчас же из-под трактора вылез второй брат Захаренко, увидел богатства, лежащие на снегу, и вздохнул:

– С семьей завсегда лучше…

– Торопитесь, торопитесь! – заворчал начальник, нетерпеливо переступая ногами.

– Давай по машинам! – откликнулся Гулин, похлопывая рукавицами. – Кто со мной, ребята, прошу зайять места согласно купленным билетам! – Он весело осмотрел трактористов, но Свирин перебил его:

– Я вроде как уполномоченный, имею желание сам по машинам распределить…

Свирин оглянулся в сторону начальника отдела кадров и немного смутился: получилось, что он командовал трактористами так, словно начальника не было.

Начальник молчал. Тогда Свирин уверенно распорядился:

– Замятин пойдет с Калимбековым… А ты, товарищ, извиняюсь, не знаю имени-отчества, со мной…

Гулин поклонился и стукнул себя кулаком в грудь.

– Мерси! Рядом с начальством мы совершим героические подвиги. А зовут меня Боря… Боря Гулин – веселый парень. – Он круто повернулся на каблуках, пошел к головной машине, насвистывая веселый мотив; полы короткого полушубка развевались, задорно торчали поднятые уши шапки.

– Заводи моторы! – закричал Свирин. Отогретые с утра пускачи взяли легко, с первых же поворотов рукояток. Прошло несколько мгновений, и вздрогнули, пыхнули голубыми дымками выхлопы дизелей, гулко отдались по окрестности первые такты; ожившие машины заработали ровно, четко, потом все быстрее и быстрее, торопясь и стараясь перегнать друг друга. Промерзшая земля задрожала. Лязгнув гусеницами, машины резко взяли с места. Из головной показалось лицо Гулина – улыбающееся, с прищуренными глазами.

– Привет, начальник! – крикнул он. – Пишите письма до востребования!

Начальник вздохнул, провожая взглядом тракторы. И пока не вышли машины за ворота, они стояли не шевелясь – грузный начальник отдела кадров крупного лесозаготовительного комбината, женщина, до глаз повязанная пуховой шалью, и двое мальчишек в валенках не по росту.

3

В лишаях болот, в извилинах речушек водораздел между притоками Оби – Чулымом и Кетью.

Заметенные глубоким снегом, спят до весны речки, но не всегда: задымится вдруг на сорокаградусном морозе голубым просветом полынья, хлынет наледь; в месиве из снега и воды, как в трясине, гибнет все живое. Потом мороз возьмет свое – скует полую воду, затянет полынью, и смотришь: сидит на осиновой ветке сорока, с любопытством нацелив бусинки глаз на тусклое солнце, отраженное в замерзшей воде.

Холодно, пустынно. Сорока качается на ветке, перебирает лапами, и слышно, как ветка скрипит.

С конца января задувают бураны. По утрам еще тихо, морозно, солнце словно кусок остывающей меди, но вот с шелестом несется снег по затвердевшему насту, цепляется за каждый бугорок, за каждый кустик. Темно, морозно, оглянуться не успеешь – метра на полтора вымахал сугроб; наутро торчат из него обглоданные зайцами верхушки ив. И опять воет ветер, шелестит снег, захлебывается, трепеща, оторванный ветром кусок коры на березе. Неделями, месяцами.

Мертв, пустынен водораздел. Только иногда в тихую погоду прогудит в облаках рейсовый самолет, и опять нетронутая, сторожкая тишина. Не заглядывает сюда зимой человек; он удобно устроился по берегам рек, построил поселки, отогрел землю и небо, отгородился домами и заборами от метелей и стужи. Не любит человек водораздел между Чулымом и Кетью.

И водораздел не любит человека…

– Вот, друзья-товарищи, и тракт кончился, – сказал Свирин и выпрыгнул из головной машины.

Тракторы остановились словно по команде. Угрюмо насуплены и требовательны тупые морды замерших машин с внимательными глазами фар; они повелевали, они требовали, вздрагивая от нетерпения железными корпусами на широко расставленных лапах-гусеницах.

Люди, вышедшие из машин на землю, не сказав друг другу ни слова, не поглядев друг на друга, принялись ходить вокруг машин, заботливо заглядывая в пахнущие теплом моторы. И пока они не совершили этот обряд, не существовали для них низкое серое небо, дряхлые березы по обочинам дороги, молчаливая, притаившаяся тайга. Люди гремели металлом, голыми руками ласкали серую от изморози сталь; затаив дыхание вслушивались в голоса машин, которые становились мягче, умиротвореннее. Вот фары головной машины засветились желтым – проба света, – поморгали н потухли, хитро подмигнув напоследок. «Все в порядке», – пели моторы, остывая, успокаиваясь.

Люди вздохнули облегченно. Они собрались в тесный кружок у головной машины, впервые за время знакомства внимательно посмотрели друг на друга.

Все шестеро сдержанно улыбаются, выжидательно молчат; у всех хорошее настроение. Слышно, как в вершинах сосен свистит ветер и они скрипят покачиваясь. Стихнет порыв ветра – гудят моторы тракторов.

– Что это тихо, как в церкви? – вдруг весело спросил Гулин, шутовски приподняв плечи, вразвалку пошел к своей машине.

Он порылся под сиденьем и, ухмыляясь, вернулся к товарищам.

– Этак веселее будет! – Он ловко выхватил из-за пазухи блеснувшую бутылку.

Улыбки на лицах трактористов застыли, они, как по команде, повернулись к Свирину и выжидательно смотрели. Гулин высоко поднял бутылку в вытянутой руке, а сам тоже косился на Свирина. Трудно понять, что выражает это неяркое лицо, и, так как Свирин молчал, Гулин опустил бутылку и ждал, по-прежнему шутовски приподняв плечи. Свирин неловко потоптался на месте, затем, сняв шапку, зачем-то поднял вверх отвороты ушанки, и трактористы поняли, что он не знает, как поступить. Первым все-таки понял это Гулин: он быстро опустил плечи, перестал улыбаться, просто и по-дружески предложил:

– А чего там, начальник! Тащи закусон! Тебе жинка, наверное, до лиха напихала…

Повеселели трактористы, зашевелились. Свирин тоже улыбнулся и полез в кабину за мешочком с провизией. Через пять минут, прямо на снегу расстелив тулупы, трактористы уселись в тесный кружок. Забулькала водка о дно железной кружки. Гулин протянул ее Свирину:

– За дорожку, начальник! Тебе первому.

Свирин принял кружку осторожно, обеими руками. Медленно выпил, несколько секунд помедлил с закрытыми глазами, затем отрезал большой кусок сала.

– За дорожку!

За ним выпили другие. Но неожиданно запротестовал Калимбеков:

– Мы не пьем, дорогие товарищи…

Как всегда в таких случаях, трактористы принялись уговаривать Калимбекова, приводить доводы, настаивать, но ничего сделать не могли: Калимбеков улыбался щелочками глаз и, мягко отводя рукой протянутую кружку, твердил одно:

– Мы не пьем.

Отказался от водки и молодой тракторист Саша Замятин; он так смутился, что уши стали пунцовыми. Тогда Гулин рассмеялся.

– Нам больше достанется! – и протянул кружку Свирину.

Тот замотал было головой, но водка была уже в руке, и он опрокинул ее в рот, оглушительно крякнув. Гулин мягко похлопал его по плечу:

– Хорошо тянешь, начальник, из тебя толк будет!

Заблестели глаза у водителей, вспыхнули лица. Веселые сидели они и слушали Гулина, который рассказывал анекдоты. Раскрасневшийся от водки, с распахнутым воротом, с клоком темных волос на лбу, Гулин лихо красив, притягателен. Сашка Замятин так и смотрит ему в рот.

– Прихожу в кинотеатр, – рассказывает Гулин, – проталкиваюсь в толпе и вдруг слышу, кого-то по шее ударили. Кого это, думаю? Оборачиваюсь, оказывается, меня!

Трактористы смеются. Братья Захаренко с набитыми ртами прыскают в сторону, прикрывая рот огромными ручищами. Сашка Замятин закатывается, высоко задрав голову. Раскачивается из стороны в сторону Свирин.

Так проходит полчаса – всем кажется, что они уже давно знакомы, знают друг друга много лет. Шумит над ними высокий сосновый бор, шелестит вершинами, отряхивая на землю мягкие снежинки. Полны ожидания теплые машины – гудят ровно моторами, нацелив фары на север.

– Пора в путь, друзья-товарищи, – сказал Свирин, поднимаясь. – Прошли всего пятнадцать километров… К утру надо попасть в Сосновку. Там отдохнем.

Заметно вечерело. На снегу лежали густые сине-розовые тени, верхушки сосен смыкались на потемневшем небе. Перед головным трактором пролегла светлая полоска света, вспыхнула на снегу, и оказавшийся в ней Калимбеков стал молочно-белым: Свирин включил фары. В небольших вмятинах узкой пешеходной дороги снег просвечивал розовым. И когда вспыхнули фары других машин, наступила ночь.

Тракторы пошли на север.

4

Калимбеков пел.

Сдвинув на затылок ушанку, цепко ухватившись за рычаги управления, он однообразно покачивал головой и пел высоким, протяжным голосом:

 
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой…
 

Пропев последние слова: «А любовь Катюша сбережет», он несколько минут чутко прислушивался к гулу мотора и опять тихонько начинал петь все сначала. Машину покачивало, скрипели рессоры, в кабину временами заглядывал свет прожекторов идущего позади трактора, и тогда Калимбеков видел профиль своего соседа Замятина. Парень дремал, полуоткрыв рот; иногда его голова падала вниз, он вздрагивал выпрямляясь. Шапка лезла на лоб, и он поправлял ее расслабленным движением правой руки.

Калимбеков еще раз покосился на соседа, перестал петь:

– Рахим меня звать, слышишь, товарищ?

Замятин улыбнулся сквозь дрему:

– Слышу, дядя Рахим…

– Нравится моя песня? Всю жизнь пою. На фронт ехал – пел, с фронта домой ехал – пел. Жена у меня – Катюша, хорошая жена, друг, товарищ…

По желтоватому скуластому лицу Калимбекова плывут тени, отраженные от фар, и оно то вытягивается, то странно сужается; голос тракториста, глухой, гортанный, без труда перекрывает шум мотора, и Замятину сквозь дрему кажется, что когда-то давно, очень давно он слышал этот голос, но не может вспомнить, где это было, кто говорил так.

– Слышу, дядя Рахим. Вы меня Сашкой зовите, дядя Рахим…

– Хорошее имя Сашка…

Сашка снова забывается в полусне. Впечатления последних дней как кусочки яркой, но непонятной картины: вызов к директору леспромхоза, ласковый отеческий голос этого сурового и молчаливого человека – все неожиданно, непонятно. «Вы хороший тракторист, комсомолец – вам и карты в руки! Получайте командировку, товарищ Замятин!» Затем вызов в райком комсомола, чуть ли не все бюро на местах, испытующие взгляды. И через десять часов – в пути!

– Хорошее имя Сашка, – повторяет Калимбеков. – Случай тебе расскажу… Был на фронте товарищ…

Трактор с грохотом и скрипом проваливается в колдобину, воет мотор, жестью постукивает крышка капота, но это на секунду – Калимбеков плавно повел рычагами, прибавил газу: задрав нос, машина лезет на бугор – надсадный вой поршней ослабевает, снова звучит гортанный голос тракториста. Чудится Сашке жена Калимбекова Катюша, его фронтовой товарищ – Сашкин тезка. Они улыбаются, кивают Сашке, потом превращаются в его школьных товарищей, и Катюша похожа на Нину Звянцеву. Нина грозит пальцем: «Спишь, товарищ, а что впереди, не видишь. Смотри, какая гора!» Сашка открывает глаза и слышит, как говорит Калимбеков:

– Ай-яй, какой гора!

Трактор стоит, высоко задрав мотор. Лучи фар ушли в непроглядную темень февральской ночи, в них плавно кружатся снежинки, звездочками ложатся на ветровое стекло, мотор работает на малых оборотах, и между тактами Сашка слышит шум других машин. Вслед за Калимбековым он выпрыгивает из теплой кабины и проваливается по пояс; зябко, холодно становится Сашке, но только на секунду: привычной раскачкой он высвобождает ноги, прыгает в сторону и, окончательно проснувшись, чувствует, как бодро, свежо становится телу в движении. Он поднимается в гору, к головной машине.

Узкая пешеходная дорожка темной чертой уходит вверх между соснами, освещенными высоко поднятыми лучами фар. Трактористы негромко совещаются. Гулин в расстегнутой на груди телогрейке, из-под которой видна голубая майка, говорит громко:

– На сторону пойдем – сядем, это как пить дать! – Глаза Гулина вспыхивают в свете фар. Он требовательно кричит: – Тащи топор! Эй, кто там, тащи топор!

Только сейчас Сашка видит перед радиатором головного трактора толстое дерево. Темными щупальцами тянутся вверх длинные корни с застывшими комочками земли, глубоко в снежный наст дороги ушло дерево, но трактор, промяв колею, не мог перелезть через него. Сашка видит на коре следы гусениц. «Молодцы! – восхищенно думает он, представляя, как машина почти вертикально ползла на дерево. – Это, верно, Гулин», – продолжает думать Сашка. Старший Захаренко приносит топор. Гулин сбрасывает телогрейку, плюет на ладони.

– Хэк! Хэк! – выдыхает тракторист.

С другой стороны дерева появляется Калимбеков, тоже с топором в руках. Выждав секунду, он заносит топор над головой, и они работают словно кузнецы, поочередно нанося удары.

«Хэк! Тук! Хэк! Тук!» – гремят удары. Мелодично поет сосна.

Сашка, не отрываясь, смотрит на Гулина с завистью, и сожалением, что это не он в одной лыжной куртке, со сдвинутой на затылок шапкой стоит у дерева с топором в руках. Он в такт ударам притоптывает ногой, оглядывается на товарищей – слева от него молча стоит Свирин, рядом, прислонившись к радиатору, замерли братья Захаренко, равнодушно смотрят на работающих, пощелкивая орехи. Свирин скручивает самокрутку, чиркает спичкой – в ее свете видно побледневшее, усталое лицо.

– Чья очередь? – громко кричит Гулин и бросает топор. От него валит пар, по лбу текут крупные капли пота. – Чья очередь, бери топор!

Братья Захаренко переглядываются, пожимают плечами, потом равнодушно отворачиваются друг от друга.

– Да ладно, – наконец говорит младший брат и берет топор. – Ты не торопись, человече, – продолжает он, обращаясь к Калимбекову, который, не останавливаясь, быстро и ловко работает топором. – Сбавь ходу, не на свадьбу, человече…

Захаренко медленно и лениво поднимает топор и двумя неторопливыми, рассчитанными ударами вырубает из ствола огромный кусок. Калимбеков кричит:

– Молодца, дело мастера боится!

– Добрый плотник! – восклицает Гулин и похлопывает младшего Захаренко по плечу.

Старший брат снисходительно цедит сквозь зубы:

– Приходилось работать, приходилось… А ну, покажь, Гришко, им, як дело делают, покажи, брате…

– Показал бы, да нечего, – отвечает младший Захаренко, и в этот момент сосна с треском провисает. – Вот и ладно!..

Сашка вскакивает в кабину, садится за рычаги управления. Калимбеков укоризненно цокает языком:

– Зачем торопишься, ночь длинная, под утро сядешь. Спи лучше, отдыхай!

– Отдохнул, дядя Рахим, – отвечает Сашка, – отдыхайте вы!

Он прибавляет газу, выжимает сцепление. Дернувшись, машина трогается с места.

Третий год работает Сашка трактористом, но все еще не может привыкнуть к чувству, которое передается к нему от машины через металл рычагов. Чутка и послушна многотонная машина, ласково отзывается на легкое движение тонких Сашкиных рук: то грозно воет мотором, то нервно вздрагивает железным корпусом, как лошадь после пробежки, и кажется ему, что сила машины – его сила. Он ощущает ее пальцами, всем телом, и, когда машине тяжело, Сашка напрягается, подается вперед, подталкивает трактор, шепчет: «А ну, давай, давай, голубчик!» И облегченно вздыхает, когда мотор прерывает тяжелый вой: «Спасибо, голубчик!»

Машина круто поднимается на большой подъем. Сашка привстает с сиденья, вытянув голову на тонкой нежной шее, смотрит вперед в чернильно-черную мглу. Сашка сам не знает, по каким предметам ориентируется, как находит дорогу, он чувствует ее всем телом, всей машиной, и руки быстро передвигают рычаги, регулируют газ.

– Ничего, пока ничего, – одобрительно говорит Калимбеков и откидывается на мягкую спинку сиденья. Засыпает он быстро, но во сне беспокойно разговаривает, двигается, скрипит зубами.

Сашка прикрывает его ноги тулупом, и от этого ему самому становится уютно, тепло. Он ведет машину дальше и думает о себе как о постороннем. В думах о себе Сашка совсем не такой, какой есть на самом деле, – в думах он высокий, уверенный, черноволосый, чем-то похожий на Гулина. И этот человек не Сашка – по-своему мудро и строго относится ко всему тому, что делает и говорит Сашка Замятин.