Текст книги "Ведьмины круги. Сказания и легенды народов Европы о витязях, великанах, феях, гномах и эльфах"

Был вечер, последние солнечные лучи проливали свое золото на горные луга и темные развевающиеся волосы сеннера, когда он шел с ведром и табуретом доить коров, только что вернувшихся с пастбища. Он любил горы, стада и вечера, полные великолепия заката и покоя. Но сегодня он не обращал внимания на окружавшую его красоту; он думал о долине и об Аннели, которая сегодня впервые присоединится к деревенским танцорам и которую поведет в танце чья-нибудь богатая рука. До сих пор он считал себя богачом, но сегодня впервые пожалел о своей бедности. Он сел рядом со своей любимицей, Брауни, и начал доить ее; но в середине работы руки его упали на колени, и он начал задаваться вопросом, кто, кроме него самого, поставил шесты для Аннели, и узнала ли она его шест среди остальных. Конечно, она должна была это сделать. Пучок альпийских роз наверху должен был ей это подсказать; он улыбнулся про себя и снова принялся доить корову.

А потом из хижины его окликнул хорошо знакомый голос:

– Привет, Ганс! Где это ты прячешься? Никак не могу тебя найти.

Ганс что-то крикнул в ответ, и из-за изгороди показалось лицо Сеппи, единственного из всех слуг, кто не обиделся на Ганса за то, что тот занял место в сердце Аннели, и оставшийся его верным и преданным другом.

– Ну, Сеппи, какие хорошие новости ты принес? – спросил Ганс с каким-то нехорошим предчувствием. – Что привело тебя в горы так поздно?

– Эта своевольная девочка Аннели, – смеясь, ответил Сеппи. – Она не пойдет на танцы без тебя. Надевай поскорее свою лучшую одежду и отправляйся. Скрипачи уже готовы, девушки ждут, когда их приведут. А я останусь здесь, на твоем месте, на эту ночь.

Ганс вскочил и стрелой полетел в хижину, а Сеппи сел рядом с коровами.

Через несколько минут Ганс появился в праздничном костюме, в шляпе с гирляндой, и лентой, как у Аннели на майском шесте.

– Ладно, Сеппи, присмотри за стадом, – сказал он, возвращаясь к изгороди. – Ты управишься с ним не хуже меня, – ты ведь некоторое время был здесь младшим сеннером. До свидания. – И он поспешил прочь.

И вдруг он вспомнил о маленьком человеке и о том, что не сказал Сеппи о своем госте. Несмотря на свое нетерпение увидеться с Аннели и хорошенько повеселиться, он вернулся и поручил карлика заботам своего изумленного друга. Теперь ничто не удерживало его. Быстро, словно спасающаяся от охотника серна, он помчался вниз по крутой тропинке и достиг ворот фермы, чтобы проводить "жемчужину долины" на танцы, как раз в тот момент, когда праздничная процессия двигалась по деревенской улице.

Она с нетерпением ждала у ворот его прихода.

– Я так рада, что ты, наконец, пришел, – сказала она, протягивая к нему обе руки. – Ты будешь моим партнером; я выбрал тебя из всех парней, которые поставили для меня майские шесты. Видишь, как твой возвышается над всеми остальными? Сеппи, добрый малый, принес мне букет альпийских роз и ленту, чтобы я могла надеть их ради тебя.

Она с улыбкой указала на свою белокурую голову, украшенную небесно-голубой лентой, и на букет, висевший у нее на груди. Ганс взглянул на нее с восторгом и еще крепче сжал ее руку, потому что процессия уже подошла к ферме, и молодые люди, поставившие в честь Аннели майские шесты, отделились от остальных и встали перед ней, чтобы она могла выбрать одного из них в качестве партнера для танцев. Но как велико было изумление и зависть всех, когда они увидели, что предпочтение было отдано прежнему козьему пастуху, и хотя они вынуждены были признать выбор девушки, все же бедный Ганс приобрел с этого момента множество злейших врагов. Но он не думал об этом и не боялся; он вывел "жемчужину", которая предпочла его, за ворота, и лицо его сияло от радостного волнения, когда он присоединился к процессии и повел свою прекрасную партнершу к липам, возле которых должен был состояться танец.

Ганс всегда считал себя счастливым человеком, но теперь, когда он вел прелестную Аннели в веселом танце под зелеными липами, ему казалось, что он никогда прежде не знал, что такое настоящее счастье, и всю свою прошлую жизнь он считал теперь за ничто. Но в этой жизни вечное счастье невозможно, и чем она чище, тем она короче. Аннели с нежностью смотрела на него и прошептала, что не будет танцевать в эту ночь ни с кем, кроме него. Тихие слова девушки достигли ушей Назерля, сына богатого соседа; гнев и зависть вспыхнули в его душе.

– Аннели, ты должна один раз потанцевать со мной, – сказал он, подходя к ней, но его просьба прозвучала скорее как повеление.

– Ты знаешь, Назерль, – ответила девушка, – что мой партнер – Ганс; ты должен спросить его согласия. – Ганс как раз принес кружку, чтобы предложить Аннели немного освежиться.

– Послушай, козленок, – надменно обратился сын богатого фермера к бедному сеннеру, – теперь я буду танцевать с Аннели. – И он схватил ее за руку.

Ганс был миролюбивым человеком, а то, что Аннели выбрала его, не заставило его задрать нос, но этой насмешки он вытерпеть не смог.

– Отпусти ее руку, Назерль, – тихо сказал он, дрожащим голосом. – Она не хочет танцевать с тобой.

– Вот как? Может, она хочет танцевать с тобой, нищий? Ну, так получи то, что заслужил! – крикнул Назерль и ударил Ганса в лицо кулаком.

Аннели вскрикнула, бедный Ганс потерял над собой контроль; не раздумывая, он швырнул кружку в лицо своему обидчику, и Назерль с громким стоном упал на землю, бледный и окровавленный. Новый крик, крик ужаса, сорвался с губ Аннели, но не из-за упавшего Назерля, а из-за Ганса, чей необдуманный поступок непременно должен был навлечь на него беду.

Музыка смолкла, все поспешили к неподвижной фигуре, растянувшейся на траве, чтобы предложить помощь, а Ганс стоял рядом, безмолвный, сам удивленный своим безумным поступком.

Затем он почувствовал, что его схватили за руку, и нежный голос Аннели прошептал ему на ухо: "Беги, беги, дорогой Ганс, сейчас же, потому что минутная задержка может оказаться для тебя роковой".

Ганс все еще колебался; она схватила его за руку и незаметно для остальных отвела в сторону, на некоторое расстояние от лип, скрывших их от толпы. Ганс по-прежнему выглядел ошеломленным.

– Ганс, – сказала она еще более серьезно, положив свою маленькую ручку ему на плечо, – Ганс, послушай меня и последуй моему совету. Беги так быстро, как только можешь, ибо все, все против тебя, потому что я предпочла тебя им. Беги и спрячься где-нибудь, пока шум не утихнет, и Назерль не поправится.

– Ах, Аннели, – вздрогнув, ответил Ганс, – он умер! Разве ты не видела, как он лежал, бледный и неподвижный?

– Тогда тебе тем более нужно бежать, – решительно сказала девушка. – Слышишь, они идут сюда? Беги же, беги! – с тревогой сказала она.

– Прощай, Аннели. Не сердись на меня, и никогда не забывай о бедном Гансе, – и он печально посмотрел на нее.

– Никогда, Ганс, никогда, – сказала она твердым голосом, ибо случившееся за последние нескольких минут пробудило в ней уверенность в себе. – Когда-нибудь ты вернешься, оправданный, и мы будем счастливы. А теперь, беги. Они ищут тебя.

Он наклонился и запечатлел поцелуй на ее сладких губах.

– Прощай, прощай, моя Аннели, – прошептал он, а затем повернулся и побежал, как загнанная серна. На тропинке, по которой он спешил, было темно, но еще темнее было в его душе. Недолгое счастье, которому он с такой готовностью открыл свое сердце, исчезло, и, может быть, никогда не вернется; даже мысль о любви к нему Аннели, о которой она сказала так просто и так откровенно, не могла рассеять этого мрака.

Если Назерль мертв, значит, он – убийца и останется таковым на всю свою оставшуюся жизнь, вне зависимости от наказания и покаяния. Он вздрогнул и, дрожа всем телом, поспешил по той самой тропинке, по которой несколько часов тому назад спускался в радостном ожидании, когда сердце его было полно смутных, но сладостных надежд.

Как все изменилось за такое короткое время!

Луна, прежде сиявшая почти золотым светом дня, теперь казалась такой же бледной, как лицо Назерля; ночной ветер издавал стоны в кронах деревьев, подобные вздохам умирающего, а музыка ледяного потока звучала, словно раскаты грома. Ганс мчался вперед с отчаянием в сердце. Впереди лежало ночное пастбище. Лунные лучи падали на него, высвечивая спящих животных. Он еще крепче сжал губы при мысли, что должен проститься и со стадом, которое стало ему так дорого.

Вскоре он уже стоял возле дома сеннера. Он посмотрел в окно. Все было спокойно, как обычно. Кровать была еще пуста, и старика за столом не было, но Сеппи переворачивал оладьи и насвистывал веселую мелодию.

– Сеппи, Сеппи! – крикнул снаружи бедный Ганс, постучав дрожащим пальцем по стеклу.

Сеппи удивленно повернул голову и, увидев стоящего в лунном свете Ганса, подошел к окну и отодвинул засов.

– В чем дело, Ганс? Что-нибудь случилось? – поспешно спросил он.

– Увы! да, – вздохнул Ганс и торопливо рассказал другу о постигшем его несчастье.

– Вот наглец! – сердито воскликнул Сеппи. – Можешь быть уверен, что твоя кружка не причинила ему никакого вреда, а что касается его смерти, то ты знаешь, Ганс: «сорняки не умирают». Так что не расстраивайся сверх меры. Ты собираешься бежать? Куда же ты пойдешь?

– Не знаю, Сеппи, – печально ответил Ганс, – как далеко унесут меня ноги, может быть, навсегда из моей любимой страны. – Он смахнул слезу со щеки. – Но ты должен оказать мне одну любезность, чтобы я мог уйти спокойно. Как только сможешь спуститься в долину, отправляйся к моей доброй старой матери и скажи ей, чтобы она не слишком горевала. Скажи ей, что мне против моей воли пришлось покинуть горы Тироля, и попроси Аннели никогда, никогда не забывать меня. И еще одно, Сеппи. Позаботься хорошенько о маленьком человеке, и пусть он ни в чем не нуждается. Обещай мне это.

Сеппи кивнул, и на его добром, честном лице появилась веселая улыбка, когда он подал руку своему другу, поспешившему прочь. Ганс окинул взглядом ночные пастбища, до которых теперь добрался; длинная пелена мха на старых соснах, под защитой которой он так часто спал, развевалась на ветру, подобно траурным знаменам. Его любимая коричневая корова медленно подняла голову, и колокольчик на ее шее прозвучал, как печальное прощание. Горячие слезы текли из его глаз, но у него не было времени на долгие прощания, он должен был спешить. Впереди вздымался неровный гребень ледника, борозды которого были освещены лунными лучами. Он миновал его, петляя по извилистым тропинкам сквозь сумрак елей, то взбираясь по крутым склонам, то спускаясь в овраги с пенящимся потоком, – тропинкам, не известным никому, кроме самых смелых горцев.

Наконец, он поднялся на высокий гребень, от которого дорога вела вниз, в незнакомую долину, к незнакомым полям. Бросив последний взгляд назад, на свою любимую гору, он, не медля, поспешил дальше.

* * *

Золотые лучи вечернего солнца снова ласкали горы и долины, плыли по волнам прекрасной реки Инн, которая текла так мирно, словно никогда не пыталась пениться и бушевать, подобно своим горным собратьям. По склону горы нетвердыми шагами спускался юноша. Это была последняя возвышенность, отделявшая его от большого и многолюдного города, раскинувшегося внизу в долине. Его голубые глаза казались тусклыми и запавшими, длинные волосы спутались вокруг головы, а некогда приличная одежда носила следы тяжелого путешествия.

Сын гор с изумлением смотрел на суету внизу, и с его губ сорвался глубокий вздох. Но он взял себя в руки и спустился к берегу ручья, через который был перекинут мост, ведущий в город. На одном конце этого моста стояла сторожевая будка, поскольку в те неспокойные времена было необходимо внимательно следить за всеми направлявшимися в город. За дубовым столом перед дверью сидели два солдата. Молодой человек подошел к зданию и робко остановился в нескольких шагах от них. Наконец, старший из них поднял голову.

– Смотри-ка, Францерль, – сказал он, бросив быстрый взгляд на молодого путешественника, – вот идет парень с твоей стороны гор, но он выглядит не таким веселым, каким был ты, когда пришел.

Францерль поднял глаза, но, едва встретился взглядом со странником, как тут же вскочил и с радостным криком схватил его за руку.

– Ганс, милый Ганс, откуда ты взялся? – воскликнул он. – Разве ты не помнишь меня? Разве ты не узнаешь Францерля, с которым ты и Аннели так часто играли, и с которым вы так часто делили хлеб и сыр, когда моей бедной матери нечего было дать своему голодному маленькому Францерлю?

Ганс – ибо это действительно был он – с радостным удивлением взглянул на веселое молодое лицо и сразу узнал своего старого товарища по играм, который много лет назад покинул родную долину, чтобы сколотить состояние в большом свете, и чьи друзья давно считали его умершим. Он стал солдатом, но, несмотря на суровую службу, сердце его оставалось таким же теплым и верным, как прежде. Он подвел своего старого друга к столу, за которым сидел другой солдат, и предложил Гансу немного горячительного.

– Выпей, мой добрый друг, – настойчиво сказал он, – выпей; тебе, кажется, нужно подкрепиться, а потом скажи мне, что привело тебя сюда.

Эта грубоватая забота тронула сердце бедного странника и волшебным образом подействовала на его усталый дух. Это было первое знакомое лицо, которое он увидел за много дней; первое приятное напоминание о прошедших днях; и ему было приятно открыть свое сердце другу детства и рассказать ему о своей глупости, которая выгнала его из дома, и о том, как с тех пор он скитался по горам, выпрашивая кусок хлеба и глоток молока у добросердечных пастухов; ибо он не отважился спуститься в деревни, куда известие о случившемся могло прийти раньше него.

– И теперь, – сказал он, – я собираюсь уйти в какую-нибудь далекую страну, где ничего не знают ни о Назерле, ни о Гансе, ни даже о прекрасной земле Тироля.

– Ты поступил глупо, – засмеялся Францерль. – Ты совершенно уверен, что Назерль – мертв? У него всегда был толстый череп, и мне это прекрасно известно. Не будь дураком, оставайся здесь и стань таким же храбрым солдатом, как мы. Поверь, у нас веселая жизнь, и даже в солдатской форме можно быть хорошим человеком.

Ганс на мгновение заколебался; он никогда не думал об этом, но Францерль не отставал.

– Послушай, Ганс, завтра или послезавтра мы едем в Италию, страну, которая, как говорят, еще прекраснее нашей. У нас веселая жизнь, и когда ты вернешься через два-три года, все это дело зарастет травой, и они не посмеют сказать тебе ни слова после того, как ты наденешь мундир солдата императора.

– Но Аннели? – вздохнул Ганс.

– В любом случае, какое-то время ты не сможешь видеться с Аннели, но если она действительно достойна тебя, то останется верна тебе.

Да, Францерль был прав, Ганс видел это; поэтому он согласился на его предложение и пошел со своим другом к сержанту-вербовщику, который был рад принять еще одного славного парня в ряды своих подчиненных.

* * *

Была осень. Утренний ветер резвился над Адриатикой, играя синими волнами, и развевая темные волосы юноши, который в глубокой задумчивости прислонился к арке Пьяцца ди Сан-Марко, мечтательно глядя на Большой канал, который, разрезав Венецию огромной дугой, смешивает свои воды с волнами Адриатики.

Это был Ганс. Горы и долины его родной земли лежали далеко отсюда. Он уже давно перебрался через последний горный перевал Тироля, но не смог забыть свой дом, – вернуться в него как можно скорее, таково было его тайное желание в этой прекрасной, но чужой стране. Что хорошего принесло ему великолепие этой странной страны, ее величественные дворцы и произведения искусства царственного города, сладкая мелодия этого неведомого языка? Можно ли сравнить эти музыкальные звуки с голосом Аннели, когда она говорила: "Я так рада, что ты пришел, дорогой Ганс"? Могла ли хоть одна из этих мраморных башен соперничать с зубчатыми ледниковыми вершинами, сиявшими пурпуром под вечерним небом? И когда рог звучал на закате над горами, стократно отражаясь эхом от расселин и глубоких ущелий и тихо умирая среди тенистой долины, кто мог бы сравнить с этим звуком музыку, день и ночь плывшую над водами по улицам Венеции?

Ганс поднял свои полные слез глаза: небо над ним было таким же, какое он видел в долинах Тироля. А затем он заметил фигуру на тонкой колонне – фигуру, которую он, как кажется, видел много лет назад. Медный лев с гордо развевающейся гривой поднял свою царственную голову, словно наблюдая за городом внизу и за морем, которое целовало его ноги. Молодой человек смахнул набежавшую слезу и задумчиво посмотрел на царственного зверя. Да, действительно, он видел того самого льва, который был изображен на монете, подаренной ему маленьким человечком давным-давно, хранившейся в потайном ящичке среди сокровищ его матери. Улыбка, подобно солнечному лучу, скользнула по его лицу, когда он вспомнил то солнечное осеннее утро, когда старик прощался с ним, и когда он смотрел со скалы, как тот плыл по воздуху на своей волшебной мантии.

– Как жаль, что у меня нет подобного корабля, – вздохнул он. И тут в ушах его прозвучали слова, произнесенные на его родном языке: "Добрый день, Ганс".

Ганс вздрогнул – рядом с ним никого не было. Неужели ему почудилось? Но нет, голос раздался снова: "Посмотри наверх, Ганс". Он поднял голову.

На него, из высокого эркерного окна одного из гордых дворцов, ласково улыбаясь бедному Гансу, смотрел знакомый карлик с белоснежными локонами и темными серьезными глазами.

Ганс радостно воскликнул, впервые с тех пор, как прибыл в эту чужую страну, с быстротой стрелы метнулся под арку и вошел в ворота дворца. Его ноги летели по мраморным ступеням и бархатным коврам, но он не замечал этого. Он спешил дальше, туда, где, стоя возле позолоченных ставней, его ожидал благородный друг. Переполненный чувствами, Ганс предстал перед стариком, протянувшим ему руку в дружеском приветствии. Уже не поношенный сюртук, но черное бархатное одеяние скрывало его фигуру, а маленькая рука сверкала дорогими бриллиантами. Но юноша не обратил внимания на эту чудесную перемену, и нежно, как в тот весенний вечер на горе, когда привел старика в свою хижину, прижался губами к его руке и сказал от всего сердца: "Господь да благословит вас, господин. Я благодарен Ему за то, что Он позволил мне найти вас здесь, в этой чужой стране".

– Я не в чужой стране, Ганс, я на своей родине, – отвечал благородный венецианец, ведя молодого человека через великолепные залы, стены которых были украшены шедеврами бессмертных художников, называвших Италию своим домом. Потом они сели рядом у широкого эркерного окна, и Ганс радостно взглянул в почтенное лицо старика.

– Значит, вы не забыли бедного пастуха в вашем великолепном доме? – сказал он.

– Забыть о тебе, Ганс! – отвечал благородный венецианец. – Забыть о тебе, – кто заботился обо мне среди любви и наслаждения, и думал обо мне даже во время бегства, когда сердце твое было полно смертельной тоски! Нет, конечно. Я жажду вознаградить тебя за эти годы верной любви, и, возможно, мне наконец-то представилась такая возможность.

– Ах, господин мой, – воскликнул Ганс с сияющими глазами, – не расскажете ли вы мне, как идут дела дома, где вы бывали в последнее время чаще, чем я? Скажите мне, поправился ли Назерль, перестала ли моя мать горевать обо мне и помнит ли меня Аннели?

– Назерль умер, но не по твоей вине, – успокаивающе сказал старик, потому что Ганс, услышав его первые слова, пришел в ужас. – Он скоро оправился от пустяковой раны, нанесенной твоей рукой, но его собственное безрассудство увлекло его на самую высокую скалу вслед за серной, и он сорвался с нее. Вскоре после этого нашли его искалеченное тело. Что же касается твоей матери и Аннели, то ты можешь увидеть их сам.

С этими словами он встал, подошел к богато украшенному резьбой шкафу и достал из потайного отделения сверкающий драгоценный камень. Юноша сразу узнал его: это было чудесное горное зеркало, и теперь он снова держал его в руке, пытливо всматриваясь в его сияющую поверхность. Легкий туман окутывал его; но становился все тоньше и тоньше, пока, наконец, в сиянии утреннего солнца перед ним не предстала его любимая родная долина и фермерский дом, дом Аннели. Он не обращал внимания ни на веселый переполох в сарае и конюшне, ни на деловитые приготовления к возвращению стад. Нет, его взгляд устремился сквозь прозрачные оконные стекла в хорошо знакомую комнату. Здесь было тихо и уютно, как в былые времена. У окна сидела Аннели, белокурая и прелестная, как всегда, но на лице ее читалась легкая грусть. Белоснежная пряжа лежала у нее на коленях, губы ее шевелились: она разговаривала с двумя женщинами, расположившимися у другого окна – вдовой фермера и старой матерью, которую так хотел утешить Ганс. Гансу казалось, что разговор касается его самого, и время от времени его имя срывалось с розовых губ Аннели. И каждый раз, когда она поднимала глаза и смотрела на противоположную стену, Ганс, проследив за направлением ее взгляда, видел сохраненную стеклом и рамой голубую ленту и букет увядших горных цветов. Она оставалась верна ему, и на глаза молодого человека навернулись слезы, а когда он вытер их и снова посмотрел на волшебное зеркало, то милое видение исчезло, и стекло снова засверкало в лучах итальянского солнца.

– Послушай, сын мой, я открою тебе то желание, которое сердце мое лелеет в отношении тебя, – сказал старик, осторожно убирая волшебное зеркало обратно в шкаф. – Я стар и одинок, я – последний представитель древнего рода. Когда я был молод и силен, меня переполняла жажда тайного знания. Я искал золото гор далеко и близко, – ты это хорошо знаешь, – нагромождая сокровища на сокровища, и все это время я не замечал, что старею и все еще одинок в жизни. Оставайся теперь со мной. Я обогащу твой разум сокровищами моего знания, и твое сердце останется чистым. Ты будешь моим сыном, наследником моего богатства, и твое имя будет вписано в Золотую книгу Венеции среди самых благородных имен.

Молодой человек приложил руки к груди и наклонился к своему старому другу.

– Простите меня, благородный господин, – смиренно взмолился он, – если я не смогу удовлетворить вашего желания; но что значат богатство и имя для сердца, которое тоскует по дому? Видение, только что представшее передо мною, – Аннели и моего дома, – показало мне, где только и нужно искать счастья. Но если вы хотите оказать мне услугу, то освободите меня от пут, которые связывают меня здесь, и позвольте мне как можно скорее вернуться в мои любимые горы.

Старик некоторое время сидел в молчаливом раздумье.

– Я охотно оставил бы тебя при себе, – сказал он, наконец, – ибо сердце твое истинно и чисто; но мои желания должны уступить твоему счастью.

С этими словами он встал и снова открыл шкаф, в котором хранились его магические сокровища. Из самого потайного тайника он достал темный предмет, и когда развернул его, оказалось, что это волшебная мантия, воздушный корабль, о котором Ганс так мечтал некоторое время назад. Старик расстелил мантию на балконе, обнял изумленного юношу с нежностью отца и повел его к ней.

– Теперь встань на нее, – сказал он, – возьми этот посох, чтобы направлять твой полет, и вспоминай обо мне с любовью.

Ганс повиновался, точно во сне. Старый венецианец взмахнул рукой, и плащ, с молодым человеком на нем, поднялся в воздух.

Только оказавшись на открытом воздухе, озаренный солнцем, ощущая, как свежий ветер играет складками мантии, Ганс осознал реальность своего положения. Он печально оглянулся на своего благородного друга, который все еще стоял у окна и смотрел ему вслед с улыбкой на своем постаревшем лице, помахав на прощание иссохшей рукой. Ганс протянул к нему руки и воскликнул взволнованным голосом: "Прощайте, прощайте, благородный господин!" – и плащ понес его вперед с быстротой штормового ветра.

На мгновение Королева моря блеснула далеко внизу, великолепием своих башен и дворцов; солнечный свет играл в высоких окнах ее церквей, черные гондолы бесшумно скользили по извилистым каналам. Но вскоре эта картина стала отдаляться, и от нее не осталось ничего, кроме моря, протянувшегося синей линией вдоль горизонта. Ганс повернулся лицом к дому и направился на север. Подобно стреле, он летел вперед; в туманной дали виднелись горные вершины его родины, все яснее и яснее проступавшие из голубого тумана. Вскоре он уже парил над тем каменистым перевалом, по которому много месяцев назад ступал со смертельной тоской в сердце, и вот он уже полной грудью вдыхал воздух родной земли.

Сияющими глазами смотрел он вниз, с крыльев волшебного орла, несшего его к дому. Далеко внизу лежали горы с пасущимися стадами; с высоты неба они казались не больше птичек, с которыми он играл мальчиком, а домики сеннеров – круглыми камешками в деревенском ручье. Ему казалось, что он может дотронуться рукой до вершин ледника, такими близкими были они в сиянии полуденного солнца. Он посмотрел вниз, в ледяные расселины, и увидел ледниковый поток, катящийся далеко внизу молочно-белыми волнами; но волшебная ладья мчалась все дальше и дальше, по-прежнему стремительно унося Ганса к его дому.

Молодой человек стал пристальнее всматриваться в местность и вскоре направился на запад. Он издал радостный крик, потому что они летели к хорошо знакомой горе, и мантия, как будто точно зная свое предназначение, мягко опускалась вниз, пока Ганс не очутился на выступающей скале. Это было то самое место, откуда он часто, когда пас козье стадо, с тоской смотрел вниз, на веселые луга, ища вход в волшебное царство короля гномов, – то самое место, где старик прощался с ним в то далекое осеннее утро, прежде чем пуститься в свое воздушное путешествие к далекому дому. Ганс радостно спрыгнул со своей волшебной ладьи, положил на нее посох, прошептав слова благодарности, и мантия тотчас же поднялась и стрелой взмыла в облака. Ганс постоял несколько мгновений, глядя ей вслед, а затем поспешил вниз по старой знакомой тропинке. Чуть ниже паслись стада, – его стада, – и Сеппи, прислонившись к скале, наблюдал за ними и пел песенку на свой собственный лад. Ганс радостно взглянул на эту сцену и поспешил дальше. Он миновал ночное пастбище, и подошел к домику сеннера; однако не стал задерживаться, даже чтобы заглянуть в окно, – так ему не терпелось поскорее добраться до деревни. Летящими шагами он поспешил вниз по каменистой тропе, по которой взбирался несколько месяцев назад со смертельной болью в сердце.

Но сегодня… сегодня все было иначе. С радостью, пульсирующей в каждом ударе сердца, Ганс чувствовал, что каменистая тропинка мягче травы на пастбищах, а журчание ручья слаще мелодии арф. Наконец он спустился в долину, и едва оказался здесь, раздался звон вечернего колокола. Услышав этот звук, он остановился, обнажил голову и опустился на колени у дороги; но когда эхо последнего удара стихло, он встал и поспешил вверх по деревенской улице, одним прыжком перемахнул ручей и подошел к воротам двора фермы. Никого не было видно, поскольку слуги ужинали в доме. Быстро, но не производя шума, Ганс проскользнул через двор и с бьющимся сердцем остановился в дверях гостиной. Внутри не было слышно ни звука. Ганс приложил ухо к замочной скважине и прислушался. Затем он услышал нежный голос Аннели, говорившей: "Приди, Господь Иисус, будь нашим гостем и благослови твои дары. Аминь". И когда было произнесено "аминь", Ганс открыл дверь и переступил порог.

– Не найдется ли у вас, во имя Господа, чего-нибудь для бедного странника? – тихо сказал он.

– Ганс, дорогой Ганс! – радостно воскликнула Аннели, потому что, несмотря на сумерки и мундир, она сразу узнала его, и вскоре уже рыдала от радости в объятиях высокого солдата.

* * *

Майским днем высокий шест стоял, как и прежде, перед окном Аннели, богато украшенный развевающимися голубыми лентами и букетом альпийских роз наверху, и Аннели снова шла под руку со своим Гансом на танцы под липами. Но на этот раз сыновья богатых фермеров не могли возразить ни слова, потому что Аннели была теперь прекрасной и счастливой невестой.

* * *

Между тем, отважный Францерль, устав от веселой солдатской жизни, которая стала ему скучна с тех пор, как вернулся домой его дорогой друг Ганс, тоже снял мундир императорского солдата и вернулся в свою родную долину.