Текст книги "Сто русских литераторов. Том второй"

Картинка к повести г. Булгарина, соч. г. Тимма, довольно недурна; она представляет кабинет вельможи, в котором украшения и игрушки на камине взяты с одной Гогартовской картины, которую можно найти и в «Живописном обозрении».

За повестью г. Булгарина следует повесть г. Масальского «Осада Углича». Мы не будем ничего говорить о литературном поприще г. Масальского, потому что ровно ничего о нем не знаем, а наводить справок не имеем ни времени, ни охоты…{57}57
  Ср. в статье «Журналистика»: «Г-н Масальский написал, лет десять назад, посредственный роман «Стрельцы» (1832), который тогда же и был забыт, а после того мы не помним, что он еще писал» (наст. изд., т. 3, с. 421).


[Закрыть] Что касается до «Осады Углича» – это, во-первых, повесть без всякого содержания, всякой правдоподобности, всякого интереса; во-вторых, крайне бесталанно рассказанная и потому вялая, длинная и скучная. Сочинитель уверяет, что будто бы он заимствовал содержание своей повести из какой-то старинной рукописи «О разорении града Углича, нарицающегося древле город Угло», будто бы доставленной ему одним старожилом угличским; но мы крепко сомневаемся в существовании этой рукописи, если только фантазия г. Масальского в самом деле из нее заимствовалась. В повести русского духа слыхом не слыхать, видом не видать; изображенные в ней нравы похожи на пародию на нынешние нравы, изображаемые плохими романистами. Послушайте, например, каким романическим языком плохих романов изволит объясняться стрелецкий голова 1610 года:

…Я жил в Москве. Там сердце указало мне спутницу жизни. Питая друг к другу любовь чистую, пламенную, мы наконец превозмогли все препятствия, которые долго мешали нашему счастию, и я назвал ее моею. Все говорили, что на земле невозможно найти полного счастия. Нет, это несправедливо, отец Авраамий! Я, я наслаждался этим счастием!.. Правда, оно скоро улетело и – навсегда! Она покинула меня, милая, незабвенная Ольга! Скоро ушла она на небо с этой бедной земли! О, как дорого заплатил я за свое счастие!.. Легче было бы мне, если б оторвали половину моего сердца; но я не роптал, я даже не плакал – я не мог плакать. Меня утешала мысль, что я страдаю один, что моя Ольга на небе, где счастие вечно, неизменно, где ее уже не может постигнуть утрата, подобная моей. На языке человеческом нет выражений, чтоб изобразить то, что я чувствовал, когда вокруг гроба ее раздавалось похоронное пение, когда мои запекшиеся уста прильнули к ее холодной щеке, где недавно играл так пленительно румянец жизни; к ее руке неподвижной, которою она, угасая и вперя в меня исполненный любви прощальный взор, в последний раз пожала мою руку!..

Оченно хорошо! Кто бы мог подумать, чтобы грубые, брадатые, полудикие стрельцы XVII века были так чувствительны на манер Эраста Чертополохова{58}58
  Эраст Чертополохов – герой одноименного романа П. Л. Яковлева, первоначально назывался «Несчастие от слез и вздохов».


[Закрыть] и были такими приторными риторами!..

Картинка к этой повести очень плоха{59}59
  Повесть К. П. Масальского иллюстрировал А. О. Дезарно.


[Закрыть].

За повестью г. Масальского следуют стихи г. Масальского «Дерево смерти». О них можем мы сказать, что в них гений нового, доселе не известного нам литератора и поэта г. Масальского верен самому себе: в них та же реторика, только с рифмами.

Утомленный и усыпленный повестью и стихами г. Масальского, читатель с жадностию развертывает в «Ста русских литераторах» повесть г. Вельтмана «Урсул»; но… кто бы мог этого ожидать?.. его утомление все возрастает и возрастает, силы слабеют, терпение истощается… вот уж и последняя страница… вот и конец… но что же это такое?.. в чем дело?.. Гульпешти, Мынчешти, Градешти, Малаешти, Албинешти, Горешти, Гальбинешти, домну Ферешти, домну Иоанне… ничего не понимаем… Люди разговаривают, ходят, спят, едят, бегут, скачут, дерутся, но кто с кем, из чего, как, когда, почему? – сам Эдип не разрешил бы этой сфинксовой загадки, которую г. Вельтману угодно было назвать повестью. Просто-напросто, без обиняков: мы ничего не поняли в «Урсуле» и скорее смогли бы сочинить свою (хоть плохую, но понятную) повесть, чем пересказать содержание повести г. Вельтмана. Что это такое?.. Неужели падение таланта – последний, предсмертный и потому невнятный лепет его?.. Правда, в «Урсуле» г. Вельтмана есть страницы понятные, есть места живые, увлекательные, но без всякого отношения к целому. И притом, к чему это испещрение рассказа молдаванскими словами: кафэ, ши люле, чи гында, ватава, одубешти, домнешти, логофет ди вистиария, гата? К чему этот натянутый à la Marlinsky, напыщенно реторический язык: «Ух, какая гроза во мне бушевала! Громы перекатывались в черепе (?), кровь ходила волнами по жилам, била в сердце – а сердце как скала!.. Хлынули бы слезы, легче б было, но только молния жгла внутренность; в очах переливалось кровавое зарево; под ногами все рушилось; вихрь крутил меня, я хватался за воздух…»

Изысканность, вычурность, напыщенность, туманность, бессвязность, пестрота, и к довершению всего – хоть разломай себе голову, а ничего не поймешь в этой повести… Прочтите «Кирджали» Пушкина: содержание сходно с повестью г. Вельтмана; но какая простота, безыскусственность, какая непринужденная сжатость и энергия, какая поэзия и как все понятно и уму и сердцу!..

Да не подумают читатели, чтобы нашим суждением о повести г. Вельтмана управляло пристрастие к ее автору: нет, мы признаем в г. Вельтмане не только поэтический талант, но даже большой поэтический талант. В его «Кощее бессмертном», «Святославиче»{60}60
  Полное название упоминаемого романа – «Святославич, вражий питомец, Диво времен Красного Солнышка Владимира» (1835).


[Закрыть] и других романах и повестях часто проблескивают искры высокой поэзии, встречаются картины и очерки, набросанные художническою рукою; но нигде нет целого, полного, оконченного, – там рука, тут нога, иногда целая голова удивительной работы, волшебного резца, но никогда полной статуи, запечатленной единством мысли, гармониею целого. И вот причина, почему г. Вельтман, поэт с большим дарованием, не пользуется на Руси тем авторитетом, которого заслуживал бы его талант, и заслоняется, в глазах публики, разными народными н нравоописательными писаками. К этому надо присовокупить еще какую-то странность в направлении, какие-то капризы фантазии, непонятную наклонность к филологии в области поэзии. И удивительно ли, что литературное поприще, так блистательно начатое «Кощеем», заключается теперь «Каломеросом»{61}61
  Имеется в виду роман «Генерал Каломерос» (1840).


[Закрыть] и «Урсулом»? Г-ну Вельтману уж не раз, и притом не без основания, замечали наши критики, что мало для поэта быть богатым сокровищами поэзии, но надо еще и уметь ими распоряжаться: иначе богатство съедет на нищету… Оно так и делается…

Картинка к повести г. Вельтмана очень плоха{62}62
  Повесть А. Ф. Вельтмана иллюстрировал К. А. Зеленцов.


[Закрыть].

Переворачиваем страницу и видим… о удивление!.. повесть г. Надеждина – «Сила воли»… Итак, и г. Надеждин стал повествователем… Странно!.. А все виноват г. Смирдин: он своими «Стами литераторами» всех литераторов наших превратил в рассказчиков. Может быть, это выгодно для его книги, но не для литераторов. Вот хоть бы г. Надеждин: он литератор умный, ученый; он журналист, профессор эстетики, критик, фельетонист; он хороший сотрудник «Энциклопедического лексикона»;{63}63
  Имеется в виду «Энциклопедический лексикон», выпускавшийся А. Плюшаром в 1835–1841 гг. (т. I–XVII); издатель привлек к работе многих писателей и ученых.


[Закрыть] но какой же он поэт, какой же повествователь, г. Смирдин?..

Г-н Надеждин начал свое литературное поприще в «Вестнике Европы», и начал его борьбою против романтизма. В первых статьях своих он явился псевдонимом Надоумкою;{64}64
  Н. И. Надеждин подписывался: «экс-студент Никодим Надоумко».


[Закрыть] но когда (были напечатаны отрывки из его диссертации на доктора, – все узнали, что Надоумко и г. Надеждин – одно лицо. Статьи Надоумки отличались особенною журнального формою, оригинальностию, но еще чаще странностию языка, бойкостию и резкостью суждений. Как в них, так и в диссертации{65}65
  Диссертация Надеждина называлась: «О происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической» (1830).


[Закрыть], можно было заметить, что противник романтизма понимал романтизм лучше его защитников и был не совсем искренним поборником классицизма так же, как и не совсем искренним врагом романтизма. Г-н Надеждин первый сказал и развил истину, что поэзия нашего времени не должна быть ни классическою (ибо мы не греки и не римляне){66}66
  «Мы не греки и не римляне» – строка из богатырской сказки Н. М. Карамзина «Илья Муромец» (1794).


[Закрыть], ни романтическою (ибо мы не паладины средних веков), но что в поэзии нашего времени должны примириться обе эти стороны и произвести новую поэзию. Мысль справедливая и глубокая, – г. Надеждин даже хорошо и развил ее. Но тем не менее она немногих убедила и не вошла в общее сознание. Много причин было этому, но главные из них: какая-то неискренность и непрямота в доказательствах, свойственная докторанту, а не доктору, и явное противоречие между воззрениями г. Надеждина и их приложением. Г-н Надеждин, понимая, что классическое искусство было только у греков и римлян, называя французскую поэзию псевдоклассическою, неестественною и надутою, в то же время с благоговением произносил имена Корнеля, Расина и Мольера и смело цитировал реторические стихи Ломоносова, Петрова, Державина и Мерзлякова, уверяя, что в них-то и заключается всяческая поэзия. Далее, очень хорошо понимая, что Шекспир, Байрон, Гете, Шиллер, Пушкин совсем не романтики, но представители новейшей поэзии, он с ожесточением глумился над ними, как над неистовыми романтиками, и смешивал их с героями юной французской литературы. Это противоречие едва ли не было умышленно, во уважение неверных отношений докторанта, желающего быть доктором и потому, по мере возможности, не желающего противоречить закоренелым предубеждениям докторов. По этой уважительной причине г. Надеждин вооружился против Пушкина всеми аргументами своей учености, всем остроумием своих надоумочных, или – правильнее – недоумочных статей{67}67
  Неодобрительные высказывания о Пушкине содержала уже первая критическая статья Надеждина «Литературные опасения за будущий год» («Вестник Европы», 1828, ноябрь, № 21–22); Надеждину принадлежат также отрицательные рецензии на «Полтаву» («Вестник Европы», 1829, апрель, № 8) и на седьмую главу «Евгения Онегина» («Вестник Европы», 1830, апрель, № 7).


[Закрыть]. Время и место не позволяют нам распространиться о его подвигах в ратовании против Пушкина, ибо это длинная и притом забавная и занимательная история, которую мы предоставляем себе рассказать в другое время, как скоро представится удобный случай. Теперь же скажем только то, что, сделавшись доктором и получив кафедру, г. Надеждин сделался журналистом – и совершенно изменил свои литературные взгляды и даже орфографию: вместо эсфетический и энфузиазм стал писать эстетический и энтузиазм; разбирая «Бориса Годунова», заговорил о Пушкине уже другим тоном, хотя и осторожно, чтоб уж не слишком резко противоречить своим недоумочным и эсфетическим статьям{68}68
  С декабря 1831 г. по 1835 г. Надеждин являлся профессором Московского университета по теории изящных искусств и археологии. Однако его положительный отзыв о «Борисе Годунове» появился до вступления на профессорскую кафедру – в апреле 1831 г. («Телескоп», 1831, ч. I, № 4; см. также: Н. И. Надеждин. Литературная критика. Эстетика. М., «Художественная литература», 1972, с. 254–270; об эволюции его отношения к Пушкину см.: Ю. В. Манн. Факультеты Надеждина. – Там же, с. 27–30).


[Закрыть]. Во всяком случае, г. Надеждин – примечательное лицо в нашей литературе и заслуживает подробной и основательной оценки, которую мы и предоставляем себе сделать при удобном случае.

Но тем не менее повесть совсем не дело г. Надеждина, точно так же, как, например, драма совсем не дело г. Погодина. «Сила воли» рассказана умно, но холодно и бесцветно, тогда как по ее содержанию, почерпнутому из кипучей жизни католической Италии, – фантазии и чувству было бы где разгуляться.

Картинка, приложенная к повести г. Надеждина, плоха, а портрет его не отличается большим сходством{69}69
  Повесть Надеждина иллюстрировал Т. Г. Шевченко.


[Закрыть].

Теперь следует повесть г. Каменского «Иаков Моле». Она особенно замечательна– цветистым и театральным рассказом и картинкою, которая к ней приложена: не знаешь, чему дивиться – тому ли, что повесть удивительно выражает картинку, или тому, что картинка удивительно выражает повесть;{70}70
  Повесть П. П. Каменского иллюстрировал Ф. П. Толстой.


[Закрыть] и не знаешь, чему отдать преимущество – повести или картинке. Мы думаем, что то и другое превосходно. О литературном поприще г. Каменского довольно сказать, что он, г. Каменский, – автор несравненного сатирического романа «Энский искатель сильных ощущений»{71}71
  Имеется в виду роман «Искатель сильных ощущений»; Энский – фамилия главного героя этого романа.


[Закрыть] и несравненной драмы «Розы и маска».

Г-н Панаев (В. И.), известный наш идиллик, написал для альманаха г. Смирдина не повесть, а рассказ об истинном происшествии, который и назван им просто «Происшествие 1812 года». Рассказ отличается занимательностию содержания, правильным, гладким и приятным слогом, но картинка к рассказу очень плоха{72}72
  Рассказ Панаева иллюстрировал К. А. Зеленцов.


[Закрыть].

«Любовь петербургской барышни», предсмертный рассказ г. Веревкина, или Рахманного, заключает собою второй том «Ста русских литераторов». В этом предсмертном рассказе нет никакого рассказа, потому что нет никакого содержания. Это просто дурно набросанная болтовня о том, как одна петербургская барышня сперва «влюбилась» в одного господина офицера, а потом, когда ей представилась выгодная партия, разлюбила его. Интереснее всего в этом рассказе литературные признаки г. не известного в русской литературе сочинителя, признания вроде «Confessions»[6]6
  «Исповеди» (франц.). – Ред.


[Закрыть] Руссо или жаненовских признаний{73}73
  Критик имеет в виду «Исповедь» Ж. Жанена (т. 1–2,1830).


[Закрыть]. Послушайте:

Около того же времени в первый раз выступил я на литературное поле. Есть на Руси таинственный человек, которому все невольно удивляются, хотя многие и злословят его. Не зная этого человека лично, я был влюблен в него, быть может, столько же, как в Ольгу: не я один, из нашего молодого у Поколения, питал и питаю к нему эту романическую привязанность. По моим понятиям, такая сила дарования должна была опираться в нем на душу теплую и благородную, и я не ошибся. Точно так же, как невинная Ольга доверчиво вручила свою судьбу мне, почти незнакомому себе (ей?) человеку, я вручил ему свою, беспредельно, неограниченно (вручить судьбу беспредельно, неограниченно – как это хорошо сказано!). Любовное письмо, которое я написал к нему, исторглось у меня также из глубины души: он так и понял его, и с тех пор его участие, совет, руководство, содействие, помощь, дружба не оставляли меня. Радость и весьма основательная гордость моя, по поводу приобретения такого друга, служила некоторым противувесием горести, которую начинала причинять любовь. Дело в том, что в то самое время, как приобретал друга, я очевидно терял любовницу: ответ, объяснение не являлись…

Благодаря содействию этого достойного друга маленькие довольно блестящие успехи начали загромождать путь мой к будущей литературной славе (вот как!..), которая с тех пор и самому мне показалась возможною к достижению при дальнейших усилиях и более важных начинаниях (?). Мое имя было произнесено в гостиных. Литературные интриганты стали штурмовать меня письмами, стараясь привлечь новое перо мое в журналы своих бессильных партий. Эти бездарные шакалы мигом чуют поживу за семьсот семьдесят семь верст, и их мелочные происки, внушая мне отвращение, Очень польстили моему самолюбию: они заставляли меня верить в мой собственный талант, и я уже некоторым образом начинал разыгрывать роль «писателя». Предчувствия, предсказания Ольги сбывались. Эти первые лучи славы были, бесспорно, творение рук ее. С каким восторгом украсил бы я ими прелестную ее головку…

Вот гений-то, так уж гений! Он не дожидается суда современников и потомков, но, написав две-три посредственные повестцы для приятельского журнала, сам провозглашает себя гением и, сбираясь в дальний путь, смело сочиняет апотеоз своей небывалой славы, выдумывает себе почитателей и врагов, уверяет, что его наперебой звали к себе журналисты, крича: «К нам, Иван Александрович, пожалуйте к нам, управлять департаментом!..»{74}74
  Перефразировка слов Хлестакова («Ревизор», д. 3, явл. VI).


[Закрыть] Впрочем, все это так нагло и бессмысленно, что надо помочь недоразумению читателей и сказать им, кто такой этот г. Веревкин, или Рахманный, то есть что такое сделал и чем прославил он себя в русской литературе. Он написал в «Библиотеке для чтения» одну или две из тех повестей, которые кажутся столь остроумными известному кругу провинциальной публики; потом он был не то корректором, не то выписчиком забавных мест из московских романов для литературной летописи «Библиотеки для чтения» – как было это как-то объявлено во всеуслышание в этом журнале. Вот и все его права на литературную славу, которой он почитал себя достигшим. Что же до таинственного человека, которому будто бы удивляется вся Россия, – его нетрудно угадать по слогу повести г. Веревкина, которая начинается фразою: «Есть разного роду любви»; далее можно в ней найти слова «вражд», «мечт» и т. п.{75}75
  Имеется в виду Барон Брамбеус (О. И. Сенковский), часто употреблявший подобные грамматические новообразования.


[Закрыть].

Нельзя не поговорить о тоне этой повести – так изящен он. Вот несколько образчиков:

Ей-ей, не стоило родиться! Лучше уж было родиться лягушкою, потому что, нет сомнения, у холоднокровных лягушек, живущих в одном и том же болоте с петербургскими барышнями, любовь, по свидетельству всех физиологов, в тысячу раз и горячее, и страстнее, и постояннее. Как бы я теперь был счастлив с моею доброю, чувствительною, любящею лягушкой! Она посвятила бы мне все свое существование, жила бы только для меня, заботливо смотрела бы в мои потухающие глаза, и, когда последний луч света в них погаснет, сама, своей нежной лапкой, закрыла бы их навсегда.

…Меня неприятным образом поразило и самое искусство ее в верховой езде: эта смелость, эта решительность на коне показалась мне в девушке противозаконным посягательством на славу киргиз-кайсаков. Я знаю, что настоящая петербургская барышня должна ездить верхом, как берейтор, и не уступать в наездничестве маленькому Турниеру.

…Безнадежность эта была, конечно, благодеянием в моем положении: я рассчитывал, что она скоро сотрет в моем сердце последние следы неуместной и бесполезной страсти, которая, как я ни прогонял ее, как ни запирал перед нею все входы в грудь, растерзанную, требующую исцеления забвением прошедшего, часто возвращалась ко мне, мерзавка, вместе со слезами и грустными предчувствиями.

После этого, как не поверить, что имя сочинителя этой прелестной повести огласило собою гостиные, а не гостиницы…

Картинка к повести г. Веревкина, как нарочно, самая плохая во всей книге, так же как картинка к статье Шишкова самая лучшая и была бы лучшею и не в таком издании{76}76
  Повесть Веревкина иллюстрировал А. П. Брюллов, статью Шишкова – К. П. Брюллов.


[Закрыть].

И вот вам весь второй том «Ста русских литераторов»! Плох был и первый, но он перед вторым, как солнце перед гнилушкою.

Лучшая статья в этом втором томе, без всякого сомнения, повесть г. Булгарина: этого довольно к оценке целой книги. Вот что значит терпение и долголетняя служба —

 
То старших выключат иных,
Другие, смотришь, перебиты…
Ваканции как раз открыты{77}77
  Перефразированная цитата из «Горя от ума» (д. III, явл. 5; реплика Скалозуба).


[Закрыть] —
 

как говорит одно из почтеннейших лиц комедии Грибоедова. А ведь правда: еще лет пять-десять, и если наша литература пойдет все так же, как теперь, то г. Булгарин будет играть в ней первую роль и сделается ее истинным и достойным представителем. Дай-то бог!..

Примечания

Список сокращений

В тексте примечаний приняты следующие сокращения:

Анненков – П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960.

Белинский, АН СССР – В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I–XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953–1959.

ГБЛ – Государственная библиотека им. В. И. Ленина.

Герцен – А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах. М., Изд-во АН СССР, 1954–1966.

ГИМ – Государственный исторический музей.

ГПБ – Государственная Публичная библиотека СССР им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

ИРЛИ – Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.

КСсБ – В. Г. Белинский. Сочинения, ч. I–XII. М., Изд-во К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859–1862 (составление и редактирование издания осуществлено Н. X. Кетчером).

КСсБ, Список I, II… – Приложенный к каждой из первых десяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в данное издание «по незначительности своей».

ЛН – «Литературное наследство». М., Изд-во АН СССР.

Панаев – И. И. Панаев. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1950.

ПР – позднейшая редакция III и IV статей о народной поэзии.

ПссБ – В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова (т. I–XI) и В. С. Спиридонова (т. XII–XIII), 1900–1948.

Пушкин – А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1962–1965.

ЦГИА – Центральный Государственный исторический архив.

Сто русских литераторов. Издание книгопродавца А. Смирдина. Том второй

Впервые – «Отечественные записки», 1841, т. XVIII, № 7, отд. V «Критика», с. 1–22 (ц. р. 30 июня; вып. в свет 2 июля). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 400–442.

Наборная рукопись статьи (начиная от слов «не раз приводили нас в смущение», с. 65, строка 10 св.), являющаяся автографом Белинского, хранится в ГБЛ (ф. 21, п. 3322а, № 3).

Рукопись прошла редактуру А. А. Краевского, руководствовавшегося личными и цензурными соображениями. Анализ внесенных Краевским в текст изменений показывает, что часть их идет вразрез с авторской волей. На это впервые обратил внимание С. А. Венгеров. Не располагая рукописью, а лишь на основании одних комментариев к этой статье в книге «Семь статей В. Г. Белинского», под редакцией П. А. Ефремова и В. Е. Якушкина, М., 1898, где она впервые была воспроизведена по автографу, он тем не менее счел возможным заметить: «Общее впечатление от этих редакторских изменений самое жалкое: они совершенно лишние и все заключается в том, что страстному и оттого иной раз хотя и нагроможденному, но отнюдь не в ущерб красоте и силе, стилю Белинского сообщали холодную и бездушную грамматическую правильность. Кое-где поправки Краевского являются обделыванием его литературных делишек» (ПссБ, т. VI, с. 592). Так, указывает исследователь, Краевский «пока не хочет очень задевать имеющего большие связи Погодина и потому вычеркивает самое невинное замечание по его адресу» (см.: наст. т., с. 90, строки 14–11 сн.). Он также «выбрасывает иронию по отношению Каменского, зятя президента Академии художеств Толстого». Имеется в виду фраза «О литературном поприще г. Каменского…» (см.: наст. т., с. 90, строка 2 сн.), начальная часть которой, после правки Краевского, читалась так: «Г-н Каменский известен как автор сатирического романа «Искатель сильных»…» Желая польстить П. А. Вяземскому, Краевский, как отмечает Венгеров, «позволяет совсем неприличную вещь»: он включает его имя в перечень деятелей литературы, оставшихся после смерти Пушкина (см.: наст. т., с. 66, строка 10–9 сн.).

Из сличения рукописного текста с текстом «Отечественных записок» явствует, что в несохранившейся корректуре, наряду с мелкой стилистической правкой, частичным уточнением цитат, он подвергся дробным и многочисленным цензорским и редакторским исключениям. Так, например, П. П. Каменский заменен М. Н. Загоскиным (см.: наст. т., с. 68, строка 12 св.). Смягчены, а иногда и совсем исключены критические отзывы о Надеждине, Полевом, Булгарине, Сенковском и т. д.

Печатается по автографу с устранением правки Краевского и исправлением явных ошибок и неточностей по журнальному тексту.

Статья «Сто русских литераторов», как и напечатанная в следующем номере журнала статья на «Римские элегии» Гете, привлекли внимание адмирала Н. С. Мордвинова. 28 августа 1841 г. он обратился к министру народного просвещения С. С. Уварову с официальным письмом. В нем он сообщил, что в «Отечественных записках» «сверх многих нелепостей, служащих к развращению вкуса, ума и нравственности возрастающего поколения, как-то, что «грех состоит в сознании греха» (из статьи «Римские элегии» Гете, с. 104, строка 14 сн.), он «нашел, к удивлению, дерзкий отзыв об Александре Семеновиче Шишкове» (см. «Сто русских литераторов», наст. т., с. 68, строки 19–15 сн.). Мордвинова особенно возмутила фраза: «Он думал, что дамы не люди» (см. с. 73, строка 14 св.). Под впечатлением этих статей Мордвинов считал своим «долгом обратить… внимание на журнал, колеблющий коренное основание благоустройства: согласные с верою понятия о нравственности и уважение к личности гражданина и человека» («Русская старина», 1903, № 4, с. 171–172; М. К. Лемке. Николаевские жандармы и литература. 1825–1855. СПб., 1909, с. 30–31).

Пересылая письмо Мордвинова председателю С.-Петербургского цензурного комитета, Уваров находил, что отзывы «Отечественных записок» «действительно неуместны и неприличны», и предлагал «сделать замечание цензорам, одобрившим к напечатанию приводимые в отношении Мордвинова части». Письмо Мордвинова было обсуждено на заседании цензурного комитета, а цензорам, «пропустившим в «Отечественных записках» упомянутые места», было сделано замечание (ЦГИА, ф. 777, оп. 1, № 1634, л. 1; ф. 777, оп. 27, № 34, л. 89; ф. 772, оп. 1, ч. 1, № 1455, л. 2).

Тезис «у нас нет литературы», с которым критик выступил еще в «Литературных мечтаниях» и который был подробно развит в статье «Русская литература в 1840 году» (см.: наст. изд., т. 3, с. 191–195; см. также в статье Ал. Осповата – там же, с. 531–532), обосновывается в данной статье на материале второго тома альманаха А. Ф. Смирдина. Резкий отзыв о рецензируемом издании – оно, пишет Белинский, убеждает лишь «в существовании… русских типографий» – связан со стремлением расчистить литературную почву от псевдохудожественных наслоений.