Текст книги "Манекен"

Висенте Бласко-Ибаньес
Манекен

Прошло уже девять лет с тех пор, как Луис Сантурсе разошелся со своею женою. За это время он не раз видел ее, когда она, в шелку и в тюле, пролетала мимо него в нарядном экипаже, точно внезапно вспыхивавшее видение красоты, или когда он смотрел вниз из райка королевского театра и видел ее внизу в ложе, окруженную мужчинами, которые наперерыв шептали ей что-то на ухо, желая выставить на показ свою близость с нею.

Осадок прежнего гнева закипал в нем при каждой такой встрече. Он избегал этих встреч, как больной боится усиления боли, и тем не менее ехал теперь к жене в её чудный особняк на аллее Кастельяна, пышная роскошь которого свидетельствовала о её постыдном образе жизни.

Воспоминания о прошлом, казалось, выскакивали изо всех уголков его памяти от сильной тряски извозчичьего экипажа. Жизнь, о которой он мечтал забыть, проходила теперь перед его закрытыми глазами: медовый месяц его – скромного чиновника, женатого на хорошенькой и воспитанной барышне из обедневшей семьи; счастливый первый год брака, когда нужда скрашивалась любовью; затем протесты Энрикеты против недостатка в деньгах, глухое недовольство скромными туалетами, когда все кругом напевали ей, что она красавица, споры с мужем из-за всякого пустяка, ссоры в полночь в спальне, подозрения, вкрадывавшиеся постепенно в сердце мужа, и непонятное, материальное благосостояние, которое пробиралось в дом сперва робко, словно опасаясь скандала, потом дерзко и нахально, словно все кругом были слепы, пока Луис не получил несомненного доказательства в своем несчастии. Он стыдился теперь одного воспоминания о своей слабости. Он не был трусом и даже твердо верил в свою смелость, но либо страдал безволием, либо чрезмерно любил жену. И потому, убедившись, путем постыдного шпионства, в своем бесчестии, он сумел только завести судорожно сведенную руку над красивым лицом бледной куклы и… не опустил руки. У него хватило сил лишь на то, чтобы вышвырнуть изменницу из дому и заплакать, как брошенный ребенок, как только закрылась за нею дверь.

Затем наступило полное, еднообразное одиночество, нарушаемое изредка известиями, причинявшими ему сильные страдания, Жена его каталась по средней Европе, как принцесса. Ее лансировал один миллионер, Она попала в свою сферу, так как была рождена для такой жизни. Целую зиму приковывала она в Париже всеобщее внимание. Газеты были полны сообщений о красавице испанке; её успехи на модных морских купаньях гремели на всю страну, и мужчины считали за честь разоряться из-за неё. Несколько дуэлей и разные слухи о самоубийстве создали вокруг её имени легендарный ореол. После трехлетних успехов и странствований по миру она вернулась в Мадрид; к красоте её прибавилось новое обаяние – космополитический дух. Теперь её покровителем был самый богатый торговец Испании, и она царила в своем роскошном особняке среди исключительно мужского общества – министров, банкиров, влиятельных политических деятелей и других важных особ, добивавшихся её улыбки, как высшего ордена.

Власть её была так велика, что даже Луис чувствовал влияние жены вокруг себя, видя что кабинеты меняются, а он все остается на своем месте. Страх перед жизненною борьбою заставил его примириться с этим положением, в котором он чуял скрытую руку Энрикеты. Будучи одиноким и обреченным на труд для добывания средств к жизни, он чувствовал тем не менее стыд жалкого, несчастного человека, единственная заслуга которого состоит в том, что он супруг красивой жены. Смелости и энергии у него хватало только на то, чтобы удирать от жены, когда та встречалась ему случайно, дерзко сияя своим бесстыдством и преследуя его изумленным взглядом, в котором исчезала гордость красавицы.

Однажды к нему явился старый и робкий на вид священник, тот самый, что сидел теперь рядом с ним в экипаже. Это был исповедник его жены. Её выбор был очень удачен: священник был добродушным и недалеким господином. Когда он сказал, кто его послал, Луис не сдержался. – Эта… и у него вырвалось крупное ругательство. Но славный старичок был невозмутим и, словно боясь забыть выученную наизусть речь, если не произнесет ее сейчас же, заговорил о кающейся Магдалине и о Господе Боге, который простил ей, как ни тяжелы были её прегрешения; затем батюшка перешел к простому и естественному стилю и рассказал о перевороте, происшедшем в Энрикете. Она была больна и почти не выходила из своего особняка. Внутренняя болезнь поедала ее – рак, из за которого приходилось постоянно делать впрыскивание морфия, чтобы она не теряла сознания и не кричала от жестокой боли. Несчастие заставило ее обратиться к Богу; она раскаялась в прошлом и хотела повидать мужа…

А он – трус – запрыгал от удовольствия, услышав это; слабый человек был в восторге, что судьба отомстила за него. Рак!.. Проклятый орган гнил внутри неё, убивая ее еще при жизни. Что же, она по-прежнему красива, неправда ли? Какая приятная месть! Нет, он не пойдет к ней. Напрасно приводил батюшка доводы в её оправдание. Он мог являться, сколько угодно, и рассказывать об Энрикете; это доставляло Луису большое удовольствие. Теперь он понимал, почему люди так скверны.

С тех пор священник стал навещать Луиса почти каждый вечер и рассказывать об Энрикете, покуривая сигары, а иногда они выходили вдвоем гулять в окрестностях Мадрида, как старые друзья.

Болезнь быстро прогрессировала. Энрикета была уверена в том, что умирает, и желала повидать мужа, чтобы вымолить у него прощение, прося об этом тоном капризной и больной девочки, которая требует игрушку. Даже тот человек, сильный покровитель, покорный, несмотря на свое всемогущество, умолял священника, чтобы он привез в особняк мужа Энрикеты. Добрый старик с жаром говорил о трогательном раскаянии сеньоры, признавая, впрочем, что проклятая роскошь, погубившая уже немало людей, продолжала еще властвовать над нею. Болезнь приковывала ее к дому; но в минуты спокойствия, когда гадкие боли не доводили ее до безумия, она просматривала каталоги и модные журналы из Парижа, отправляла туда заказы своим поставщикам, и редкая неделя проходила без того, чтобы не присылали ей картонок с последними новостями – платьями, шляпами и драгоценностями; Энрикета рассматривала и вертела их в руках в запертой спальне, и после этого вещи попадали куда-нибудь в угол или засовывались навсегда в шкаф, как ненужные игрушки. За все эти капризы платил тот, другой, желавший только видеть улыбку на устах Энрикеты.

Постоянные рассказы священника постепенно посвящали Луиса в жизнь жены; он следил издали за течением её болезни, и не проходило дня, чтобы он не соприкасался мысленно с существом, от которого отдалился навсегда.

Однажды вечером священник выступил перед ним особенно энергично. Жена его доживала последние дни и требовала мужа настойчивыми криками. Он совершал преступление, отказывая умирающей в исполнении последней просьбы. Священник чувствовал себя способным свести его к жене силою. Твердая воля старика победила; Луис покорился и сел с ним в карету, мысленно ругая себя, но не имея сил отказаться… Трус! Трус, как всегда!

Он прошел вслед за черною рясою через сад особняка, на который он часто поглядывал прежде с ненавистью из соседней аллеи… Теперь он не испытывал ни ненависти, ни страданий, а только живое любопытство человека, который приезжает в незнакомую страну и предвкушает все интересное, что увидит там.

Внутри особняка он испытывал то же чувство любопытства и изумления. Ах, несчастный! Сколько раз представлял он себе в бессильных мечтах, как войдет в этот дом в качестве мужа из драмы, с оружием в руке, и убьет неверную жену, а затем поломает, точно дикое животное, дорогую мебель и порвет роскошные драпировки и мягкие ковры. А теперь эти мягкие ковры под ногами, красивая обстановка, по которой скользил его взгляд, и цветы, приветствовавшие его из углов чудным ароматом, действовали на него опьяняюще, как на евнуха, и им овладело желание расположиться на этой мебели и завладеть ею, как будто она принадлежала ему, раз составляла собственность его жены. Теперь он понимал, что значит богатство, и как тяжело оно гнетет своих рабов. Он находился пока только в первом этаже и не заметил еще в спокойно-величественной атмосфере особняка ни малейшего признака смерти, явившейся в дом.

По пути ему встречались лакеи, под бесстрастною маскою которых ему почудилось выражение нахального любопытства. Горничная поклонилась ему с загадочною улыбкою, и нельзя было понять, кроется в ней симпатия или насмешка над «мужем барыни». Далее ему показалось, что в соседней комнате прячется какой-то господин (может быть это был тот). Этот новый мир ошеломил Луиса, и он прошел в одну комнату, куда втолкнул его спутник.

Это была спальня Энриикеты, окутанная приятным полумраком, который прорезался полосою света, проникавшего в комнату через приоткрытую дверь балкона.

В этой полосе света стояла стройная, румяная женщина в роскошном, розовом, вечернем туалете; её перламутровые плечи выступали из облака кружев, а на груди и на голове ослепительно сверкали брильянты. Луис отступил в изумлении, вспыхнув от негодования. Что это за издевательство? Так это больная? Его позвали сюда для оскорблений?

– Луис, Луис… – застонал позади его слабый голос с детскою и нежною интонациею, напомнивший ему прошлое – лучшие минуты его жизни.

Глаза его, привыкшие ко мраку, различили в глубине комнаты что-то величественное и мону-ментальное, точно алтарь; это была огромная кровать, в которой с трудом приподнималась на локте, под пышным балдахином, белая фигура.

Тогда Луис вгляделся ближе в неподвижную женщину, ожидавшую его, казалось, в холодной, строгой позе и глядевшую на него тусклыми, словно затуманенными от слез, глазами. Это был художественно исполненный манекен, несколько похожий лицом на Энрикету. Он служил ей для того, чтобы она могла любоваться новостями, постоянно получаемыми из Парижа, и был кроме неё единственным зрителем на выставках изящества и богатства, устраиваемых умирающею при закрытых дверях ради развлечения.

– Луис, Луис… – снова застонал тонкий голосок из глубины кровати.

Он печально подошел к кровати. Жена судорожно сжала его в своих объятиях, ища горячими губами его губы и умоляя о прощении, в то время, как на щеку его упала нежная слезинка.

– Скажи, что ты прощаешь мне. Скажи, Луис, и я может быть не умру.

И муж, инстинктивно собиравшийся оттолкнуть ее, кончил тем, что отдался в её объятия, невольно повторяя ласковые слова из счастливых времен. Глаза его привыкли к полумраку и различали теперь лицо жены во всех подробностях.

– Луис, дорогой мой, – говорила она, улыбаясь сквозь слезы. – Как ты находишь меня? Я теперь не так красива, как во времена нашего счастья… когда я не была еще сумасшедшею. Скажи мне, ради Христа, скажи, как ты меня находишь?

Муж глядел на нее с изумлением. Она была по-прежнему красива, и эта детская, наивная красота делала ее страшною. Смерть не наложила еще на нее своей печати; только в нежный аромат пышного тела и величественной кровати вкрадывался, казалось, еле заметный запах мертвой материи, что-то такое, что обнаруживало внутреннее разложение и примешивалось к её поцелуям.

Луис догадался о присутствии кого-то позади себя. В нескольких шагах от него стоял человек и глядел на мужа и жену с видимым смущением, словно его удерживало тут что-то более сильное, чем воля, которая повелевала ему удалиться. Муж Энрикеты прекрасно знал, как и полиспании, строгое лицо этого пожилого господина со здравыми принципами, ярого защитника общественной нравственности.

– Скажи ему, чтобы он ушел, Луис, – крикнула больная. – Что он тут делает? Я люблю только тебя… только своего мужа. Прости мне… всему виною роскошь, роскошь проклятая. Я жаждала денег, много денег; но любила я всегда… только тебя.

Энрикета плакала слезами раскаяния, и человек этот тоже плакал, чувствуя себя слабым и униженным перед её презрением.

Луис, столько раз думавший об этом человеке с негодованием и почувствовавший при встрече желание задушить его, глядел на него теперь с симпатией и уважением. Он, ведь, тоже любил ее! И общая любовь не только не оттолкнула их друг от друга, а наоборот объединила мужа и того человека странною симпатиею.

– Пусть уходит, пусть уходит! – повторяла больная с детским упрямством. И муж её поглядел на всемогущего человека с мольбою, точно просил у него прощения за жену, которая не понимала, что говорит.

– Послушайте, донья Энрикета, – произнес из глубины комнаты голос священника. – Подумайте о себе самой и о Боге. He впадайте в греховную гордость.

Оба они – муж и покровитель – кончили тем, что уселись у постели больной. Она кричала от боли; приходилось делать ей частые впрыскивания, и оба с любовью ухаживали за нею. Несколько раз руки их встретились, когда они приподнимали Энрикету, но инстинктивное отвращение не разъединило их. Наоборот, они помогали друг другу с братскою любовью.

Луис чувствовал все большую и большую симпатию к этому доброму сеньору, который держал себя так просто, несмотря на свои миллионы и оплакивал его жену даже больше, чем он сам. Ночью, когда больная отдыхала, благодаря морфию, они разговаривали тихим голосом в этой больничной обстановке, и в словах их не было ни намека на скрытую ненависть. Они были братьями, которых помирили общие страдания.

Энрикета умерла на рассвете, повторяя мольбы о прощении. Но последний взгляд её принадлежал не мужу. Эта красивая, безмозглая птица упорхнула навсегда, лаская взором манекен с вечною улыбкою и стеклянным взглядом – роскошного идола с пустою головою, на которой сверкали адским блеском брильянты в голубом свете зари…