Текст книги "В поисках праздника"

– Виктор, я больше не могу. Сногсшибательные объемы, надо идти, надо идти, надо идти, – говорил он, теребя кончики красной ленты, туго стянувшей распущенные волосы.

– Не волнуйся, наш лагерь под надежной защитой. Иди и утоли свой голод, мой верный друг.

Счастливый Орфей, словно позаимствовав у доброго Тесея летучие сандалии, быстро улетел с нашей горы на всех парусах, ему вслед смеялся гомерическим смехом Семеныч. А я продолжал мечтать, вглядываясь в темносиние краски моря. Там, где оканчивался пустой пляж, бетонная дорожка полумесяцем обходила лагерь юных сердец, скрываясь за темными кронами вспыхивающих разным светом кипарисов. И, словно мыс Доброй Надежды, она была окончанием пляжной панорамы, на подмостках которой останавливался блуждающий взгляд.

Так вот, когда мое изнуренное походом тело прошло все стадии восстановления, мой зоркий глаз застыл, прикованный к мысу Доброй Надежды. Усаживаясь на ложе, как в гнезде, и опираясь на согнутые в локтях руки, я, словно орел, цепко следил за девичьей фигурой. А моя незнакомка, ни о чем не подозревая, облокотившись на металлический бортик, наклонив голову с распущенными волосами, смотрела в море. И я мгновенно почувствовал, что моей девушке очень одиноко в глубине вспыхивающих кипарисов. О, драгоценнейший мой читатель, все это время я плыл по волнам своих мечтаний и, нудно повествуя, ждал этой сцены, чтобы блистательно сыграть свою роль. Как прекрасен нетронутый девичий рай, к сожалению, в который мы входим не всегда с благими намереньями. Я долго наблюдал за ней, боясь, что она уйдет, но юная дева лишь меняла опорную, соблазнительную ногу и продолжала тонуть взглядом в море. И все же я никак не мог решиться, чтобы оставить диктаторское ложе и полететь к задумчивой деве, как царь Соломон к возлюбленной Соломите. Выдержав еще волнительную паузу, я понял, что мыс Доброй Надежды надолго приковал ее, как пушкинскую деву с черепком. И, верная мысу, она начинала нравиться мне еще больше, и время, которое так медленно ползло вместе со мной, вдруг стремительно понеслось с горы.

– Семеныч, ты знаешь… Я что-то залежался, хочу прогуляться по берегу. Я ненадолго.

И скоро песок между моей подошвой и бетоном скрипел, приближая шаг за шагом окрыленное хищными крыльями сердце к безмолвной деве. Приблизившись к мысу, я сбавил темп, делая шаг равнодушно прогулочным, что позволило мне мгновенно оценить свой выбор. Распущенные волосы спадали на черную облегающую грудь майку, темно-синяя юбка открывала мне стройную, бархатную ножку. Когда до девушки оставалось несколько шагов, то в мою сторону блеснули стекла очков, что вызвало некоторое замешательство в моих действиях, но, мысленно отбросив уродующие лицо очки, я увидел ровные и спокойные линии, и, как взъерошенная, напуганная птица, я успокоился от неожиданно блеснувшей опасности, и перья моей души вновь стали гладкими и горделивыми.

– Почему не на дискотеке? – прекрасно понимая почему, спросил я.

– Все это надоело, – словно продолжая длинный разговор, ответила она.

– Я вас понимаю, можно и в толпе быть одиноким, но лучше быть просто одиноким, чем одиноким в толпе. Не помню, кто это сказал, – на самом деле я прекрасно знал кто, но все же продолжал играть свалившеюся мне на голову роль.

Моя печальная дева посмотрела на меня и, сняв очки, убрала их в кармашек юбки.

– А вы откуда?

– Да вот с этой горы, – печально сказал я, придерживаясь ее настроения.

– У вас там палатка?

– Нет, у меня там царский шатер и целая армия, – мечтательно сказал я.

Вынув заколку, она собрала темные волосы в хвост, открыв аппетитную, загорелую шейку, и, поворожив шоколадными ручками в волосах, позволила мне любоваться пушистым, нежным профилем.

– Скучно здесь, только море и радует, – сказала она и потрясла темным хвостиком.

– Да это же легендарный край! Сколько судеб, надежд, печалей, разочарований толпилось и умирало здесь, – заговорил я с жаром, – да мы соприкасаемся с историей, дышим воздухом, замешанным на поэтической смеси, да мы должны радоваться, что ступаем по этой благословенной земле!

Ее глаза блеснули и как-то по-новому посмотрели на меня, и в этот момент я не знал сам, играю я или говорю правду.

– А как вас зовут? – осторожно спросила она.

– Девочка моя, разве в имени дело? Хочешь, зови меня Парисом, и я украду тебя, как прекрасную Елену, – копируя драматического актера, говорил я.

Она улыбнулась искренней улыбкой, и над уголками губ образовались красивые ямочки на щеках, изменив все ее лицо, и юный свет любопытства заиграл в чистых глазах.

– Меня зовут Тамара, можно Тома.

– Тамара, – многозначительно произнеся ее имя, заговорил я, – я согласен быть твоим демоном! А если серьезно? Можете звать меня Виталионти, а если просто, то Виктор. Ну, а если мы захотим оставить наши имена на камне, то можно написать так: «Здесь были Тома и Вита».

– Вы всегда такой веселый? – спросила смеющаяся Тома.

– К сожалению, да.

– Ой, музыка кончилась, вы извините, но мне пора. Вы приходите завтра на это же место. Я буду вас ждать.

– Дай мне лапку на прощанье, встреча, вот мое желанье. До скорого свидания, дивная Тамара. Желаю тебе поскорее уснуть.

– Нет, я сразу не усну, мы перед сном с подругой делимся впечатленьями, истории разные рассказываем, мы уже переросли лагерь, это последняя смена, больше мы сюда не приедем.

– Поэтому ты и грустишь?

– Отчасти да.

– Ну, беги, а то опоздаешь.

И моя девушка, вдруг глубоко вздохнув, словно ночная бабочка, упорхнула вглубь темных кипарисов. Взглянув на небо, мне показалось, что я нахожусь под гигантским колпаком звездочета, такого низкого звездного неба я давно не видел. Поднимаясь по тропинке нашей горы, мне казалось, что я приближаюсь к звездам, но как только я поднялся на гору, то сразу услышал, как доблестный страж Семеныч, посвистывая, храпел. Ему подпевал хор цикад, и, схватив невидимую дирижерскую палочку, я, размахивая руками, направился к диктаторскому ложу. Засыпая, последнее, что я увидел, это были белые штаны прожекторов, гулявшие над темно-синим морем. После столь пикантного конкурса аргонавты во главе с Гераклом отчаянно пытались сдаться в плен алуштинским амазонкам, но загорелые красавицы, верные лишь своим желаниям, не пожелали их брать в плен, а «морские девы», разбросанные вдоль побережья, им не понравились. Поздно ночью с опущенными мечами отряд возвратился в лагерь, они заняли всю ширину площадки, уснув на походных плотиках, под немыслимым для меня углом.

Пятнистое утро теплыми руками, словно морские раковины, открывает мои глаза. Мое зеленое, ивовое опахало, словно насмехаясь, отбрасывает пятнистую тень в противоположную сторону, и я в диктаторском гневе уже готов отдать приказ об использовании его на дрова. Но, неожиданно расплывшись в моих глазах, опахало осталось не наказанным, а там, где бетонные щипцы сжимают море и берег, мой ненасытный глаз тщательно перебирал, словно рис перед варкой, плескавшихся в ярких зеленоватых волнах веселых девушек.

Среди которых, возможно, была и моя девушка, но нет, нет, нет, скорее всего, она сидела на сухом деревянном топчане, отшлифованном загорелой шкуркой, и прилежно писала письмо, расположив тетрадку на сомкнутых загорелых коленях. Это на нее больше похоже, я так и вижу, как она во время пауз качает ножкой и дует на кончик авторучки, поднесенной к нежным губам. Пробуждение аргонавтов на нашей горе временно прервало шлейф моих сладостных видений и, возвращаясь к диктаторским обязанностям, я решил отдать приказание приготовить завтрак, но после блистательной ночи на подмостках лагеря «Днепрорамзэс» я обнаружил пропажу голоса. И теперь, когда, казалось, я приблизился к моей юной деве так близко и, словно восточный сказочник, увлек ее своим сладкозвучным голосом, и оставалось только поймать ее в жаркие объятья, какой-нибудь южный верблюд, ведь спал я все-таки на тропе, в поисках колючки наступил на спящего вещателя, раздавив хрупкую погремушку моего всесильного голоса.

– Теперь он нам не соперник, его лишили голоса, так что он обезоружен, – злорадно заявил Андрей, слушая мое беспомощное шипение.

– Нет, это просто акклиматизация в тяжелых формах, – иронизировал Женя.

– Виктор, ты же спортсмен, где твоя закалка, только приехали, а он слег, – посмеиваясь, сказал Олег.

Да, да, да, мой дорогой читатель, я бессовестно заболел, но именно эти первые дни явились расцветом моего диктаторства. И, властно руководя приготовлением завтрака с диктаторского ложа, я отпускал красноречивые жесты, окутанные веселящим всех шипением. Женя, наш главный повар, решил приготовить манную кашу, уверяя всех, что это быстро и питательно. Он, словно шаман, крутился вокруг «шмеля» с незакипающеи кастрюлей, отгоняя при этом мастера каши Семеныча. Волшебный примус, захлебываясь от зноя и пыли, не слушался чародейских заклинаний царского повара, пытавшегося извлечь магический огонь. И тогда я, издавая злое, голодное шипение, повелел добыть огонь древним способом, в двенадцать часов желтые языки огня слизывали кипящие капли с закопченной кастрюли, подрагивающей на бурых камнях, и наш запоздалый завтрак, переходящий в обед, наконец, настал. Медленно поднявшись с диктаторского ложа, я первый наполнил глубокую миску жирным густым супом. Обжигаясь и хлюпая, верные мне аргонавты наполняли питательной смесью спартанские желудки. Я надеялся, что горячий суп вернет мне венценосный голос и что я вновь, как райская, сладкозвучная птица, буду разливаться коварными трелями, но, к сожалению, чуда не произошло, нет, не произошло. Крутившийся вокруг очага Семеныч сообщил, что второе блюдо готово, и, не дав остыть горячим жирным ртам, мы продолжили затянувшеюся царскую трапезу. Я вновь первый наполнил диктаторскую тарелку картофельно-мясным блюдом и гордо, с несколько болезненной поступью, поднялся к ложу. Второе блюдо смогли съесть только искушенные в трапезе аргонавты, после чего главный повар Женя заявил:

– О, други мои, если мы все дни будем так пиршествовать, то наш «провиянт» скоро кончится. Ура!

Попивая чай, мое сытое шипение уже воздавало хвалу алуштинскому краю, а ненасытные глаза обыскивали пустой пляж.

– Послушайте, мои ненасытные други, нам нужно сходить к местным купцам и пополнить съестные припасы, – весело сказал Женя.

– Я согласен, но «сухими» жить нельзя. Кувшин красного холодного вина ускорит ток в нашей крови, и обновленные силы помогут совершить новые подвиги! – гордо сказал Геракл.

Браво, Геракл, мысленно воскликнул я, ты достойный сын Греции, но, к сожалению, твои речи всегда расходятся с делами. В четырнадцать часов, когда я лежал на диктаторском ложе и терпел невыносимую болезнь, ниспосланную мне богами свыше, как великому Цезарю (эпилепсию), небольшой отряд бодро устремился к южным купцам. Мой телохранитель Орфей маялся на солнцепеке, и я больше не мог наблюдать, как он мучается вместе со мной, переживая невыносимую болезнь.

– Послушай, оставь меня солнцеликой озорнице, которая щекочет мне тело прозрачной золотой рукой. Ты можешь идти туда, где эта рука оставляет на молодых, гибких телах золотые следы и где море… – но Андрей не дал мне договорить, вернее, прошипеть свой монолог.

– Хватит, я не буду терять время на твои мазохистские издевки и отправлюсь немедленно, чтобы увидеть все собственными глазами, – отрезал он.

Стянув потуже хвост волос, он надел коричневую шляпу с лихо загнутыми полями и, находясь в красных шортах и сандалиях, накинул на плечи овчинный тулуп. И скоро его всеядная душа устремилась в мир эротических фантазий. Воинственно прошагав по побережью, он пересек границу нудистов или, как их еще называли, «нудных». Но мерещившиеся колокольные груди и пышные бедра на сей раз ускользнули от всеядного гурмана и, желая увидеть удивительное, он сам вызвал удивление на заполненном одними голыми парнями нудистском пляже. И после горестного возвращения, метаясь по лагерю, Орфей в раздражении обозвал нудистский пляж клубом «голубые устрицы» и, сняв тулуп с взмокшего тела, повесил его на проклятое мной опахало. Капли пота текли по его красной груди, и он с досадой говорил о том, что ему обещают одно, а он видит другое. Шутя, я заверил Андрея, что на пляж пригонят нудистских рабынь в ближайшие дни, и после моих слов он задумался. Весь солнечный день, включая и обед, я провел на царственном ложе, читая о мудром Сократе. А в нашем лагере шла повседневная воинская жизнь, аргонавты ходили за водой, рубили дрова, разводили костер, повара готовили обед, а светлейшему диктатору обещали танцы диких алуштинских амазонок. В десять часов вечера, надев «царские одежды» в южном стиле, я в сопровождении двух приближенных, главного повара Жениила и могучего Геракла, отправился в путь на вечернюю церемонию (дискотеку). Посетив одну девичью келью, нас скромно угостили чаем и местными лепешками, наши студенточки несколько взволнованно готовились к танцам, а разговаривая о своих делах, поглядывали на молчаливого диктатора. Женя шепотом интересовался о моем выборе, но я не видел той, которая полностью сосредотачивает мужской взгляд, превращая мужчину в охотника. Пока мы сидели и чинно пили чай, наш Геракл слетал к дискотечной «богине» и, обнаружив ее танцующей на диско-сцене, разочарованный, вернулся к нам. Если описывать студенток, у которых мы были в гостях, то все они были в «гётевском стиле», каждая была хороша лишь отдельной гармоничной частью. Равнодушие, с которым я вхожу на дискотеку, отлично меня маскирует, мои приближенные покидают своего диктатора, и я направляюсь в царскую ложу. Расположившись в середине седьмого ряда, я наблюдал, как горлодер диско-жокей, ухая, пухая, гикая, объявлял очередную песню, а затем, отпрыгнув от микрофона, извивался вместе с двумя танцовщицами под оглушительные звуки диско-орудий.

Танцовщица, с которой познакомился Геракл, имела популярный успех среди местных атлетов, и поэтому мой воинственный друг решил не тупить меч из-за красотки. Мне же Геракловы страсти совсем не мешали любоваться девушками; одетые в рубашки с коротким рукавом, завязанные на узел, и пикантные, джинсовые шорты, они, извергая волнистые движения животом, играли пышными грудями, на которых прыгало несколько разноцветных бус. Плотно набитая танцплощадка восторженно их приветствовала, не отрывая глаз от сцены, толпа свистела, кричала и размахивала в воздухе руками, реагируя на каждое движение диско-дев. Не знаю, кто больше получал удовольствие, танцующие студенты или зрители на рядах, но ясно было одно, что идет мощный заряд от сцены и к тем, и к другим. Два местных легионера, одетые, как десантники, в гимнастерки и береты, подергивая плечами и руками, каждую минуту делили танцующий круг диагональными взглядами. Стражи порядка уверенно протискивались сквозь танцующих, ища нарушителя, как любимую девушку. И мне показалось, словно они хотят создать конфликтную ситуацию, чтобы скомпрометировать мою светлейшую особу на вечерней церемонии. Но мои приближенные поспешили рассеять одинокие думы появлением с двумя очаровательными девушками. Оля с Ириной были одного росточка, слегка полноватыми и непоседливыми девушками, ищущими приключений без особых драматических последствий для своих неприкосновенных личностей. Характеры у них были разные, Оля несла в себе грустную сосредоточенность и общалась с вами, держась за нее одной рукой. Ирина, пряча истинные чувства под улыбающейся лисьей маской, смотрела на вас откуда-то изнутри осторожным взглядом, опознавая в вас друга или врага. Вечерняя церемония подходила к концу, мои приближенные танцевали с представленными мне особами, а я, меняя положение головы, примерял взглядом на остроконечные кипарисы, рассыпанные в ночном небе яркие звезды. По окончании каждой дискотеки в «МЭИ» по старой традиции студенты, обнявшись, пели гимн лагеря, правда, пели, естественно, не все, но кто не пел, тот с удовольствием обнимался. В двенадцать часов ночи раненые осколками диско-снарядов, разгулявшиеся студенты отходят ко сну, а гостей местный военачальник в дружеской форме просит покинуть лагерь. Студентки в «гётевском стиле», шатер которых мы посетили, пригласили нас на ночное купание. После горлодера диско-жокея, а для меня лично погонщика диких лошадей, черный бархат спокойного моря с трепетавшей по краям белой пенистой бахромой нес мраморное успокоение душе. Спустившись по бетонной лестнице, мы пошли по отшлифованной гальке, и каждый шаг звучал, словно кто-то рассыпал рис, и только волноломы, словно огромные щипцы, зловеще поблескивали в ночном море. Наши гётевские спутницы, медленно сняв одежды, нагими телами разорвали черный бархат моря. Невдалеке выкупались и мы, но чья-то невидимая рука сомкнула притаившиеся щипцы, и все мы стали жертвами патрулирующих пляж местных легионеров. Вооруженные факелами (фонариками), они не без удовольствия засветили мечущихся в предательски прозрачном море гётевских богинь, нарушавших табу на ночное купание в лагерной зоне. Укрываясь махровыми полотенцами, опустив мокрые головы, девушки послушно слушали нотацию местного предводителя, окруженного улыбающейся свитой. И вот когда я надел свои «царские одежды», грубая охрана приблизилась к нам, очевидно ожидая физического сопротивленья. Он сразу обратился ко мне, почувствовав во мне родственную предводительскую душу.

– Вы, знаете, что запрещено ночью купаться в лагерной зоне?

– Вы знаете, к сожалению, нет, а что действительно нельзя купаться?

– Вы должны соблюдать лагерные законы, иначе вас не будут пускать на территорию.

– Вы знаете, мне говорили, что море не имеет границ, что оно бескрайне, но теперь я понял, я заблуждался. Мы примем все меры, можете не волноваться, а теперь прощайте!

– Подождите, какие меры, – запыхтел предводитель, – где ваши палатки? Нельзя заселять территорию лагеря, мы их срежем.

– К сожалению, наш лагерь расположен далеко от столь чарующих мест, и это жаль, но мы чтим земельные границы, впрочем, как выяснилось, теперь будем чтить и водные.

– Где вы работаете?

– Какое это имеет значение, мы все здесь забыли о работе, море раскрепостило нас.

– Послушайте, я не собираюсь писать вам телеги на работу.

– О чем мы с вами говорим, посмотрите какая ночь…

– Нет, вы скажите, где вы работаете? – настаивал предводитель.

– Ну, если вы так настаиваете, то в Министерстве легкой промышленности.

Наступила пауза.

– Ну, вы же взрослый человек и все прекрасно понимаете. Учтите, если вы расположились рядом с лагерем, то я вам гарантирую неприятности с лесниками и пограничниками, – последние слова он произнес так, словно передо мной стоял американский офицер военно-морского флота.

На самом деле, наш предводитель был этаким сеньором-помидором с сократовским лицом (чисто внешнее сходство), да к тому же с замысловатой фамилией Капля. Да, кстати, забывчивый читатель может подумать чего доброго, что ко мне вернулся голос и, разговаривая, я пел сладкозвучным соловьем, хотя мне этого очень бы хотелось, но не будем обманывать, не будем, это нехорошо, правда? Просто я сумел адаптироваться с потерей голоса и, словно несчастный змий, у которого украли яд, шипел, проливая каждое слово, как горячую слезу, на голову предводителя. Мои приближенные после разговора заверили меня, как им показалось, что на некоторое время мое жалостное шипение убаюкало настойчивого предводителя, но ненадолго, ненадолго.

Пятнистая рука утра, сделав мне солнечный массаж, довела меня до взмокшего состояния, мои разогретые мышцы переполняла вызывающая бодрость. Скинув жаркое одеяло, я почувствовал избыток сил в разогретом теле, накопленных за два дня на диктаторском ложе. Проклятое мной опахало, словно замаливая грехи, вытянуло изогнутую, длинную ветку, приглашая на ней подтянуться. И, словно алуштинский Маугли с охрипшим от криков голосом (да простит меня читатель за нескромные сравненья и описания), я повис на толстой ветке с рваной корой. Мое довольное лицо, взлетая на высоту ветки, выхватывало из всей морской панорамы мелькающую картину пляжа. Отжимаясь на сухой пыльной земле, я решил искупаться в море, а заодно полечить и горло. Я стоял по колено в морской воде и смывал прохладной солью горячую соль с лица, мелкие волны щекотали мои пушистые бедра. И вдруг теплая, солнечная волна нежно окутала мою грудь, и, радостно вздохнув, я почувствовал, что моя затянувшаяся акклиматизация в алуштинских краях, наконец, произошла. Вспахав быстрым кролем море, я удовлетворенный вернулся на стоянку. Я достал из рюкзака полотенце и с удовольствием вытер соленое лицо. Повесив полотенце на ветку услужливого опахала, я достал из центрального кармана рюкзака фотоаппарат и вынул его из дерматинового чехла. Женя и Игорь готовили очередную питательную смесь на завтрак, а я прицеливался в них через объектив «Любителя», Андрей, обливаясь потом, носил причудливые охапки дров, поглядывая на меня как-то недружелюбно.

– Послушай, Виктор, как есть, так ты первый бежишь на трех ногах, а как работать, то ты самый тяжелобольной. Сколько можно лежать, Фараон ты наш недобитый, – говорил он, очищая красную грудь от сухой налипшей коры.

Да, недаром говорят, подумал я, что рыба гниет с головы, а смута идет от приближенных. Заглушая голос возмутителя спокойствия, я, широко улыбаясь, предложил сфотографироваться на краю обрыва нашей стоянки, за которым открывалась панорама пляжа.

– Подожди, Андрей, я не знаю, сколько мы еще простоим здесь, но этот роскошный вид пробуждает во мне художника. И если я, дети мои, не посажу вас на край обрыва и не щелкну затвором моего гиперболоида, чтобы магический свет поглотил вас в вечность, то я буду чувствовать себя самым ничтожным человеком, упустившим сокровеннейшее мгновенье!

После моей блистательной речи они расположились на краю обрыва, Геракл, вечно высматривающий в подзорную трубу на подступах к лагерю длинноволосых смазливых лазутчиков, так и уселся со своим увеличительным оком. Орфей в серой шляпе и с обнаженным мечом раздражения, главный повар Жениил с миской в ловких руках, Олег сидел за спиной у Геракла и серьезными глазами смотрел в объектив. Игорь сидел за спиной у Орфея, поддерживая правой рукой левую руку. Семеныч, словно на дуэли, стоял боком, прикрываясь левой рукой, а правую уверенно держал на поясе, он одиноко возвышался над всей сидящей шестеркой. Семь застывших аргонавтов мой любительский гиперболоид поглотил воронкой алуштинского света, засветив еще один кадр нашей праздной жизни.

После сытного завтрака я вновь спустился к слегка волновавшемуся морю, опечаленный нарастающей смутой в лагере. В моих глазах была тоска диктатора, не желавшего расставаться с беспредельной властью, и, не замечая ничего вокруг, закутавшись в невидимый, печальный плащ, я вышел на пустой пляж и как-то случайно опустился на нагретый гравий, возле дремавшей девушки. Она лежала на цветной подстилке, одетая в оранжевый, раздельный купальник, и, поглощенный диктаторскими думами, мой взгляд углубился в нее, словно в военную карту. Скользя по плоскогорью высокой линии бедра, я вел воображаемые войска в долину накаченного девического пресса, легко миновав долину, я долго изучал темно-золотые холмы, пытаясь проникнуть на заснеженные вершины. Неожиданно моя рельефная карта зашевелилась и повернулась ко мне так, что ее холмы сблизились, еще больше обнажив заснеженные вершины. Сонные глаза девушки изучали печального диктатора, размечавшего план военных действий на соблазнительной карте.

– Нехорошо это.

– Что нехорошо? – удивленно моргая глазами, спросила девушка.

– Такое сильное солнце, а вы спите. Не жалеете вы себя, не жалеете.

– Да, я немножко задремала, – сказала она, усаживаясь и обняв колени.

– Нехорошо это, тренируетесь и не знаете, что солнце выкачивает из нас энергию. Это печально, – смахнув с нижнего века воображаемую слезу, сказал я.

– Я не совсем спортом занимаюсь, – улыбнувшись, сказала девушка.

– А, может быть, охотой на лис, бегаете с антенной в руках?

– Нет, я занимаюсь рок-н-роллом.

– Значит, вы живете в «МЭИ» и шлифуете танцевальное мастерство, так?

– Не совсем в лагере, а рядом на небольшой горке, нас пять девчонок и тренер. Он нам такой жесткий режим устроил, совсем не кормит, а физически нагружает.

– Боже мой! Немедленно скажите мне ваше имя, и я спасу вас от злого надсмотрщика и вы сможете вкусить великолепные дары юга!

– Наташа.

Покашляв для солидности, я назвал свое имя.

– А меня Виктор, что в переводе означает победитель.

– А вы тоже дикарем? – спросила она, поглаживая щекой колено.

– Нет, я диктатором, шучу, шучу. Да вот, собственно говоря, наша гора. Можем подняться и поглядеть с высоты птичьего полета на этот необозримый голубой кристалл, который зовется морем. Чаёк, Наташенька, вам не повредит.

– Хорошо, я только соберусь.

Преодолев крутой подъем, мы поднялись на «воронью слободку», как окрестил ее Андрей, и вот на нашу обетованную землю ступила первая дивная ножка.

– Евгений Саныч, наша гостья любит чай, неплохо бы сотворить для нее это чудо. Наташенька, посмотри какой вид, да, можно понять орлов, почему они высоко в горах вьют свои гнезда. Да, недаром мы разбили свой лагерь на пересечении двух дорог, это знак, Наташенька, это знак, – многозначительно заключил я.

– Какой знак?

– О, это долгая история, но лучше поднимемся ко мне на ложе.

– Ой, какая прелесть, это твоя кроватка?

– Конечно, располагайся, – широким жестом руки предложил я.

– У тебя отсюда отличный вид, а они почему так неудачно?

– Они все мои дети, – улыбаясь, сказал я, наложив диктаторскую руку на Олега и Володю, лежащих ниже нас на белых плотиках.

Семеныч заварил крепкий чай, а главный повар Жениил угостил Наташу шоколадными конфетами, и тут я решил, что неплохо бы сфотографировать нашу гостью. Расположив Наташу полулежа на диктаторском ложе, я то примерял ей очки, то просил согнуть рок-н-ролльную ножку, то требовал художественной улыбки, но так и не найдя нужной позы, нажал на жужжащую звездочку. Потом, повесив фотоаппарат на реабилитированное опахало и зафиксировав на нем десятисекундную задержку, я, подсев к несравненной Натали, наложил свои диктаторские пальцы на ее левое плечо, целясь ими в недра заснеженного холма. Впрочем, нашу идиллию сумел нарушить дровосек Андрей, спускавшийся с горы с сучьями в руках, и его улыбающаяся голова так и повисла в кадре над головой Наташи. Наша гостья рассказала о предстоящем карнавале, предлагала, обучаться рок-н-роллу, восторгалась Алуштой, а также сообщила светлейшему о предстоящей акции, затеваемой местным предводителем с использованием пограничных войск.

Я лично проводил Наташу до ее палатки и, выслушав наставление, как лечить горло, вернулся на «воронью слободку».

Читая о мудрейшем Сократе, я изнемогал от жары, Игорь занимался приготовлением обеда, Саша брился, подготавливая себя к вечеру, и разговаривал с Женей.

– Как ты считаешь, Оля хочет чего-нибудь или темнит? – допытывался Саша.

– По-моему, она хочет более серьезных отношений и пробует все способы, – отвечал Женя.

– Ну, это несерьезно, она так играет, – натянув кожу на щеке и выбривая гладкую дорожку, говорил Саша, – что я никак не могу понять, что она хочет.

– Выпить, – парировал фразу Саши, проходивший мимо с канистрой воды труженик Андрей, – ее просто надо напоить, и все само собой решится, – усмехнувшись, заключил Андрей.

– С Олей проще, а вот с Ириной как? – задумчиво сказал Женя.

– Хитра, – сказал Андрей и отхлебнул воды из канистры.

– Крутит, крутит, что хочет, непонятно, – размышлял Женя.

– Короче, приводите девчонок к нам, мы для начала выпьем, а там разберемся, – поглаживая подбородок, заключил Андрей.

Вечерний утюг разгладил морщинистый холст моря, солнце, словно медная монета, постепенно опускалось в невидимый автомат, прибрежные липы и кипарисы стали глуше и темнее. Сложив одеяло пополам, я удобно устроился на «шатающемся» диктаторском ложе; раскрыв толстую черную тетрадь, я смотрел на дальние берега и вспоминал вчерашний день. Да, да, дорогой читатель, память не совсем надежная штука (особенно в отношении мелочей), и поэтому я вел дневник, а может, не дневник, а может, корабельный журнал, потому что наш злополучный поезд потерпел кораблекрушение на берегах Алушты. И группа гордых аргонавтов была выброшена на скалистый берег, но мы выжили и лелеяли надежду, что нам все-таки удастся отыскать золотое руно, в котором сокрыто зерно мудрой жизни и в котором сокрыта радость ускользающего праздника. Дальние берега манили своими маленькими огнями, теплый ветер мягко соскользнул с нашей горы к пустому пляжу, моя авторучка быстро записывала минувшие события, и сейчас я принадлежал только белому листу. На «вороньей слободке» осталось только двое человек, я (ваш повествователь) и никому не известный интеллигентный Игорь. Он лежал на надувном цветном матрасе и ловил по радиоприемнику музыкальные станции, и, как только он поймал понравившеюся ему песню, диско-орудия «МЭИ» произвели холостой выстрел, разбудив уснувшее побережье. Музыкальные снаряды быстро достигли нашей горы, заглушив маленький беззащитный приемник, и Игорь, перевернувшись на матрасе на спину, выключил его и отложил в сторону. Моя милая девушка давно стояла на мысе «доброй надежды», повернув загорелое личико в сторону неизвестной горы, на которой обитал восточный сказочник, он же чернокнижник, он же диктатор, он же коварный льстец и соблазнитель. Когда я подошел к ней и Тома повернула ко мне загорелое лицо, в ее глазах оказалось столько соблазнительного ожидания и волнения, что всю дорогу вплоть до самого подъема, когда я не без удовольствия поддерживал ее за нежные руки, помогая ей взобраться на гору, она молчала, опустив застенчиво пушистые ресницы и разливала мне на сердце сладостное томление. Поднявшись на гору, я подвел Тому к палатке и, наклонившись, расстегнул на ней золотистую молнию, затем откинув брезентовый угол, я показал своей девушке, как Андрей спит в содружестве с неугомонными цикадами. Крылатые, жирные кузнечики, облепив внутри теплую палатку, сидели в ожидании пьяного младенца, чтобы спеть ему на сон грядущий очередную колыбельную. Поддерживая ее под спину, я подвел Тому к любовному ложу, которое, как казалось мне, было наполнено кипящей смесью. Она медленно присела на мое ложе и стала смотреть прямо перед собой, не смея повернуться в мою сторону, ее щеки пылали тем же жаром, что и мои. Я скользил взглядом по маленькому подбородку и зацелованной солнечными поцелуями шее и рассказывал о Греции, а она сидела и испускала вздохи беспомощной страсти. Коснувшись ее лица, я поцеловал ее в шею. Горячие губы Томы быстро нашли мои губы, но я не почувствовал ничего, словно два меча ударились лезвие о лезвие, а поразить так и не удалось. Но вот наши губы встретились вновь, и лава первых чувств сошла, истязая наши загорелые тела. И сейчас, когда казалось, моя красавица принадлежала только мне и я был готов раствориться в ней без остатка, мы услышали сигнал к отбою в лагере. Тома распустила волосы и собрала их в хвостик. Она поднялась с кроватки и, ныряя руками под пояс юбки, стала заправлять майку, я принялся помогать ей, и мы поцеловались, но как-то уже свободней и естественней. И скоро, удерживая ее за гибкую талию, мы спускались с потемневшей горы, нам посветили фонарями сидевшие на берегу ребята. Темный пласт моря, словно застывший кисель, говорил о том, что море давно спит и что моей красавице пора отправляться в страну снов. Я проводил Тому до темнеющих корпусов, на прощанье мы нежно поцеловались, ее пальцы мягко сжали мои плечи. Нежно окинув взглядом всю ее удаляющуюся фигурку, я быстро зашагал к еще неостывшей от страстей горе.