Текст книги "Архив"

Виорэль Ломов
Архив
Избранное
Роман

Всему свое время, и время всякой вещи под небом.

Экклезиаст

Прекрасным дамам О. да Н.

Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат издательству ООО «Остеон-Пресс» и автору – Виорелю Ломову. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.

I

Георгий Николаевич прибыл в Тифлис уже ближе к вечеру. Когда он вышел из вагона, первым ощущением у него было, что он летит вниз головой с точеного европейского утеса, выпестованного природой в одной ей ведомой гармонии, в безмерную огнедышащую азиатскую пропасть, наполненную гортанными голосами, пряными ароматами и блеском зубов и оружия. Общая атмосфера завораживала, волновала и сдавливала грудь. Во всяком случае, в голове пронеслись Лермонтов, Грибоедов, царица Тамара, Багратион… А справа и слева были ослики, женщины в черном, гниющие фрукты вдоль дорог.

Суворов не успел толком осмотреться, прийти в себя от соприкосновения с совершенно иной культурой, другими людьми и манерой общения, как был тут же вовлечен в тесный круг товарищей и приятелей брата. Лавр, несмотря на то что был старше Георгия на тринадцать лет, был куда общительнее его и непритязательнее в выборе знакомств. Природой своей он принадлежал к закоренелым холостякам, к которым женщины липнут как мухи к меду.

Когда они с вокзала тряслись в экипаже в гору, Лавр Николаевич ни на минуту не прекращал своих уверений, что здесь Георгию понравится непременно и всесторонне. Он так и восклицал: «Непременно и всесторонне». Похоже, он уже с утра (а может, и со вчерашнего вечера) всесторонне нагрузился напитками юга, и, конечно же, непременно изысканными.

Вечерело, ласточки в розоватом воздухе размашисто чертили строки о любви и смерти. И строки эти были одинаково понятны и русскому, и грузину.

Просторные комнаты двухэтажного особняка с раскрытыми настежь окнами и дверьми на все четыре стороны света были наполнены музыкой, смехом, тонкими винами. Женщины блистали в дореволюционных нарядах, мужчины были галантны, будто и не прошли горнило войн и революций. О том, что они были, войны и революции, свидетельствовало разве что непропорционально малое число кавалеров, да еще следы тяжких (и не очень) ранений, как правило, на их лицах или руках.

Георгий не успел сказать брату и нескольких слов о долгом пути к нему, как тот стал с порога представлять его собравшимся. У него вдруг безотчетно сжалось сердце, когда Лавр подвел его к совсем юной особе с роскошным цветом лица и южными выразительными глазами.

– Софья, – прозвучал небесный голос.

У нее была великолепная осанка и гордо посаженная голова. «Царевна», – подумал Георгий.

Девушка улыбнулась, протягивая руку Георгию. Тот едва удержался, чтобы не приложиться к ней с бо'льшим воодушевлением, чем позволяли приличия.

– Георгий Николаевич, – сорвался он на фальцет и попросил у брата воды.

Софья предложила Лавру поухаживать за его братом. Лавр Николаевич охотно согласился и подошел к компании за ломберным столиком, и оттуда тотчас же раздался оглушительный смех. Лавр Николаевич мог рассмешить даже мертвого.

– Лавр Николаевич так хорошо вписался в нашу компанию, – сказала Софья, – будто родился в Тифлисе.

– Да, – заметил Георгий, – он душа любого общества.

– Вы сейчас из столицы? – спросила девушка.

– Вы имеете в виду Москву?

– Нет, я имею в виду столицу.

– Да, из нее. Из столицы.

– Как Нева? Мосты? На похоронах Блока были?

– Был, – Георгий с удивлением посмотрел на Софью.

– Говорят, он сам на себя был не похож.

– Если вы имеете в виду его музу, то да.

– Удивительный поэт, не так ли?

– Вы правы, удивительный.

– А как вам вид из окна?

– Можно, я по порядку? – спросил Георгий. – Про Неву и мосты.

– Конечно же, рассказывайте! Выйдем на веранду. Страшно хочется всё услышать из первых уст! Я ненасытная до сплетен и новостей. У нас тут хоть и царское место, да всё равно провинция. Сдерживайте меня, я год не видела никого оттуда. Там, верно, одни перемены? Рассказывайте-рассказывайте, больше не буду, – засмеялась Софья.

– Про Неву и мосты можно рассказывать долго. Нева одна лишь и утешает меня и тех, кто еще остался на ее брегах, что ничто не меняется в жизни, по большому счету. Эти несколько прошедших лет сродни наводнению, которое подкосило здоровье Петра Великого.

– Это, Георгий Николаевич, очень примечательно, что вы сказали о Петре. Что они делают? Что делают! Мы все в шоке. Простите, продолжайте-продолжайте.

– На Неве почти не осталось кораблей, в парках людей. Про дворцы и особняки вообще лучше ничего не говорить…

– Разграбили?

– Хуже. Устроили в них казармы, приюты. Представляете, мыло воруют! Инфляция – дикая. В одночасье все стали Дюпонами и Рокфеллерами. А бездомных как опавших листьев.

– Их принес ветер Блока…Поговаривают, скоро начнутся изменения в экономике.

– Какой, однако, вечер, – Георгий потянул носом. – Какой аромат. А воздух…

– Вот вы где! – послышался голос Лавра. – Бежите общества, как Мцыри?

– Да, Лавр, мы так мило беседуем с твоим братом.

Георгия поразило, что Софья с Лавром на «ты», и так запросто. Ему показалось, что Софья не из таких.

– Смотри, я ревнивый! – засмеялся Лавр Николаевич. – Не посмотрю, что брат.

Засмеялась и Софья. Георгий не знал, как отреагировать на эту шутку.

– Мой брат прежде думает, потом говорит, – похлопал его по плечу Лавр. – Иногда так долго, что забывает изречь. Но – одобряю! Так и должен поступать настоящий мужчина. Не буду мешать вам, – он поцеловал Софье руку и удалился с куплетами Мефистофеля.

– Вы давно знакомы с Лавром? С Лавром Николаевичем, – поправился Георгий.

– С первого его дня в нашем городе. С ним трудно не познакомиться.

– Да, – согласился Георгий, – трудно. Помню, я был подростком… еще перед войной… но тогда уже вовсю ходили слухи о войне, нашей стремительной победе и славе (наконец-то!) русского оружия. У нас каждый день собирались друзья, знакомые Лавра, много пили шампанского во славу российского Марса, святого Георгия Победоносца. Если бы победы русского воинства зависели от выпитого в нашем доме вина!

– У вас большой дом?

– Был. Да, большой. Трехэтажный, лестница, львы по бокам, жандарм в стороне.

– Простите, Георгий… Ничего, что я так?

Суворову это показалось странным– все-таки едва знакомы. Ну да тут юг, всё кипит.

– Ради бога, Софья, – разрешил он.

– Георгий, хотите, я покажу город, вон ту его часть, – Софья указала на дома и деревья, уходящие вниз.

– Буду весьма признателен, – охотно согласился Георгий. – Только брата предупрежу, а то станет искать.

– Лавр, – бросила походя Софья, – мы на горку, покажу вид.

Лавр молча проводил их взглядом. А когда они спустились на первый этаж, со второго этажа послышался оглушительный смех.

– Когда он в ударе, весь дом сотрясается от смеха. А он постоянно в ударе, – сказала Софья, как показалось Георгию, с некоторым осуждением.

– Он любит всех завести, никого не оставит без внимания, – сказал Георгий.

Софья внимательно посмотрела на него.

– А вы чуткий собеседник, – сказала она. – Редкое по нашим дням качество.

– Не успел спросить Лавра, как он оказался в этом доме. Он купил его?

– Это мой дом. Разве он не сказал?

– Нет, – простодушно ответил Георгий. – Я думал, его.

– Вы полагаете, Лавр Николаевич способен подыскивать себе жилье сам? У него совершенно другой стиль. Он скорее подыщет себе страну, чем дом, и королеву, чем… жену.

– Вас это как-то угнетает?

– Да вы злючка!

Георгию доставила удовольствие ее реплика.

Стало темнеть.

– Неудачно мы вышли, – сказала Софья. – Через полчаса совсем стемнеет. У нас темнеет быстро. Раз! – как гильотина.

– Не успеем посмотреть? – Георгий подумал, что у Софьи воображение как у Мериме.

– Нет, – вздохнула девушка и остановилась, глядя на Георгия и ожидая с его стороны каких-либо предложений.

– А просто погуляем, без осмотра, – предложил Суворов.

Девушка взяла его под руку, и они пошли дальше.

– У нас тут опасно, – шепотом сказала она. – Ночью особенно.

– Посмотрим, – засмеялся Георгий. – Кинжал, жаль, в кофре остался.

– Это даже лучше, – засмеялась Софья, – что он остался в кофре. Кинжал у нас просто так не извлекают. Извлек – убей! А нет кинжала, никто и не пристанет.

– Как же узнают в темноте, есть он или нет?

– Узнают, – загадочно произнесла Софья.

И только прозвучали эти слова, к ним из темноты выступили три темные фигуры. Софья ровным голосом о чем-то сказала им по-грузински, фигуры исчезли.

– Узнали? – спросил Георгий. – А если б я один шел? По-грузински я и двух слов не знаю.

Девушка оставила его вопрос без ответа. Они молча шли под деревьями. Через минуту она обронила:

– Этого было бы достаточно. Остальные слова они знают.

Суворов рассмеялся.

– Что? – спросила Софья. – Я сказала что-нибудь не то?

– То, то, – улыбнулся Суворов. – И куда мы идем?

– А мы уже пришли, – сказала девушка. – Вот беседка, там сейчас никого нет. Здесь так хорошо слушать ночь. Ее слушаешь снаружи, а она начинает шептать изнутри тебя. Вот, садитесь здесь. Помолчим.

Они опустились на скамейку. Георгий локтем соприкасался с локтем девушки и оттого никак не мог прислушаться к голосу ночи, пробуждающемуся в нем. «Может, это и есть голос ночи», – подумал он, слыша, как кровь стучит в висках и колотится сердце.

Минут через десять, когда Георгий перестал слышать все звуки и углубился в свои воспоминания, а может быть, фантазии, когда воображение унесло его в запредельные дали, куда-то на полвека вперед, и он там вот так же сидел с Софьей и прислушивался к…

Софья неожиданно встала и решительно подняла его за руку.

– Я молилась, – призналась она.

– Молились? – удивился Георгий. – За кого?

– За вас, за Лавра, за всех. В такую ночь, когда нет ни звезд, ни луны, ни огней, хорошо молиться за свет в наших окнах и наших душах.

– Вы сюда приходите молиться?

После некоторого молчания Софья сказала:

– Да, хожу. Вы первый спросили меня об этом.

– А вы здесь уже бывали с кем-то?

И опять через долгую минуту молчания:

– Их уже нет с нами. Они там, куда возносятся мои молитвы.

– Простите, Софья. Если хотите, помолчим.

– Нет-нет, – бодро произнесла девушка. – Ни в коем случае! Вот еще! Помолчим. Теперь-то мы и поговорим с вами. Давайте, что вы мне еще не рассказали о столице? Как там университет?

Суворов стал рассказывать последние новости об университете, о театральных постановках, о балете и опере. Незаметно подошли к дому Софьи.

– Жаль, – сказала она. – Такой чудный вечер был.

– Почему же жаль, – поинтересовался Георгий, – если был?

– Потому и жаль. Поднимемся наверх. А то Лавр Николаевич, поди, уже кинжал точит.

Лавр играл в карты и помахал вошедшим рукой.

– Как погуляли? – крикнул он.

– Хорошо, – дружно ответили Софья и Георгий.

– Вижу, – засмеялся Лавр Николаевич. – Как там звезды? «И звезды яркие, как очи, как взор грузинки молодой!..»

– Не правда ли, он хоть отважен и даже безрассуден, мало походит на полководца Суворова? – спросил Георгий.

– На Суворова? – Софья нахмурила бровки. – Вон оно что. А причем тут Суворов?

– Фамилия у генералиссимуса тоже Суворов была.

– Он разве Суворов? Всем он представился как Бахметьев.

II

Вся комната Надежды Алексеевны была заставлена коробками и ящиками, черными и коричневыми чемоданами с металлическими уголками и без. Мебель орехового дерева соседствовала с допотопными сундуками. Тут же стояли друг на друге большие кожаные саквояжи, вдоль стен – напольные и настенные часы, машинка «Зингер», венские стулья, заурядная этажерка. Всё это располагалось двумя штабелями вдоль стен почти под потолок полногабаритной квартиры. Сверху их накрывали огромное покрывало(пять на пять метров) из плотной, как рубероид, неприятной на ощупь материи и ставший плотным за сто лет когда-то мягкий темно-вишневый чехол от рояля.

Елена давно не заходила сюда. Да, собственно, со дня кончины свекрови. Сколько пыли! Вот уж воистину пыль веков. Она с ужасом представила, что всё это предстоит разобрать и выбросить почти всё на свалку ей одной, так как допускать кого-то чужого к этому мастодонту, конечно же, безумие. «На сколько же мне тут работы, – уныло прикидывала она и понимала, что меньше чем за три недели с архивом ей не управиться. – Придется угрохать весь отпуск. И так уже забыла, когда отдыхала в последний раз. Он, наверное, и был последний».

Елена вспомнила, как три года свекровь, разбитая инсультом, раз в месяц вставала с постели и долго, отказываясь от всякой помощи, пробиралась «коридором древности» только для того, чтобы убедиться, что все коробки и ящики на месте. Она, как краб, шла боком и пересчитывала их, ведя пальцем, сначала по одну сторону комнаты, затем, возвращаясь к постели, по другую. Считала, скорее всего, машинально, так как под чехлами было невозможно установить точное число мест.

– Сорок семь мест, – тем не менее удовлетворенно констатировала всякий раз Надежда Алексеевна и ложилась в постель.

После этого милостиво разрешала поухаживать за собой: подвинуть к стеночке, поправить подушечку, накрыть одеялком, подставить уточку. Она так и называла их ласково: стеночка, подушечка, одеялко, уточка. А к Елене, постоянно ухаживающей за ней, обращалась только по имени-отчеству и на «вы». Она часто изощрялась в фразопостроении: «Ну и что по этому поводу думает лучшая половина Николеньки?»

«Будь у нее вместо кота пантера, давно скормила бы меня ей, – думала Елена. – Когда я стану такой же разбитой и старой, если, конечно, доживу, ни за что не позволю никому ухаживать за мной, ни за что не покажусь им в таком виде!»

Им – кому «им»? Пока свекровь была жива, теплилась хоть какая-то надежда на спасение Николая. Но мать унесла с собой и эту надежду, и его желание жить.

Елене не хотелось думать, что пройдет неделя-другая, и она останется совсем одна, но думалось только это. Усилием воли она все-таки прогнала тягостные мысли. Когда-то это был кабинет Георгия Николаевича. Почти двадцать метров. Вот тут был полукруг черной металлической печи до потолка. Уголь таскали из сараюшки в глубине двора. По широкой лестнице поднимаешься и заходишь в хоромы, где потолки три шестьдесят. Сбоку «темная» комната для прислуги. Ей тогда очень нравилась эта лестница и эти потолки. Чтобы поправить шторы, надо было лезть на стремянку, так как с табуретки на столе было не достать.

Кабинет запирался на ключ. В нем она никогда ничего не прибирала. Вытирала лишь пыль, и то редко, в присутствии Георгия Николаевича. Каждый вечер заносила чай, с предупреждающим стуком в дверь: «Георгий Николаевич, можно, чай?» Обычно тут же следовало: «Заходи, Лёля». Тогда еще стояли стеллажи для книг, а на месте кровати – двухтумбовый письменный стол…

* * *

– Ле-на, – услышала она. Прислушалась. Опять донеслось: – Ле-на…

Когда Елена зашла в спальню, Николай приподнял голову от подушки и недовольно бросил:

– Сколько звать можно?

– Не слышала, прости.

– Там, на этажерке, коробка, – он судорожно ткнул иссохшим пальцем в направлении кабинета. – Папа перед смертью просил маму передать тебе. Она забыла, наверное. Случайно увидел, – Николай уронил голову на подушку, лишившись последних сил.

Елена взяла коробку и прошла в зал. В комнате свекрови, столько лет бывшей то кабинетом, то лазаретом старших Суворовых, ее охватывал ужас при мысли, как много лет прожила она в этом доме в качестве прислуги. Она села в кресло, включила телевизор и, убавив звук, взяла в руки коробку. Понюхала ее, коробка пахла не картоном, не пылью. Коробка пахла розовым маслом.

Она открыла коробку, сверху лежал флакон удивительно тонкой работы в кости, от него и источался этот стойкий дивный аромат старинного масла, которое идет на изготовление лучших духов. В конверте лежало большое письмо.

Елена почувствовала необыкновенное волнение в груди. Ей показалось вдруг, что она слышит голос Георгия Николаевича, видит, как он встает из-за письменного стола, когда она в первый раз вошла в их дом. Было видно, что он еще весь во власти своих мыслей, но природная элегантность и тончайшее воспитание не позволяют ему сидеть, когда в комнату входит женщина. Он был, пожалуй, единственным из всех знакомых мужчин, кто вставал перед нею.

«Дорогая Лёля!» – увидела она первые слова, написанные изящным, как и сам Георгий Николаевич, почерком. Когда она осознала, что эти слова из глубины прошедших лет обращены к ней и что они (как розовое масло) не потеряли своей силы, она зарыдала. Она долго не могла успокоиться, так как ясно представила себе, что очень скоро от этой небольшой, но сложной, таинственной, непредсказуемой семьи останется она одна. Пожалуй, мыслей об одиночестве уже не избежать, как не избежать и самого одиночества.

«Дорогая Лёля! – успокоившись, продолжила Елена чтение. – Сейчас, когда ты читаешь это письмо, меня нет уже сорок дней. Я попросил Надежду Алексеевну передать тебе мой подарок на сороковой день после того, как я уйду от вас…»

Елена с вздохом отложила письмо в сторону и пошла на кухню, попить воды. «Это уж на вашей, Надежда Алексеевна, совести, что не на сороковой день, а спустя шестнадцать лет я держу ваше письмо, Георгий Николаевич, в руках. Бог простит ей, а я давно всем всё простила».

Она выпила большую кружку воды, посмотрела в окно, там играли дети, совершенно бестолково бегая, то слева направо, то справа налево, и вернулась в комнату. От письма шел тонкий аромат розового масла. А может, это от непрочитанных ею слов Георгия Николаевича за шестнадцать лет образовался аромат и пропитал все вещи в коробке? Какой у него четкий, нет, не каллиграфический, но очень четкий, стройный почерк. Такой почерк может быть только у человека, который имеет свою позицию в мире и свой взгляд на мир, который он, не исключено, так никогда и не воспринял как свой.

«…Еще вчера я думал, что уйду от вас далеко, но сегодня мне кажется, что от семьи, как бы ни сложилась в ней жизнь, какие бы ни были между ее членами отношения, не уйдешь даже после смерти. Да и как от нее можно уйти, если всю жизнь был привязан к ней?

Лёлечка, я всегда относился к тебе с душевной приязнью и любовью. Одно то, что ты жена моего сына, уже наделяет тебя иммунитетом неприкосновенности, и я удивляюсь, как этого не понимает моя жена и твоя свекровь. Но не буду осуждать ее, ибо каждого из нас можно и нужно осуждать, но это не наша прерогатива.

С того первого дня, как ты появилась в нашей семье, как Николенька ввел тебя в наши уставленные коробками помещения, с того первого дня я понял, что к нам в дом пожаловала фея домашнего очага. И как мне больно, как больно, что, уходя от вас, я оставляю боль в твоем сердце, боль от непонимания нашего к тебе отношения, и особенно нетерпимости к тебе со стороны Надежды Алексеевны. Об одном прошу тебя: прости меня, прости Надежду Алексеевну, прости Николеньку. Каждый из нас хотел тебе одного лишь добра…»

Всех, всех я простила, Георгий Николаевич, даже вашу жену Надин, даже мать Николеньки маман, даже мою неугомонную свекровь Надежду Алексеевну.

«…Здесь ты найдешь сапфиры и бриллианты, которые являются фамильными драгоценностями Суворовых. У Надежды Алексеевны этого добра довольно, а тебе они сейчас будут самое впору, так как ты вступаешь в тот пленительный для женщины возраст, когда женщина становится королевой. Дай Бог тебе, Лёлечка, долгих лет любви, счастья и семейного благополучия! Пусть жизнь твоя будет ровной и сияющей, как сияние полной белой луны, которую я вижу в своем окне в последний, как мне кажется, раз…»

Елена достала из коробки шкатулку редкой работы; внутри нее были еще две коробушки. «Прямо как смерть Кощеева», – подумала Елена и улыбнулась сквозь слезы. Когда она открыла обе коробки, то оторопела: в одной действительно были сапфиры, а в другой – бриллианты!

«…Эти безделушки, знаю, скрашивают женщинам жизнь, жаль, что не удлиняют, ну да чем бы дитя ни тешилось… А ты для меня, Лёлечка, такой же ребенок, как и мой сын, Николенька, как и твой сын, который, даст Бог, родится у тебя. Назови его Юрием – хорошее имя.

До свидания, родная. Не поминай лихом. Твой свекор и отец Георгий Николаевич Суворов.

P.S.Когда-нибудь, я уверен, ты узнаешь всё…»

Елена смотрела на сапфиры и бриллианты и не знала, что делать с ними. За шестнадцать лет, что прошли со дня смерти Георгия Николаевича, Бог так и не дал ей сына, а драгоценности многое потеряли в своей привлекательности. Собственно, они превратились в ничто. Она не могла любоваться ими. Она не могла их даже примерить без содрогания. Ей казалось, что на нее с того света смотрит с укором свекровь. Смотрит как на вора, залезшего в семью. И будет смотреть, пока они в ее руках.

«Что мне эти камни теперь, зачем? – думала Елена. – Сколько лет свекровь забирала мою зарплату, оставляя на день меньше рубля. Чтобы остаться женщиной на рваный рубль в день, надо быть богиней. Вечно молодой богиней. Как в молодости всё хорошо. Какие молодые одухотворенные(не то что сегодня) лица сверстников, какая безмерная радость от того, что живешь на земле!..»

Она закрыла коробочки, вложила их в шкатулку, ту – в коробку, бросила коробку в полиэтиленовый пакет и поняла, что содержимое пакета сейчас для нее не дороже самого пакета. «Был бы сын, было бы это всё его… Надо позвонить в детдом, – подумала она, почувствовав вдруг себя одинокой детдомовкой. – А что так тихо?» Она замерла – в квартире царила мертвая тишина!