Текст книги "Астрофобия"

Влада Ольховская
Астрофобия

Часть 1. Экспедиция Нерии-Рузанова

– Вы убили сто одиннадцать человек. Можете ли вы хоть что-то сказать в свое оправдание?

– Я планировал убить сто пять, но увлекся, да и цифра понравилась.

Понимаю, я себе такими ответами не помогаю. Но мне уже ничто не поможет, а смотреть, как судью перекашивает от моих слов, занятно и даже забавно. На мою судьбу это никак не повлияет, смертный приговор мне полагается в любом случае.

Их лет двадцать назад вернули в судебную систему, смертные приговоры эти. Практиковали достаточно редко и за очень узкий перечень преступлений. Все равно находились толпы активистов, доказывавших, что это негуманно и даже худшим порождениям рода человеческого нужно давать шанс. Так что при каждом суде с потенциальным смертным приговором у стен собирались протестующие, как правило юные, фотогеничные, не особо обремененные мозгами, зато выносливые и способные орать до двадцати четырех часов в сутки.

Но в день моего приговора у здания суда никого не было, да оно и понятно. Я не просто преступник, я легенда, но легенда темная. С такой свяжешься – и не докажешь уже никому, что ты воин света на стороне добра. На само упоминание моего имени принято хмуриться, реакция по умолчанию любого порядочного гражданина. Точнее, моего прозвища, мое имя мало кто помнит, журналисты постарались.

Так что в суде я вполне мог себе позволить что угодно, моя судьба была предрешена задолго до того, как началась эта постановка на тему современного правосудия. Возможно, от меня ждали попыток оправдаться или давления на жалость, но мне было лень.

Они все равно не поймут. Недостаток легендарного образа в том, что он уже устоялся, и толпа не желает его отпускать – как любимую игрушку, без которой младенцу не заснуть. Мне положено быть не человеком даже, а монстром, который жрет невинных и запивает кровью праведников. Зловеще хохоча при этом, естественно. Кстати, жрать и хохотать одновременно – та еще задача, но мы, монстры, справляемся.

И разве такое существо, нарисованное журналистами и принятое толпой, имеет право говорить о том, что даже серийные убийцы не всегда убивают из удовольствия? Чаще всего – да. Но иногда – потому что так нужно, потому что кто-то должен сделать, и хреново, что эта участь выпала тебе, однако жаловаться некому, и ты просто делаешь.

Судья не готов был слушать точно так же, как я не готов был говорить. В его крошечных глазках с первого заседания плескалась искренняя ненависть того, что отчаянно хочет казаться хорошим человеком, но рядом с такими, как я, разом ощущает свои пороки очень уж горячо и остро. Наказывая меня, он отпускает пару-тройку грехов себе, по-другому обычно никак.

А может, он был знаком с тем федеральным судьей, которого я убил. Это тоже вариант.

В любом случае, мой смертный приговор он произносит с нескрываемым удовольствием. Он ждет реакции – я вздрогну? Я заплачу? Я посмотрю на него в наивном шоке того, кто надеялся выжить?

Однако я продолжаю разглядывать его как груду компоста в шапочке. Интересно, кто сделал форму федеральных судий настолько дебильной? Наверняка тот, чьего родственника тоже приговорили к расстрелу. Отомстил, как мог. Вот о чем я думаю, пока судья рассказывает мне, что от моей никчемной жизни осталось всего восемь дней.

Он это замечает, не совсем же дурак.

– Ваши жертвы наконец получат отмщение, которого заслуживают! – Он делает очередную попытку полить меня пафосом. Презрение, которое он щедро закладывает в обращение на «вы», должно подчеркнуть, насколько он лучше меня. – Вам неведомо милосердие!

Мне надоел этот цирк, пора его сворачивать, и я показательно удивляюсь:

– Почему же? Ведомо. За время наших не слишком приятных встреч у меня было не меньше десяти шансов тебя убить. Но я действительно не хочу портить цифру сто одиннадцать.

Он поперхнулся воздухом, побледнел. Попытался рассмеяться, но получилось больше похоже на кашель. В конце концов судья осознал, что показное благородство сохранить не получится, и визгливо потребовал увести меня прочь.

Вот таким был финал моей истории, осталось лишь послесловие – эти восемь дней в камере и последующая казнь. Расстрел. Чаще назначают инъекцию, кстати, но со мной решили не рисковать – они и сами не знают, какой яд меня возьмет, а какой – нет.

Между прочим, я сказал судье правду. Я действительно мог бы его убить. После задержания меня пытались разоружить, как могли, но очень сложно найти оружие, спрятанное под кожей. В тюремные охранники гениев не берут… Точнее, не так. Гении сами не идут работать тюремными охранниками, есть занятия поинтересней. Ну а те, кто все-таки устроился на такую должность, искренне верят машинам. Они считают, что если сканер ничего не нашел, то ничего и нет. Им и в голову не приходит, что кто-то может использовать нейрочип, чтобы передать сканеру нужные сведения. Ну а традиционный обыск в моем случае бессмысленнен – разве что вивисекция, но это дело хлопотное, да и защитникам прав человека все-таки придется пошевелиться в таком случае, чтобы не растерять остатки репутации.

Так что оружие у меня было. Достаточно, чтобы обеспечить судье все те ощущения, о которых он с ужасом читал в предоставленных полицией протоколах. Точно так же я мог поступить с парой-тройкой охранников и конвоиров. Но я чертовски милосерден, хотя журналисты об этом не напишут. Большее, что я сделал после своего задержания – лишил руки того охранника, который решил развлечься самосудом после того, как меня доставили в тюрьму. Его коллег это настолько впечатлило, что с тех пор они лишний раз ко мне не совались, обращались вежливо и не забывали здороваться.

Таких убивать даже неловко, да и незачем. Ни к ним, ни к судье я не чувствовал той же ненависти, которую испытывали ко мне они. Если бы их убийство стало возможностью побега, я бы еще подумал. Но за мое пребывание в тюрьме отвечали в основном машины, а с ними так просто не разберешься.

Я не сожалел и не боялся. Я ведь давно уже знал, к чему все идет. Для меня изначально было всего два варианта: погибнуть при задержании или быть убитым цивилизованным обществом. Первое я сделать попытался, не получилось, и мне досталось второе.

Собственная смерть не пугала меня и не вызывала никаких сожалений. Я сделал все, что должен был. Я выполнил все обещания, данные живым и мертвым. Если бы меня не схватили, мне было бы непросто решить, что делать дальше, а так и раздумывать не придется. Это безрадостно, однако по-своему правильно.

Возможно, другие приговоренные мучаются в ожидании казни. Не зря ведь говорят, что ожидание смерти хуже самой смерти! Не знаю, подтвердить не могу. Я ощущал лишь усталость и покой. Я даже испытывал определенное любопытство по поводу собственной смерти… Как это будет? Что я почувствую? Смогу ли встретить тех, кого уже нет? Или все это брехня, и дальше – только тьма? Но в таком случае тоже не особо страшно, потому что «я» – точка отсчета любой Вселенной. Нет этого «я» – и ничего нет, я растворюсь в космосе и останусь лишь страшным образом в учебниках по криминалистике.

Мой обретенный покой продержался шесть дней после суда и дал трещину, лишь когда ко мне явился А́ндрес Тре́вор.

Я не ожидал его увидеть. Нет, в принципе, он имел право прийти – посмеяться, поиздеваться надо мной, попытаться унизить: именно Тревор в итоге поймал меня, когда многие другие не смогли.

Но я точно знал, что ему такое не нужно. Тревор – идейный полицай, из династии таких же. Много поколений ищеек, которым плевать на все, кроме жажды справедливости. Идеальный хороший парень, который сдержал абсолютное зло вроде меня. Да мы с ним обеспечили человечеству такую историю противостояния, что, если парочка журналистов не лопнула от восторга в процессе написания статей, даже как-то обидно.

И вот как раз поэтому Тревор не должен был приходить. Свиноподобные увальни вроде судьи глумятся громко и показательно. Такие люди, как Тревор, наблюдают за поверженным противником с благородным презрением. Я не сомневался в том, что он посетит мою казнь и будет за всем наблюдать лично. Но являться ко мне в камеру?.. Это еще зачем?

Кто-то другой на месте Тревора, да тот же судья, велел бы сковать меня всеми возможными наручниками перед такой беседой. Завернуть в кокон, желательно – из титана. Однако Тревор просто позволил мне остаться на месте, свободным, и даже велел конвоирам выйти. Замок заперли снаружи, и это гарантировало, что я никуда не денусь из камеры, однако не обеспечивало выживание моего гостя.

Да уж, он всегда умел заинтриговать. Естественно, я не собирался бросаться на него диким зверем – лень, да и интрига тогда останется нераскрытой. Я по-прежнему сидел на койке, скрестив под собой ноги, и наблюдал за полицейским. Со стороны я выглядел непроницаемо равнодушным, это давно уже мое выражение лица по умолчанию. Я даже не задал Тревору ни одного вопроса, хотя он наверняка этого ждал. Но я полицейским не подыгрываю, он мог бы это усвоить. Тревор – один из немногих в этом мире, кого я уважаю, однако симпатии я к нему не испытываю.

Я не сомневался в том, что он заговорит. Без острой причины навестить меня его бы здесь не было.

– Я хотел посмотреть, как ты сдохнешь, – равнодушно признал он. – Мне не нужно было бы даже подговаривать расстрельную команду, тебя все слишком ненавидят, чтобы сразу стрелять на поражение. Ты бы мучался – и ты это заслужил.

Вообще-то, сейчас расстрел проводят роботы. Но и это я не сказал, я уже сообразил, что ему очень хочется затеять со мной спор. Потому что спор – это поражение обеих сторон, так или иначе. Не важно, кто в итоге одержит верх, если ты вступил в спор, ты уже позволил себя задеть.

Поэтому я продолжил молчать, не спуская с Тревора равнодушных глаз. Я прекрасно знаю, что взгляд у меня тяжелый. Он пугал тех, кого я убил, не меньше оружия.

– И я думал, что правосудие наконец восторжествовало, – после недолгой паузы продолжил Тревор. – Но, к сожалению, еще не все поняли, что ты такое… Хотя казалось бы! Я не знаю, что творится в головах у высшего руководства, однако тебе готовы предложить сделку.

Снова пауза. Тревор уверен, что уж теперь-то я поддамся хоть каким-то эмоциям. Еще бы! Разве не любой смертник мечтает о крошечном шансе сохранить жизнь?

Не любой. Я вот, например, не мечтаю. Я прекрасно знаю, что жизнь бывает очень разной, и нет причин сохранять ее любой ценой.

Когда ожидание снова не привело ни к какому ответу, Тревор не выдержал, нахмурился, позволил гневу мелькнуть в голосе:

– Ты человек вообще или рептилия? И ведь они все это знают, они видели, что ты такой… Но они все равно предлагают тебе работу. Якобы твои знания так уж ценны, а твой талант еще можно использовать.

Вот тут он позволяет себе капризы, не достойные того, кто меня поймал. Тревору не хуже меня известно, что я во многом уникален. Достоинства противника нужно признавать, иначе долго не проживешь. Да он и признавал, он ведь стал не единственным, кто объявил на меня охоту, но только он в итоге остался в живых.

Я механик. Я изобретатель. Я медик. Что из этого заинтересовало его боссов? И с чего вдруг? Я не единственный механик, изобретатель и медик в галактике, есть куда более сговорчивые и законопослушные.

Сообразив, что вывести меня на эмоции не получится, Тревор перешел к сути:

– В ближайшее время будет организована научно-исследовательская экспедиция в Сектор Фобос. Знаешь, что это такое?

Неплохой трюк – уже новая попытка вовлечь меня в разговор. Но нет, Тревор, старайся больше. Я продолжил смотреть, не моргая.

– Уверен, что знаешь, – сам себе ответил полицейский. – Лично я считаю, что эту гнилую дыру вообще не стоит трогать, слишком много жизней она уже отняла. Однако наверху почему-то решили, что, если швырнуть туда кого-то вроде тебя, может получиться нечто стоящее. Туда отправится мобильная станция «Ви́а Ферра́та». Экипаж будет состоять из добровольцев и таких, как ты – отбросов, которым поручат самую опасную и тяжелую работу. Естественно, управлять всем будут добровольцы. А чтобы ты и твои дружки не особо нарывались, вам имплантируют несколько контролирующих чипов. Будешь марионеткой, как тебе?

Надо же, как интересно… Не роль марионетки, разумеется, это очередная провокация Тревора, которую я ему снисходительно прощаю. Вся эта история…

Я никогда особо не интересовался Сектором Фобос, мне это было не нужно – он никак не затрагивал мои цели. Но Тревор прав, я знаю, что это такое. И я прекрасно понимаю, зачем туда снаряжают экспедицию, почему решили использовать кого-то вроде меня. Если что и вызывает недоумение, так это добровольцы – ради чего вообще соваться туда, где шансы умереть куда выше, чем выжить?

Но причины наверняка есть, да и не касаются они меня, меня куда больше волнует собственная участь.

За прошедшие дни я ни разу не усомнился, что моя жизнь кончена уже потому, что для нее не осталось причин продолжаться. Кто бы мог подумать, что именно Тревор, из всех людей, притащит мне такой подарок?

Я почувствовал первые искры интереса в душе. Живого любопытства. Желания узнать, что же будет дальше, что может быть дальше… Даже не помню, когда последний раз испытывал такое.

Несложно было догадаться, почему Тревор вызвался лично поговорить со мной. Он достаточно хорошо меня изучил, чтобы сообразить: я соглашусь. Терять мне нечего, а смерть в Секторе Фобос намного интересней расстрела – это если рассматривать худший вариант. Отменить решение руководства полицейский не мог, и лучшее, чего он добился, – права побеседовать со мной лично.

И вот теперь он пытался манипулировать мной, причем так примитивно… Жаль, конечно. Не ожидал, что гнев настолько затмит ему разум.

– Ты ведь доволен, не так ли? – презрительно поморщился Тревор. – Готовишься и там делать то, что делал. Столько новых жертв, замкнутое пространство…

– Лирика, – наконец соизволил заговорить я. – Сколько?

Это тоже было важно. Тревор не бесился бы так, если бы миссия стала билетом в один конец. Его бы устроило то, что я сдохну в муках где-нибудь на бескрайних просторах Сектора Фобос, желательно – перед объективом камер, чтобы вся Земля смогла насладиться моей агонией. Но он злится, да и наличие добровольцев подразумевает, что превращать станцию в общую могилу никто не собирается.

– Десять лет, – выдавил из себя Тревор. – Миссия рассчитана на десять лет. Если выживешь и хорошо себя проявишь, тебе будет даровано помилование.

Тут он окончательно утратил показное спокойствие, было видно, что его аж трясет – от злости и несправедливости произошедшего. Надо же, он действительно верит, что я могу заработать помилование… Кто бы мог подумать, что после всего случившегося он еще способен на наивность?

Я ни на миг не усомнился, что никакого помилования не будет. Слишком уж одиозной фигурой я стал, та самая общественность, которая обычно ратует за права человека, будет требовать порвать меня на части. Но даже до этого не дойдет: если я вдруг каким-то чудом переживу десять лет в Секторе Фобос, я наверняка «случайно погибну» на обратном пути. Вероятнее всего, руководство уже разработало не менее пяти сценариев этой «случайности». Я бы на их месте так и поступил.

Но сейчас это не важно, десять лет в Секторе Фобос интересуют меня куда больше, чем попытки меня убить.

– Если в тебе осталось хоть что-то человеческое, откажись, – вдруг сказал Тревор. Не проорал со злостью, а как будто попросил… непривычно. – Ты прекрасно знаешь, что я изучил твое дело. Я знаю, почему ты убил тех людей… Ты не был тем чудовищем, в которое превратился. Но ты наверняка понимаешь, что обратного пути для тебя нет. Тебя нужно уничтожить сейчас, иначе будет хуже…

– Нет, – равнодушно отозвался я.

Может, он и решил, что это оскорбление, но я сделал ему комплимент. Кого-то другого я вообще ответом бы не удостоил.

Увы, Тревор был не в том состоянии, чтобы это осознать. Он все-таки поддался ярости:

– Все еще оправдываешь себя? Да, ты же для каждого убийства аргументы находил! Ты людей в фарш превращал, но самодовольно разглагольствовал о том, что это были плохие люди, значит, их убивать можно!

Утрирует. Во-первых, я разглагольствовать не люблю, во-вторых, собой я тоже был не очень доволен. Я просто один раз объяснил, почему сделал то, что сделал.

– Ну а я что же? – не унимался Тревор. – Какую базу ты подогнал под то, что сотворил со мной?

Что ж, у него было право на такой вопрос – учитывая, что в мою камеру он не пришел на своих двоих, а приехал на инвалидном кресле. Хорошем, антигравитационном, полностью автономном… но кого такое волнует, если это все-таки инвалидное кресло?

Вряд ли для героя, поймавшего «самого Гюрзу», пожалели хоть каких-то ресурсов. Медицина сейчас неплохая, просто и она не всесильна. Никакое киберпротезирование не восстановит то, что разрушено слишком сильно, а то и вовсе утрачено окончательно.

Если бы Тревора могли поставить на ноги хоть как-то, это бы уже сделали. Но я ожидал чего-то подобного, мне еще при нашей последней встрече показалось, что я видел там, на площадке, фрагмент его позвоночника. Такое не заменишь стандартным протезом.

Мне следовало и дальше молчать, но я тоже не лишен слабостей. Я решил, что мой давний противник достоин ответа, врагов мы порой уважаем не меньше, чем друзей.

– Ты знал, на что шел. Ты принял мое дело не сразу. Я уже убил больше семидесяти человек. Ты знал, что я сделал и как это сделал, но все равно вызвался меня поймать.

– Я просто выполнял свою работу! – отрезал Тревор.

– Правда? Дело только в этом? Или тебе хотелось стать тем, кто все-таки остановит Гюрзу – маньяка, который много лет творил что хотел?

Тут уже он унял праведный гнев, отвел взгляд. Беда хороших людей в том, что совесть делает их слишком очевидными. Тщеславие сыграло в его решении не последнюю роль, и Тревор признавал это.

– Ты добился своего, – подытожил я. – Ты теперь тоже легенда. Твое имя будет рядом с моим, ты станешь символом всего, во что верил. В ближайшее время тебя будут приглашать на праздничные речи в честь выпусков из полицейской академии и интервью. Ты напишешь книгу. Ты женишься минимум от скуки, а желающих тебя осчастливить наверняка уже хватает. Но ты никогда больше никого не поймаешь. Тебе тридцать восемь лет, а ты не можешь ходить. Так что ты планируешь делать с остатком своей жизни? Оно действительно того стоило?

Не знаю, зачем я наговорил так много. Может, чтобы Тревор перестал корчить из себя невинную жертву. Когда ты бросаешь вызов монстру, ты не можешь ожидать, что он будет дуть тебе на содранные коленки. А может, все дело в том, что мне его действительно жаль.

Я не хотел, чтобы с ним случилось… вот это. Там все закрутилось слишком быстро, я ничего не планировал, он – тоже. Но он меня выследил, пришел арестовать, а я не сдаюсь в плен. Мы сцепились, когда иначе было нельзя. Я предупредил его, что не буду жалеть. Да и он меня не жалел… По сути, то, что под прессом конвейера в тот день оказался он – чистая случайность. Сорвались с подвесной лестницы мы одновременно, просто я упал рядом с машиной, а Тревор – внутрь, и он, дезориентированный, ослепленный болью, не смог вовремя выбраться.

Странно, что вообще выжил. Видимо, его начальство решило, что в истории о Гюрзе необходим живой герой, и медиков заставили вывернуться наизнанку, собирая Тревора по кусочкам.

Но он всего этого не понял… Может, поймет потом, а сейчас ему мешает гнев.

– Издеваешься надо мной? Что, уже празднуешь неожиданную победу?

– Нет. Но предложение я приму.

Тревор откинулся на спинку инвалидного кресла, смерил меня усталым взглядом. Я вполне обоснованно ждал очередной атаки. Если бы он смирился с тем, что я полезу в экспедицию, он бы покинул мою камеру. Нет, он еще надеется что-то изменить, однако меня это мало волнует. Я даже по-своему понимаю его злость: меня ожидает пусть и короткая, но яркая жизнь, а ему предстоит принять роль, которую он представлял совсем иначе и которая не способна его порадовать.

Роль демонстрационной модели федеральной полиции. Интересно, если бы он знал, что все закончится вот так, захотел бы он умереть тогда, в нашей последней битве? Я бы на его месте захотел. Но обернулось все иначе, и я позволил ему последние колкости.

– Знаешь, а может, и к лучшему, что ты сдохнешь в Секторе Фобос, – усмехнулся Тревор. – Ведь если бы тебя расстреляли на Земле, тебя могли бы похоронить рядом с Кристиной. Так что ей повезло – вряд ли она хотела бы иметь хоть что-то общее с той мразью, которой ты стал.

Я недооценил своего противника. Тревор все-таки не превратился в жалеющего себя калеку, он сумел ударить неожиданно и больно…

Он упомянул Кристину, а Кристину упоминать запрещено. Я не всегда убиваю лишь тех, кто не знает об этом, да и то зависит от обстоятельств. Но Тревор все прекрасно знал, он ведь действительно изучил меня для того, чтобы поймать.

Он намеренно упомянул ее… Мою единственную личную святыню.

Мою мертвую святыню.

Я захотел убить его – и я мог его убить. Сколько бы это заняло? Секунду, две? Наблюдающие за нами через камеры охранники не успели бы даже сообразить, что происходит, не то что остановить меня. К моменту, когда они вытащили бы палец из задницы, или чем там занимаются люди их уровня развития, Тревор был бы мертв.

Я хотел это сделать… не знаю, каким чудом остановился, как сумел опомниться. Может, сработали инстинкты – или Тревор чем-то выдал себя. Но до того, как нанести ему последний удар, я сообразил, что он хочет умереть.

Вот что было его планом с самого начала, вот зачем он явился в мою камеру на самом деле – а вовсе не чтобы взывать к моей совести, в которую он вряд ли верит. Тревор ведь намного умнее охранников, он знает, что оружие у меня осталось. Ему хотелось, чтобы я его убил, и он сначала заставил меня расслабиться, поверив в его истерику, ну а потом хлестнул упоминанием Кристины, когда я был меньше всего к этому готов.

Причины, в общем-то, на виду.

Первая – как раз то, что я сказал. Мы с ним всегда были похожи, потому он и поймал меня. Тревор – хищник по своей природе, гончий пес, которого спускают на потрепавшего овец волка. Но вот ему тридцать восемь, а он не может самостоятельно зад подтереть. И даром ему не упали все эти лекции перед скучающими студентами. Ему сдохнуть хочется и не видеть каждый день то, во что он превратился.

Вторая – ему хочется победить меня еще раз. Если я сейчас убью его вот так быстро и легко, я продемонстрирую его начальству, что я слишком опасен и непредсказуем. Со мной нельзя связываться, меня невозможно приручить, а значит, мои таланты не получится использовать в экспедиции. Мы с Тревором умрем практически одновременно, только он – довольный собой, а я – с чувством сожаления, которого не было все эти дни.

Хорошая попытка, но нет. Если уж Кристина за что и не простила бы меня, так это за то, что я упустил второй шанс так бездарно. Что же до его предположения… Она не злилась на меня. Тревор не слышал, как она кричала перед смертью… Вряд ли он, даже после всего пережитого, способен предположить, что существо, рожденное разумным, может издавать такой дикий животный крик.

Так что вряд ли Кристина злилась бы на меня за то, что я заставил людей, виновных в ее гибели, кричать точно так же.

Но Тревора все это не оправдывало, он почти обошел меня, почти спровоцировал. Я решил, что имею право на маленькую месть.

– Тебе видней, – пожал плечами я.

Вот так. Два коротких слова – но их достаточно, чтобы лицо полицейского исказилось от ярости. Охранники, наблюдавшие за нами, наверняка не поняли, что произошло, ведь я же не сказал ничего особенного, самая банальная фраза!

И только мы с Тревором поняли, что скрывается за ней. Потому что мы оба последний раз наблюдали его правый глаз у меня на ладони за секунду до того, как я его раздавил.

Это, кстати, было намеренно, а то, что он распрощался с позвоночником, – случайно. Однако объяснять такое Тревору я не стал.

Да и не нуждался он в моих объяснениях. Он направил кресло вперед, попытался дотянуться до меня, ударить, придушить… Он наверняка знал, что ничего уже не получится. Но ярость, вызванная несправедливостью, была слишком сильна, чтобы сопротивляться ей.

– Помогите! – насмешливо крикнул я, без труда ногой отталкивая от себя кресло. – Меня пытаются убить! Я очень напуган!

Я специально считал, сколько времени потребуется охранникам, чтобы добраться до камеры. Шесть секунд. Непростительно долго, давно пора менять их на машины.

Тревор не сдавался до последнего. Он кричал, он предупреждал, что со мной нельзя связываться. Я чудовище, которое невозможно подчинить, я не помогу экспедиции, я разрушу ее, все будет зря… Разумеется, он обращался не к пыхтевшим вокруг него охранникам, которые даже калеку не могли толком вытолкать из палаты, а к тем, кто будет позже просматривать видео нашей стычки.

Но они ему вряд ли поверят. Они решат, что в прошлом гениальный полицейский из-за травмы и горя слетел с катушек. Эмоции всегда ослабляют… Он на записи будет выглядеть слабым, а я, смиренно сидящий на койке, – покорным и разумным.

Люди, как правило, игнорируют самые толковые предупреждения.

Я убедился в этом, когда уже на следующий день меня забрали из камеры смертников. Дали подписать документы о возможном помиловании, которые, конечно же, не имели никакого значения. Отправили в центр подготовки, где я изо всех сил изображал дрессированного зверька. Разместили в моем теле контролирующие датчики, окончательно убедившие их в том, что я теперь не угроза, а ресурс.

После этого меня отправили на ту самую мобильную станцию «Виа Феррата», где я в первый же день вскрыл центральный компьютер.

Началась моя новая игра. Минус пока только один – красивую цифру сто одиннадцать, похоже, придется изменить.

* * *

Елена Со́гард встречалась с каждым, кто должен был умереть по ее воле. Из тех, разумеется, кто дожил до суда. Многих уничтожили еще при задержании, хотя она настоятельно просила, чтобы этого не делали. Она прекрасно понимала: там, в запале боя, они ничего не осознают, не заметят даже и уж точно не поймут, за что именно наказаны.

Елену в военной полиции уважали, ее просьбы старались выполнять, поэтому до суда дотянули почти все причастные к случившемуся… Она стала частой гостьей в единственной на всю Землю тюрьме, предназначенной для содержания смертников.

Сначала к ней тут относились настороженно, в тюрьму редко заглядывают военные столь высокого звания. Очевидно, охранники опасались, что Елена на самом деле проверяет их, скоро последует официальный выговор, взыскание, увольнение… Но ничего подобного не случилось, и они свыклись с мыслью, что адмирал Согард является исключительно за тем, о чем заявляет.

Они порой даже рисковали заговорить с ней первыми – не принимая в расчет обязательное приветствие, разумеется. Вот и теперь, пока Елена проходила досмотр, один из охранников доверительно сообщил:

– Знаете, а ведь говорят, что Гюрзу помиловать собираются… Самого Гюрзу – и выпустить! Может, вам что известно, адмирал?

Елена лишь покачала головой. Она не интересовалась серийными убийцами, особенно теперь – у нее своих проблем хватало. Но про Гюрзу она, конечно, слышала, слишком уж громким было его дело, отзвук до всех долетел. Этот человек не просто убивал, он выбирал очень, очень влиятельных жертв. Поэтому Елена сильно сомневалась, что кто-либо рискнул бы даже речь завести о его помиловании. Непонятно, откуда появляются такие слухи, но к реальности они наверняка не имеют никакого отношения.

В комнате досмотра она еще думала про Гюрзу, потом перестала. Она прошла контроль и оказалась в зале для переговоров, уже ставшем привычным.

Террорист ждал ее там, пристегнутый одновременно к креслу и столу. У этого человека было имя, которое Елене сообщили, она просто предпочла не запоминать. Террорист есть террорист, выбирая такой путь, он теряет право на имя и личность, он становится угрозой, которую надлежит устранить, только и всего.

За минувший год Елена на таких существ насмотрелась. Они все были разными, по большей части – ничтожными. Они делали вид, что раскаиваются, унижались, рвались ей ноги целовать. Что угодно, лишь бы не прощаться с жизнью! Так странно… Они, без сомнений и сожалений приговорившие других, свою шкуру очень даже ценили. Им просто казалось, что они неуловимы. Когда рушилась эта иллюзия, наступал черед еще одного открытия: они смертны.

Тот, с которым Елена встречалась сегодня, был последним в списке. Вроде как один из лидеров, потому ему и удавалось скрываться дольше других. Глядя на него сейчас, Елена готова была поверить, что он поумнее остальных. Этот не рыдал и ни о чем не просил. Он ненавидел свою собеседницу, это факт – и даже не за то, что она сделала с его товарищами, он начал ненавидеть ее раньше, больше года назад, потому и сотворил то, что спровоцировало охоту.

Но его ненависть не была лишена достоинства. Понимая, что все кончено, террорист не разменивался на слезы и мольбы. Он сидел напротив Елены с видом человека, который просто проиграл ей партию в шахматы.

– Вы ведь не ожидали, что все завершится вот так? – спросила Елена.

Ответной ненависти к этому человеку она почему-то не чувствовала. Но она давно уже ничего не чувствовала, внутри поселилась пустота, сначала незаметная, разрастающаяся все быстрее, пожирающая все, что было важным когда-то. Елена, увлеченная охотой, не заметила, как это началось, ну а потом пустота кормила сама себя, лишая свою носительницу стремления к переменам.

– Было бы глупо решаться на что-то с таким ожиданием, – покачал головой террорист. – Мы рассматривали нечто подобное как один из вариантов… Правда, не в вашем исполнении. Вы должны были умереть раньше.

Его вежливость не была ироничной или показной. Террорист просто знал, что истинная ненависть выше банального хамства. Тоже показатель того опасного ума, который год назад разрушил жизнь Елены.

– Даже если бы я умерла, на вас бы начали охоту, – сказала она.

– Да. Но, возможно, сделано это было бы хуже. К чему гадать? Мы уже никогда не узнаем.

– Вас не задевает то, что вас победили?

– Вы не победили нас, – возразил террорист. – Вы нас просто остановили. Для ваших союзников это определенно благо. Но лично вы… Не думаю, что это так уж много для вас изменит. Скорее, наоборот.

– Меня расстроит ваша смерть?

– Финал охоты за нами. Теперь, когда у вас нет цели, вам придется признать, что ваша жизнь не сможет стать ни прежней, ни мирной. Возможен ли вообще покой для вашей усталой души?