Текст книги "Кайзер Вильгельм II. Мемуары. События и люди. 1878-1918"

Ашер проболтался и убедительно доказал, кто действительно является виновником мировой войны. Подлинная причина войны – заключенный весной 1897 года и направленный против Германии договор, называемый иногда «gentleman’s agreement», договор, являвшийся основой и исходным пунктом враждебной Германии политики, систематически разрабатывавшейся странами Антанты в течение 17 лет. Когда им удалось привлечь на свою сторону Россию и Японию, они, инсценировав убийство в сербском Сараеве, подожгли фитиль в заранее наполненной порохом бочке, начав, таким образом, войну.

Сообщения профессора Ашера являются также полным опровержением утверждений, что отдельные военные действия Германии во время мировой войны (как, например, случай с «Лузитанией», обострение подводной войны и т.д.) вызвали участие в войне Соединенных Штатов. Все это совершенно неверно. Недавно появившаяся прекрасная книга Джона Кеннета Тёрнера (John Kenneth Turner) под названием «Shall it be again» на основании убедительных и исчерпывающих материалов доказывает, что причины и цели войны в действительности не были теми, какие выдвинул Вильсон. Америка, а точнее президент Вильсон, с самого начала, во всяком случае уже с 1915 года, решил выступить против Германии. Он сделал это под предлогом подводной войны, а на самом деле под влиянием могущественных финансовых кругов и по настойчивым требованиям своего партнера Франции, человеческие ресурсы которой все больше истощались. Америка не хотела оставить ослабленную Францию одну рядом с Англией, аннексионистские аппетиты которой в отношении Кале, Дюнкерка и т.д. были ей хорошо известны.

Роковым для Германии был тот факт (об этом следует здесь вскользь упомянуть), что наше ведомство иностранных дел не сумело противопоставить английской политике окружения и хитростям России и Франции равного по достоинству дипломатического искусства… Это было отчасти следствием того, что при князе Бисмарке сотрудники Министерства иностранных дел, в сущности, не получили хорошей школы, и когда после ухода князя и графа Герберта исчез все подавлявший дух Бисмарка, то оказалось, что они не доросли до самостоятельного ведения внешней политики.

В Германии, однако, вообще трудно воспитать хороших молодых дипломатов. Ибо наш народ не одарен дипломатическими талантами, которые блестяще проявились лишь в отдельных гениях, как, например, Фридрих Великий и Бисмарк. Частая смена в течение этих лет статс-секретарей также неблагоприятно отражалась на ведомстве иностранных дел. Все канцлеры, по примеру Бисмарка, удерживали за собой влияние на Министерство иностранных дел и выдвигали своих статс-секретарей, руководителей иностранной политики. Я считался в этом отношении с предложениями рейхсканцлеров, так как признавал за ними право самим избирать своих главных сотрудников в области иностранной политики. Связанная с этим частая смена не могла способствовать преемственности в политике и приносила большой вред. В ведомстве иностранных дел неизменно царил принцип «только никаких неприятных столкновений с другими державами» или «только без всяких историй», как сказал один французский генерал какому-то кружку заговорщиков, о которых ему донесли, что они собираются поднять мятеж. Один из статс-секретарей однажды, во время доклада, когда я указал ему на затруднительное положение в одном вопросе внешней политики, сказал мне: это необходимо уладить. Министерство иностранных дел прежде всего имеет в виду один принцип: «Только спокойствие». Только этим принципом можно объяснить ответ, данный германским представителем в южноамериканской республике одному немецкому купцу, просившему у него помощи и защиты, после того как у него разграбили лавки и расхитили его имущество: «Ах, оставьте же меня в покое с этими вещами. Мы только что завязали с республикой хорошие отношения, которые от нашего заступничества за вас могут только испортиться». Незачем и упоминать о том, что, как только я узнавал о подобном взгляде какого-то чиновника на дело, я тотчас же смещал с должности виновного.

Министерство иностранных дел и в народе, и в армии пользовалось общей нелюбовью. При всех канцлерах я неоднократно говорил о необходимости коренных реформ. Но это было тщетно. Всякий новый канцлер, особенно если он сам раньше не служил по иностранному ведомству, нуждался в Министерстве иностранных дел прежде всего для того, чтобы войти в курс международной политики. Это, конечно, требовало времени. Когда же он, наконец, осваивался в этой области, то считал себя связанным благодарностью к осведомлявшим его лицом. Перегруженный другими работами и не зная хорошо персонала, он боялся предпринимать решительные перемены, тем более что, как ему казалось, он все еще нуждался в совете «осведомленных» лиц.

Но вернемся снова к Циндао. Тут все было приспособлено для оживления торговли и промышленности и все делалось сообща с китайцами. Над таможней в Циндао развевался и флаг Китайской империи. Город так быстро развивался, что в последние годы перед войной он стоял на шестом месте среди всех китайских торговых городов сразу после Тяньцзиня. Циндао был цветущей германской торговой колонией; китайцы ее ценили, восхищались ею. В противоположность морским базам России и Англии, чисто военным, основанным с целью подавления и завоевания, там работало много китайцев. Это был своего рода склад образцов проявления немецкого гения и продуктов немецкого труда, давших туземному населению большой выбор товаров и вызвавших соревнование среди китайцев, до тех пор не знавших Германии, ее мастерства и фабрикатов.

Быстрый расцвет Циндао как торгового порта возбудил зависть японцев и англичан. Убегая от жары Гонконга, Кантона и Шанхая, последние толпами приезжали туда со своими семьями, наслаждаясь прекрасным морским берегом, прохладным воздухом и великолепным приморским отелем этой колонии и предаваясь лаун-теннису и другим видам спорта. Из зависти Англия в 1914 году потребовала, чтобы Япония забрала Циндао, хотя фактически этот город принадлежал Китаю. Япония сделала это с радостью, обещая вернуть город Китаю. Передача последовала, однако, после долгих настояний, лишь в начале 1922 года, хотя Япония договорилась с Америкой, что не предпримет никаких территориальных изменений в Китае, не посоветовавшись предварительно с Вашингтоном.

Таким образом, большое гуманитарное германское начинание за границей, которое явилось образцом того, как цивилизованная страна может показать другой нации преимущества своей культуры, погибло из-за английской зависти и конкуренции. Когда-нибудь, когда то же самое случится с Гонконгом, Англия в этом раскается и будет горько упрекать себя в том, что она изменила своему старому принципу, который всегда был могущественным фактором ее успехов, – незыблемый союз белых народов против цветных рас. Когда Япония осуществит свой лозунг «Азия для азиатов» и подчинит своему влиянию Китай и Индию, тогда Англия будет запоздало оглядываться в сторону Германии и ее флота.

По поводу «желтой опасности» впоследствии, после Русско-японской войны, у меня при встрече с русским царем произошел следующий разговор. Царь, находясь тогда явно под впечатлением все растущего японского могущества и вытекавшей отсюда опасности для России и Европы, спросил мое мнение по этому поводу. Я ему ответил: «Если русские причисляют себя к культурным государствам Европы, то они должны быть готовы взять на себя защиту последней и бороться вместе с ней за свое существование и свою культуру, а вместе с тем и за существование и культуру всей Европы. Если же русские чувствуют себя азиатами, то пусть они соединятся с “желтой опасностью” и вместе с ней набросятся на Европу». Соответственно с этим царь и должен организовать защиту своей страны и свою армию. На вопрос царя, что, по моему мнению, сделают русские, я ответил: «Второе». Царь очень рассердился и захотел тотчас же знать, на каких фактах я основываю свое заключение. Мой ответ гласил: «На том факте, что строится железная дорога и что русские войска стягиваются к прусско-австрийской границе».

Царь протестовал: он-де и его династия европейцы; его страна и народ, конечно, будут стоять за Европу, и для него будет долгом чести защитить последнюю от «желтых». На это я заметил, что если это так, то он должен немедленно бросить свои военные приготовления. Царь промолчал. Я старался в любом случае использовать в интересах Германии и всей европейской культуры страх царя Николая II перед возрастающим японским могуществом. Несмотря на союз с Японией, Россия впоследствии была сломлена как первое из государств, принявших участие в войне.

У умных японских политиков, которых немало, должны бы теперь возникнуть некоторые сомнения в правильности того пути, по которому они вели свою страну во время мировой войны. Они, быть может, даже должны были бы спросить себя, не было ли выгоднее для Японии воспрепятствовать мировой войне. Последнее было в ее власти; она должна была лишь твердо и недвусмысленно стать на сторону центральных держав, у которых она в прошлом так много и охотно училась. Если бы Япония в этом духе своевременно направила свою внешнюю политику и боролась бы, подобно Германии, мирными средствами за свое участие в мировой торговле, то я с радостью оставил бы в стороне «желтую опасность» и в кругу других миролюбивых народов приветствовал бы возрождающуюся нацию «пруссаков востока».

Никто больше меня не сожалеет о том, что «желтая опасность» не потеряла своей остроты еще тогда, когда наступил кризис 1914 года. Опыт мировой войны может еще в этом отношении внести свои коррективы.

Причину присоединения Германии к шагу Франции и России следует искать в политическом положении Германии в Европе. Германия была защемлена между наступающей, угрожавшей границам Пруссии Россией и Францией, воздвигавшей на своих границах все большее количество фортов и укреплений. В Берлине тревожно смотрели на будущее. Вооружение этих двух держав далеко превосходило наше; их флот был гораздо новее и сильнее, чем флот Германии, состоявший из нескольких старых, едва боеспособных судов. Поэтому нам казалось целесообразным и предусмотрительным пойти на предложение этой сильной группы, для того чтобы она в случае нашего отказа не обратилась бы тотчас к Англии и не достигла бы сближения с ней против нас. В последнем случае уже тогда создалась бы ситуация 1914 года, и Германия попала бы в тяжелое положение. Наша политика в этом отношении тем более понятна, что Япония все равно уже тогда собиралась перенести свои симпатии на Англию. Совместные действия Германии и франко-русской группы, помимо того, давали возможность в связи с общей политикой на Дальнем Востоке постепенно прийти и в Европе к менее напряженным взаимоотношениям и более дружественному сожительству Германии с обоими своими соседями.

Проводившаяся нами политика и в этом случае последовательно шла по линии сохранения всеобщего мира.

В вопросе о Киао-Чау князь Гогенлоэ, несмотря на свой преклонный возраст, показал такое упорство в достижении своей цели и такую твердую настойчивость, которые ему надо поставить в большую заслугу.

К сожалению, в эпизоде с телеграммой президенту Крюгеру канцлеру изменили его осмотрительность и свойственный ему ясный взгляд на вещи. Только этим можно объяснить то, что он так упорно настаивал на отсылке телеграммы Крюгеру. Князь, правда, подчинился влиянию такой энергичной личности, как красноречивый бывший прокурор фон Маршалль, и убедительным речам сладкозвучного, словно сирена, фон Гольштейна. Тем не менее он оказал этим плохую услугу своей стране, а мне причинил большой вред как в Англии, так и в моей стране.

Ввиду того, что так называемая Крюгеровская телеграмма вызвала много шума и явилась причиной важных политических последствий, я хочу подробно рассказать об этой истории.

Вторжение Джемсона вызвало в Германии большое, все возраставшее возбуждение. Германский народ был возмущен этим насилием над маленькой нацией, по происхождению нидерландской, стало быть, нижнесаксонско-немецкой, пользовавшейся у нас, как родственный народ, особой симпатией. Это возбуждение, охватившее также и высшие круги общества и угрожавшее породить большие затруднения в отношениях с Англией, причиняло мне немало забот. Я придерживался того мнения, что если Англия хочет завоевать бурскую территорию, то этому помешать нельзя, хотя я и был убежден в том, что этот захват является несправедливым. Но я не мог преодолеть общее настроение: даже в кругу моих близких знакомых меня довольно строго осуждали за мою позицию в этом вопросе.

Однажды на совещании у рейхсканцлера, моего дяди, на котором присутствовал и имперский статс-секретарь по морским делам адмирал Голльман, неожиданно появился сильно взволнованный статс-секретарь барон Маршалль с какой-то бумагой в руках. Он заявил, что возбуждение в народе и в рейхстаге так велико, что совершенно необходимо дать ему внешнее выражение. Это лучше всего можно сделать, послав телеграмму президенту Крюгеру, черновик которой он держал в руках. Я высказался против этого, и меня поддержал адмирал Голльман. Рейхсканцлер при этих дебатах вначале держался пассивно. Я знал, что психология английского народа совершенно незнакома Министерству иностранных дел и барону Маршаллю, и потому пытался разъяснить те последствия, которые этот шаг вызовет в английском народе; мне вторил адмирал Голльман. Но Маршалля нельзя было переубедить. Тогда заговорил, наконец, и канцлер, который заявил, что я, как конституционный монарх, не имею права идти против народного сознания и своих конституционных советников. В противном случае грозит опасность, что сильное возмущение оскорбленного в своем чувстве справедливости и сочувствующего нидерландцам немецкого народа выйдет из берегов и обратится также и против меня. Уже и так-де в народе говорят: кайзер сам наполовину англичанин и питает тайные симпатии к Англии; он-де находится вполне под влиянием своей бабушки, королевы Виктории; пора положить конец влиянию английских дядюшек; кайзер должен выйти из-под английской опеки и т.д. Поэтому он, канцлер, если бы даже признавал справедливость моих возражений, но во имя общеполитических интересов, а прежде всего во имя добрых отношений между мной и моим народом, должен настаивать на подписании мною телеграммы. Он и фон Маршалль берут на себя как конституционные советники полную ответственность за телеграмму и ее последствия.

Адмирал Голльман на предложение канцлера разделить его точку зрения и со своей стороны выступить против меня ответил отказом, заметив, что весь англосаксонский мир непременно взвалит ответственность за телеграмму на кайзера, ибо там никогда не поверят, что эта провокация исходит от старшего советника Его Величества, а будут ее толковать как «импульсивный» поступок «юного» кайзера.

После этого я попытался еще раз отговорить канцлера и Маршалля от их плана. Но оба они настаивали на том, чтобы я подписал телеграмму, подчеркивая, что ответственность за последствия они целиком берут на себя. Я считал, что, исчерпав все доводы, я в конце концов не могу не считаться с их соображениями, и подписал телеграмму.

Весь этот эпизод со всеми деталями, как он здесь описан, снова был вызван в моей памяти адмиралом Голльманом незадолго до его смерти. В газете «Times» в номере от 11 сентября 1920 года тогдашний корреспондент этой газеты сэр Валентин Чирол рассказывает, что непосредственно после отсылки этой телеграммы г-н фон Маршалль сказал ему, что в последней передавалось не личное мнение кайзера, а «государственный акт», за который канцлер и он сам несут полную ответственность.

После опубликования телеграммы в Англии, как я и предсказывал, разразилась настоящая буря. Я получил из всех кругов Англии, особенно из аристократических, а также от незнакомых мне дам из общества целый поток писем со всевозможными упреками; отправители не гнушались даже личными оскорблениями и ругательствами. Начались клеветнические нападки со стороны прессы, и вскоре легенда о моей вине в появлении телеграммы сделалась такой же непререкаемой, как церковное «аминь». Если бы Маршалль и в рейхстаге заявил о действительном ходе дела, как он его изобразил в разговоре с корреспондентом Чиролом, то я лично не был бы в такой степени замешан в этом эпизоде.

В феврале 1900 года, в разгар бурской войны, когда я, приняв в Вильгельмсгафене присягу рекрутов, находился с флотом у Гельголанда на маневрах линейных кораблей, я через Гельголанд получил телеграфное донесение с Вильгельмштрассе, что Россия и Франция обратились к Германии с предложением сообща напасть на Англию и парализовать ее морские сообщения, пользуясь отвлечением ее военных сил. Я высказался против этого и приказал отклонить предложение Франции и России. Предполагая, что Париж и Петербург изобразят дело в Лондоне так, будто предложение нападения на Англию исходило из Берлина, я тотчас же телеграфировал из Гельголанда королеве Виктории и принцу Уэльскому (Эдуарду) об этом предложении и о его отклонении мною. Королева ответила сердечной благодарностью; принц Уэльский реагировал выражением крайнего изумления. Впоследствии ее величество секретно дала мне знать, что через короткое время после моей телеграммы из Гельголанда о предложении Парижа и Петербурга в Лондон действительно пришло предвиденное мной сообщение с изображением дела противоположно факту. Королева была рада открыть своему правительству на основании моего сообщения интриги Франции и России и успокоить его насчет лояльного поведения Германии. Королева при этом подчеркивала, что она никогда не забудет дружеской услуги, оказанной мной Англии в тяжелое для нее время. Позже Сесил Родс обратился ко мне с ходатайством разрешить ему провести через часть Южной Африки, принадлежавшую Германии, свою Капско-Каирскую железнодорожную и телеграфную линию. Я после согласования с Министерством иностранных дел и канцлером дал ему свое разрешение при условии проведения ветки через Табору и использования для постройки железной дороги на германско-африканской территории германских материалов. Родс на эти условия согласился с готовностью. Он был благодарен за осуществление при содействии Германии своей заветной мечты, после того как незадолго до того король Леопольд Бельгийский отказал ему в его просьбе.

Родс был полон восхищения перед Берлином и мощными немецкими промышленными предприятиями, которые он здесь ежедневно посещал. Позже он говорил, как сожалеет, что уже раньше не был в Берлине с целью познакомиться с мощью и гением Германии и наладить взаимоотношения с германским правительством и руководящими торговыми кругами. Он хотел приехать в Берлин еще до похода Джемсона, но в Лондоне ему тогда в этом помешали.

Если бы он мог раньше осведомить нас о своем намерении хлопотать о разрешении ему провести «Cape-to-Cairo Line» через страну буров и через наши колонии, то германское правительство, вероятно, могло бы ему помочь, уговорив президента Крюгера, который, как известно, не хотел и слышать о таком разрешении. Тогда не произошло бы этого нелепого джемсоновского рейда. И телеграмма Крюгеру не была бы отправлена. «Впрочем, – прибавил Родс, – телеграмма Крюгеру была совершенно справедлива, и он за нее не был на меня в претензии». Так как в Германии не могли иметь точных сведений о целях и намерениях Англии, то этот поход действительно можно было рассматривать как «act of piracy» («разбойничий набег»), который, естественно, вызвал среди немцев справедливое возмущение. А между тем он, Родс, хотел лишь получить полоску земли для проведения своей дороги, как это ему только что разрешила Германия. Такое желание не было бы незаконным и было бы, без сомнения, поддержано Германией. Впрочем, добавил Родс, кайзеру нечего горевать о нашумевшей телеграмме и огорчаться по поводу криков английской прессы. Родс не знал всей истории в связи с отправленной Крюгеру телеграммой и хотел утешить меня, считая меня ее инициатором. Родс в дальнейшем посоветовал мне построить Багдадскую железную дорогу, вызвав, таким образом, к жизни Месопотамию и устроив ее орошение. Это, по его мнению, является задачей Германии, точно так же как его задача создание «Cape-to-Cairo Line». Так как проведение этой линии через нашу территорию ставилось в зависимость от предоставления нам островов Самоа, то Родс горячо ратовал в Лондоне за уступку их нам.

В делах внутренней политики князь Гогенлоэ, как канцлер, управлял мягкой рукой, что было мало полезно для общей системы. С Ватиканом он благодаря своим старым связям с господином фон Гертлингом сумел установить хорошие отношения. Его мягкость и снисходительность распространялись и на имперские земли, к которым он, как знаток, издавна проявлял особый интерес. Но ему за это не отвечали благодарностью: косвенно поощряемый французский дух все более дерзко проявлялся в имперских землях. Князь Гогенлоэ любил пользоваться даже и в отношении к социалистам такими средствами, как посредничество, соглашение и примирение, часто применяя эти средства даже тогда, когда энергичное вмешательство было бы гораздо уместнее.

Князь Гогенлоэ горячо приветствовал мою поездку на Восток в Стамбул и Иерусалим. Он был рад упрочению отношений с Турцией и считал возникший на этой почве проект Багдадской дороги крупным, достойным Германии культурным начинанием. По настоянию дряхлеющей английской королевы-бабушки, желавшей на закате своих дней еще раз увидеть своего старшего внука, я в 1899 году совершил поездку в Англию вместе с моей женой и двумя сыновьями. Это встретило у канцлера самую горячую поддержку. Он ожидал от этой поездки ослабления последствий инцидента с телеграммой Крюгеру, в свое время им же самим обостренного. В то же время он надеялся получить разъяснение некоторых важных вопросов в моих личных беседах с английскими государственными деятелями. Королева Виктория, чтобы предупредить всякие непристойности со стороны английской прессы, резко полемизировавшей с германской в связи с бурской войной, и не всегда справедливыми нападками некоторых немецких газет, поручила автору «Life of Prince Consort» сэру Теодору Мартину сообщить английской прессе желание Ее Величества, чтобы императору, ее внуку, был оказан достойный и дружеский прием. Так и случилось. Визит прошел гладко и удовлетворил меня во всех отношениях. У меня были важные беседы с различными влиятельными лицами. О телеграмме Крюгеру во все время моего пребывания в Англии никто ни разу не упомянул. Напротив, королева-бабушка не скрыла от своего внука, как несимпатична ей была бурская война. Она не скрывала своего недовольства поведением мистера Чемберлена и своего нерасположения к нему и еще раз поблагодарила меня за мое немедленное и резкое отклонение русско-французского предложения о вмешательстве и за мое быстрое уведомление об этом предложении. Можно было ясно видеть, как сильно любила королева свою прекрасную армию и как она была удручена полученным вначале английской армией отпором, сопровождавшимся значительными потерями. Старый фельдмаршал герцог Кембриджский сказал по этому поводу прекрасные слова: «Британский дворянин и офицер доказал, что он умеет умирать, как джентльмен». При моем отъезде королева напутствовала меня сердечными приветами по адресу своего глубокоуважаемого кузена (much cherished cousin) рейхсканцлера, ум и опытность которого, как она надеялась, будут всегда содействовать упрочению хороших отношений между обеими странами.

Мой доклад об успешной поездке удовлетворил князя Гогенлоэ во всех отношениях, в то время как со стороны известной части прессы и многих взволнованных «друзей буров» я был встречен самыми резкими нападками. Немцу недостает как раз того, что привито английскому народу и воспитано в нем долгой политической традицией: когда борьба уже началась, хотя бы только на дипломатическом поприще, англичанин безропотно идет за своим знаменем. Он поступает по пословице: «Разве можно во время скачек менять жокея?»

Осенью 1900 года князь Гогенлоэ оставил канцлерский пост, так как это бремя стало непосильно для него из-за его престарелого возраста. К тому же ему были несимпатичны вечные партийные раздоры и споры. Он неохотно выступал перед партиями в рейхстаге. Не менее раздражала его необузданная часть прессы, которая, оперируя бисмарковскими цитатами, думала, что охраняет якобы бисмарковские традиции, и к тому же сильно вредила англо-германским отношениям, особенно во время бурской войны. Надежда, которую питали при выборе князя Гогенлоэ и при его вступлении в должность канцлера, надежда на то, что князь Бисмарк будет ему чинить меньше затруднений, оправдалась лишь отчасти. Благодаря моему примирению с Бисмарком, внешне выразившемуся в его торжественном въезде в Берлин и в пребывании в древнем замке Гогенцоллернов, атмосфера правда сильно разрядилась, и Бисмарк стал гораздо снисходительнее. Но его приверженцы и те, кто примкнул к нему из-за желания фрондировать, все еще не могли отказаться от своего образа действий.

В то же время, как раз тогда, когда я поехал во Фридрихсру на торжества по случаю 80-летия со дня рождения Бисмарка, народное представительство отказало старому рейхсканцлеру в доверии. Это должно было глубоко задеть князя Гогенлоэ и преисполнить его негодованием. В то же время смерть его великого предшественника глубоко потрясла его, как и меня, и мы вместе со всем немецким народом искренно оплакивали в нем одного из величайших сынов Пруссии и Германии, хотя он часто и делал нашу работу нелегкой. Я поспешил прибыть из моей поездки на север, чтобы почтить память того, под начальством которого я некогда, еще принцем, с гордостью работал и кто, будучи преданным слугой своего старого государя, помог объединению германского народа.

Князя Гогенлоэ побудил к уходу, между прочим, и его сын Александр, часто бывавший в доме князя (в обществе его называли «кронпринцем») и существенно отличавшийся от своего обязательного отца.

Князь Гогенлоэ, как рейхсканцлер, мог наблюдать целый ряд своих успехов: окончание борьбы за «гражданское уложение», реформу военно-уголовного судопроизводства, закон о флоте, соглашение о Самоа, вручение Вальдерзее верховного командования в Китае во время боксерского восстания, Цзингтау и Тяньцзинский договор. 15 октября 1900 года я распростился с князем Гогенлоэ. Мы были оба очень тронуты. Ибо это покидал кайзера не только канцлер и преданный сотрудник, но и дядя. И племянник с благодарностью и глубоким уважением смотрел на старика, который в 75-летнем возрасте, когда другие обычно предаются отдыху и созерцанию, без колебаний последовал зову кайзера, взял на себя напряженный труд и посвятил свое время и силы германскому отечеству. Когда он собирался уже покинуть мою комнату, он еще раз пожал мою руку и попросил подарить ему на те годы, которые ему еще осталось прожить и которые он думал провести в Берлине, ту неподдельную и верную дружбу, какую он так долго наблюдал между мной и адмиралом Голльманом и какой всегда восхищался. Я навсегда сохраню о нем верную память.